И если этими молекулами будут молекулы углерода, то в условиях, именуемых нормальными, тех самых, в которых мы живем, они сами собой соберутся в мельчайшие кристаллики графита. Всегда — графита и никогда — алмаза.
В этом и вы, и я, и конечно же Лейпунский убеждались каждый раз, когда чиркали спичкой по коробку. А ведь ничто, кроме второго начала термодинамики, не мешало оседать на спичечной головке вместо черных частичек сажи благородной алмазной пыли.
Это, однако, вовсе не означает, что нельзя, затратив определенное количество энергии, создать «ненормальные» условия. Во многих случаях это вполне реальное дело. Для того, в сущности, человечество и развило всю свою энергетику, чтобы создавать такие ситуации. Чтобы наши чайники нагревались. Чтобы наши автомобили ехали в гору.
Задача, которая стояла перед Овсеем Ильичом, как раз в том и заключалась, чтобы рассчитать такие условия — такие ненормальные условия, в которых алмазный коллектив более выгоден, чем графитовый. В которых на спичечной головке будет оседать не копоть, а, выражаясь словами Каразина, оруденелый свет солнечный.
Лейпунский уселся за расчеты. Результат получился убийственный. Не в принципе — в принципе он оказался вполне оптимистичным. Убийственным он был для Хрущова, для Муассана, для Каразина. Расчеты свидетельствовали: в самом лучшем случае, когда перестройка будет происходить в самом благоприятном окружении — расплавленном железе, температура понадобится самое меньшее 1500 градусов и давление 45 000 атмосфер.
Кстати, аппарат, который сооружали коллеги Лейпунского, был рассчитан на давление всего 10 тысяч атмосфер.
Конечно, после этого аппарата можно было взяться за конструирование других, более мощных. Но вспомним, какое столетие стояло на дворе…
Из статьи О. И. Лейпунского «Три периода истории синтеза алмазов» (1973): «Война и последующие годы восстановления народного хозяйства прервали начатые в СССР работы по синтезу алмазов… работа над проблемой синтеза алмазов возобновилась только в конце 50-х годов, когда за эту проблему взялся талантливый физик Л. Ф. Верещагин».
Интегральным мерилом технического прогресса можно, вероятно, избрать скорость. Скорость всяческих количественных и качественных изменений. А может быть, даже и просто скорость передвижения.
Малая скорость — высокая скорость — сверхзвуковая — первая космическая — вторая космическая…
Километры в час — десятки километров в час — сотни — тысячи — десятки тысяч…
Пешеход — всадник — шофер — летчик — космонавт…
Рассказывают: некая фирма выпустила новый двигатель — истинное чудо конструкторской мысли. Мощность громадная, вес ничтожный, горючего жрет самую малость. Одна беда — недолговечен: срок службы в два раза короче, чем у двигателя, выпускаемого конкурентом. Отчего так? Думали, гадали — ничего угадать или придумать не смогли. Послали соглядатая. Глядит соглядатай на чужой мотор. Двигатель как двигатель — ничего особенно хитрого. Только в каждую деталь можно смотреться, как в зеркало. Вернулся к себе на фирму, его спрашивают:
— Видел?
— Видел.
— Понял?
— Понял.
— И в чем же дело?
— В алмазах!
Медь — бронза — сталь — легированная сталь — сверхтвердые сплавы — алмаз…
Не хуже скорости интегральным мерилом технического прогресса могла бы служить и твердость.
Арабское слово «ал-мас», собственно, и означает — «твердейший». Алмазным порошком наводили солнечный глянец на других драгоценных камнях. Алмазной гранью процарапывали тончайшие узоры на дамасском клинке.
Но конечно же не этими штучными изделиями определялся технический уровень древности и средневековья. Проткнуть недругу грудь можно было и клинком без орнамента. Значит, не обязателен был и алмаз. Ситуация кардинально изменилась с появлением твердых сплавов на основе карбида вольфрама. Первый такой сплав был создан в недрах крупповского пушечного концерна и многозначительно назван «Видиа» — сокращенное Wie Diamant, подобный алмазу.
Это случилось в двадцатых годах нашего века, относительно недавно. Да и сам вольфрам был открыт не так уж давно.
Первым о ценных свойствах нового металла поведал миру человек, получивший мировую известность совсем по другому поводу.
Если верно, что мадам Бовари это Флобер, то бароном Мюнхаузеном конечно же был Распе. Во всяком случае, известно, что прототип литературного героя, настоящий барон Мюнхаузен, в течение своей долголетней службы ни в чем предосудительном замечен не был, чего никак нельзя сказать об авторе знаменитой книги.
Рудольф Эрих Распе был человек блестящий, экстравагантный и — как бы это помягче выразиться — недостаточно щепетильный. Однажды в Касселе он взял себе на память из музейной витрины какую-то исключительной ценности медаль, и местная полиция вынуждена была объявить розыск «огненно-рыжего мужчины в красном костюме с золотыми позументами». Личность, обладавшая столь заметными особыми приметами, была довольно быстро задержана и водворена в узилище. Однако же в одну из ближайших ночей Распе удалось исчезнуть не только из тюрьмы, но и вообще с континента. Материализовался он в Британии. Первое время перебивался репетиторством и переводами, а затем предложил свои услуги заводчикам. Распе был человек образованный, за спиной у него были два университета, где он изучал не только гуманитарные, но и естественные науки.
Как раз в это время знаменитый шведский химик Карл Вильгельм Шееле открыл вольфрам. И хозяева поручили Распе попытаться выделить его из местных руд. Автор «Мюнхаузена» не только с блеском выполнил это поручение, но и сумел обнаружить замечательное свойство нового металла; небольшая добавка вольфрама к стали намного увеличивала ее твердость, такой сталью можно было резать любую другую сталь.
Но легированную вольфрамом сталь тоже надо было, в свою очередь, чем-то резать. А значит, нужно было отыскать что-то еще более твердое. Еще более твердым оказался сам вольфрам, верней, его соединение с углеродом, карбид. Крупповский «видиа» и был карбидом вольфрама с небольшой добавкой кобальта.
Но чтобы заточить твердосплавный резец из карбида вольфрама — у нас первый такой сплав был назван победитом, — опять требовалось что-то более твердое. А тверже алмазоподобного сплава был только сам алмаз.
Вот тут-то и началась настоящая погоня за алмазом. Если за все предыдущие тысячелетия человечеству удалось скопить алмазный фонд весом около 10 тонн, то в середине XX века немногим меньшей была уже ежегодная добавка к этому фонду. А, например, за четыре года — с 1961-го по 1964-й — было добыто 150 тонн алмазов, в 15 раз больше, чем за все времена до нашего XX века.
Еще в начале столетия из каждой тонны алмазов 900 килограммов шло на украшения. А в 1950 году — только 200. Остальные 800 килограммов «твердейшего» забирала тяжелая промышленность. Машиностроение.
В середине XX века потребление алмазов стало мерой технического прогресса.
«Леонид Федорович Верещагин. Гостиница „Украина“. Подъезд 4, напротив магазина „Сантехника“. По вторникам и четвергам уезжает в институт. Машина — черная „Волга“ ММГ 23–23. Длительность поездки 40–50 минут. Брать в машине».
Прежде чем эта детективная запись появилась в моем корреспондентском блокноте, три недели ежедневно (ежеутренне, ежевечерне) я пытался связаться с Верещагиным по телефону. Вариантов было пять: один институтский и четыре домашних.
Вариант первый. Официальный голос:
— Кто спрашивает?.. Академика еще (подвариант — уже) нет… Записала… Непременно…
Вариант второй. Телефон не отвечает.
Вариант третий. Милый детский голос:
— А папы нету дома… Не знаю, когда…
Вариант четвертый. Милый женский голос:
— Ах, это опять вы?.. Вам не везет… Трудно сказать… Если б вы знали, как я вас понимаю… Звоните, звоните…
Вариант пятый. Не очень милый мужской голос:
— Слушаю вас… Сегодня невозможно… Завтра невозможно… Нет… Нет… На этой неделе ничего не получится…
Технический прогресс — не шутка!
На исходе третьей недели и родился план, изложенный выше: «Брать в машине». Слово «интервью» в блокноте опущено ввиду самоочевидности.
Беседа с Верещагиным
— Против магнитофона возражений нет?
— Нет.
— Спасибо. Скажите, пожалуйста, в чем именно заключалась преемственность между вашей работой и довоенными работами ленинградской группы Харитона — Лейпунского?
— Ни в чем.
— Но разве Лейпунский не…
— Ленинскую премию за синтез алмазов получили Верещагин, Рябинин и Галактионов. Они и синтезировали алмаз. Лейпунский к этому делу никакого отношения не имел.
— Но разве Лейпунский не…
— Ни нам, ни американцам его статья не была нужна. Она безнадежно устарела. И вообще так экстраполировать мог любой студент.
Неужели Уроборос? — мелькнуло у меня в голове.
Но дальнейшие раздумья по поводу циклического хода истории я отложил до более подходящего времени — машина ММГ 23–23 миновала станцию метро «Юго-Западная», и надо было срочно задавать очередной вопрос.
А вечером я позвонил Рябинину.
— Юрий Николаевич, как вы относитесь к мнению Леонида Федоровича, что статья Овсея Ильича в «Успехах» ни вам, ни американцам не пригодилась?
— Диаграмма Лейпунского есть диаграмма Лейпунского. Он сделал ее первым. И все узнали, каких параметров надо добиваться.
— Спасибо.
— И это все?
Первыми указанных Лейпунским параметров добились шведы. В 1953 году. Нейтралитет имеет свои преимущества.
Вторыми, через год, — американцы.
Несколько лет ни те, ни другие никаких конкретных цифр о фактических параметрах синтеза не публиковали. Только в 1961 году американцы сочли возможным кое-что рассекретить. Синтез они вели в расплаве железа (по Лейпунскому!). Давление у них было 48 000 атмосфер (по Лейпунскому!).
Совпадение было таким же точным, как координаты планеты Нептун, вычисленные Леверье и Адамсом, как атомные веса галлия, скандия, германия, вычисленные Менделеевым.