С ним вместе в палате лежал дед, вылитый Дон Кихот, старый хирург. После инфаркта. И вот однажды в черный для шахтера вечер оба они расчувствовались и проговорили всю ночь. Шахтер рассказал старику свою жизнь. На фронте он был ранен, с поля боя его вынесла медсестра, они полюбили друг друга и остаток войны провели на фронте вместе. Ну, а после войны он вернулся домой, в семью; дома ждали дети. И к семье он был привязан, и заботился о ней, это чувствовалось, и о нем заботились, он был очень ухоженный. А с этой женщиной, с медсестрой, они изредка встречались, не могли они друг друга не видеть — слишком многое их связывало. Она, видимо, была ему преданна, замуж не выходила. И так продолжалось с сорок пятого, подожди, сколько же лет? Да, девять лет. Ну, а потом все выяснилось, надо было что-то решать. Он написал этой женщине письмо, что любит ее на всю жизнь, что сама знает, дети, не один ребенок, много их, детей, и все еще маленькие. Написал и начал тут же хворать, хвататься за сердце. Никто ничего не понимает, привезли к нам. Лежит у нас, мы считаем — невропат, мнительный. Боится болей — боли начинаются… Проговорили они с Дон Кихотом всю ночь — так мы старика звали, — а под утро наш шахтер умер, за полчаса.
Я на вскрытии была, сердце абсолютно здоровое, умер он от стресса, острый спазм, острая коронарная недостаточность. Не с чего было больше умирать. Спазмы у него проходили быстро, так, что мы не успевали их ловить. А тут разговор, все сначала вспомнилось — и смерть.
Нам уже сосед его, старик этот, все потом рассказал, после вскрытия. Так он плакал, так себя винил. Вся клиника убивалась.
Это я тебе к тому, что от стресса умирают.
— Почему это от стресса, — возмутилась я тогда со всем максимализмом неполных восемнадцати лет, — он от любви умер.
— От любви-то от любви, но с этой любовью он бы еще прожил много лет. От разговора он умер, поняла?
Вот вам и фрустрация, вот вам и стресс. Обе истории — с печальным концом; старые доктора правы: «В эмоциональном плане человек не все может себе позволить, далеко не все».
Правда, в стрессе мы часто ведем себя смешно, нелепо, глупо. Может быть, эта нелепость оказывается спасительной? Она разряжает драматизм ситуации? Может быть.
…В Москве, в Сокольниках, прямо возле метро стоит голубая церковь. Построенная в начале XX века, она знаменита тем, что там хранится бывшая московская святыня: Иверская икона Божьей матери, да, да, та самая, многократно описанная в русской литературе, к которой ездили поклоняться на Светлой неделе на угол Никольской улицы со всех концов Москвы. Бывая в Сокольниках, я захожу к Иверской, захожу и к Трифону, второй менее известной достопримечательности сокольнической церкви. С именем Трифона связана обычная церковная легенда о чудесах и видениях. Был Трифон сокольничьим Алексея Михайловича, и улетел у него любимый сокол царя. Трифона посадили в застенок, пытали. Сокол от этих пыток, естественно, обратно не прилетел. Накануне казни приснился Трифону вещий сон, где найти сокола. Он проснулся, указал место: сокола нашли, сокольничьего помиловали. От всех своих переживаний ушел он в монастырь, где принял малый постриг, потом большой, потом дал самый трудный для русского человека обет — обет молчания. Долгое время считался он народным святым, канонизировали его только в XIX веке. Вот уже почти триста лет Трифон — покровитель всех несчастных, у кого неприятности по службе. У тебя нелады с начальством, поезжай к Трифону, поклонись, поставь свечку. И ездят, и ставят, и бьют поклоны — до сих пор. Видела своими глазами. Причем делает это больше «чистая», интеллигентная публика.
При мне однажды влетел в церковь довольно молодой человек: костюм с иголочки, в одной руке — шляпа, в другой — роскошная папка на молниях. Торопился он, видно, ужасно. И был, видно, довольно крупный чиновник. Оставил, наверное, служебную машину или такси за два квартала и пробирался тайком, проходными дворами. Бойко, по-деловому купил он свечку за пятьдесят копеек и на цыпочках поспешал к Трифону. Скорей-скорей зажег свечку о поставленную до него каким-то горемыкой и так же, на цыпочках, убежал. Вся эта деловая процедура заняла минуты две, не больше: в церкви было совсем мало народу, никто не мешал.
Конечно, он был в стрессе, этот молодой служака, что и говорить. И неприятности, видимо, были у него крупные. В лице у него мелькало что-то тревожное, когда он бежал со шляпой в протянутой руке. Но в лице его можно было прочитать все, что угодно, кроме божественной просветленности. И уж совсем не было в нем веры.
Коренной москвич, из семьи, где такие вещи еще помнились, он, очевидно, в минуту полного затмения вспомнил старую легенду и в панике помчался к Трифону. Трифон, должно быть, принес ему облегчение. Это были не пьяные золотые рыбки, это были не воспоминания о потерянной любви, это была бодрая чиновничья деятельность, это было чувство исполненного долга. А может быть, немножко и детская надежда?
Что это было на самом деле? Так хотелось его спросить. Но поклон его Трифону был столь кинематографически стремителен, что я просто не успела собраться с духом.
Но вернемся к Шафранской. Она давно занимается эмоциональными реакциями. Фрустрация, стресс — для нее не просто термины, в которые разные психологические школы вкладывают разное понимание. Несколько лет она работала психологом в ожоговой клинике, изучала «человеческие» причины аварий, как ведет себя человек в стрессе, как сам он в стрессе создает, приносит с собой аварию.
…Женщина полоскала белье. От дровяной колонки вспыхнули полы халата. Вместо того чтобы кинуться в ванну, полную воды, она побежала в комнату. Почему? И что сделала бы другая женщина на ее месте?
…Двое рабочих продували трубы, вернее, один продувал, другой стоял рядом с огнетушителем. Взрыв. Тот, что с огнетушителем, кинул его на землю и убежал. Его искали и не могли найти. Спрятался. Почему? Почему люди в минуту опасностей, душевных взлетов и потрясений ведут себя столь непредсказуемо?
Психологи всего мира внимательно присматриваются сейчас к острым эмоциональным состояниям. По разным причинам. Прежде всего, должно быть, потому, что человека фрустрирует сама современная жизнь, предлагая все новые и новые проблемы. Одинокий бегун только и знает, что приспосабливается к фрустраторам — новым скоростям, новой технике, новым формам общения. И еще фрустрации и стрессы изучают по необходимости: растет число «острых» профессий, где запас чисто психофизиологической храбрости такое же необходимое условие для работы, как для скрипача-исполнителя — руки, для художника — просто глаза. Не о таланте идет речь, о непременных спутниках его, о возможностях его реализации. Ведь бывают не только гениальные скрипачи, но и прирожденные летчики, машинисты, операторы…
Стоп! Прирожденные, написала я. А что же делал прирожденный машинист в каком-нибудь XVI веке? Это ощущение внутренней защищенности, эта антиаварийность, быстрота реакции, противостоящие стрессу. Во что могли воплощаться эти свойства? И были ли они? Не требует ли прогресс от человека чрезмерного? Ведь не всем же она дана — психофизиологическая одаренность? А она нам нужна, и ее нужно много: чтобы самолеты летали, чтобы электровозы не сходили с рельсов, чтобы операторы отдавали по радио правильные приказы.
Одинокий бегун вбежал в прогресс, но «что-то», заложенное в человеке, было, было, оно развивалось в веках. Землепроходцы, путешественники, «беглые люди», первооткрыватели в науке, наконец, что такое их жизнь? Удары, стрессы, сомнения. И почему-то победа. А пираты? Древние пираты, которых смертельно боялись жители приморских городов? Пират прыгал на палубу чужого корабля, в неизвестность. Он выпадал в этот момент из всех возможных человеческих ролей, его вел стресс. Нет, конечно, и мотивы. Золото? Прекрасные пленницы? Всего этого хотелось, все это было, но ведь многим хотелось и золота, и прекрасных пленниц, а прыгал он, — брат же его смирно возделывал свой виноградник.
«Я весь как на ладони, все пули в одного», — поет Окуджава. Так ведь это та самая ситуация! Пусть летят пули… Но мимо одних они пролетают, кажется даже, что кто-то, невидимый, отводит их рукой, другим судьба дарит их беспощадно. Нечто антистрессовое командует в этот миг в человеке. И он выплывает на стрессе, как на гребне волны, в тех ситуациях, где, казалось бы, непременно должен погибнуть, разбиться, погубить других.
Потому так и тянет туда, в это «нечто», в этот стресс, тех, кто от него вкусил. Вкусил что-то от победы, от настоящей победы или от иллюзорной — все равно, стресс не разбирается, он хочет вернуться. Так тянет в море моряков, так тянет в газету журналистов. Ведь газетная жизнь тоже непрерывный стресс.
Что-то случилось, что-то в последний момент слетело с подписной полосы, надо куда-то мчаться, надо привозить материал в номер, надо… все время что-то надо, все время что-то случается. А ближе к ночи — мокрые полосы, руки отставлены так, чтобы не испачкаться, и машины типографские шумят, и от их вибрации подрагивает пол. И возвращение домой по пустым ночным улицам, и приятная опустошенность на душе. Как будто тебя и нет, как будто за себя и не отвечаешь… Это остается на всю жизнь, и тянет, тянет запах типографской краски. Но с ним еще можно бороться, можно ходить в газету в гости, можно туда писать, можно знать, что, если очень захочется, туда вернешься.
А вот как быть летчикам, отлетавшим свое, когда их тянет в небо, в опасность, в стресс? Правда, один из наших известнейших летчиков-испытателей как-то писал, что вся жизнь летчика состоит в том, чтобы по возможности избегать стрессов. Но избегать — это тоже азарт, это иная грань риска, его преодоление. Это тоже стресс.
…— Вот Марищук говорит, что стресс часто благотворен, — почти пожаловалась мне Шафранская. — Вы знаете Марищука? Давно? Тогда вам должно быть понятно. Ему хорошо говорить, ведь правда же? У него испытуемые какие! Летчики! Они подготовленные. А поставьте их в обычные условия, в мои ожоговые аварии, например, небось убегали бы без оглядки. Стресс в быту — совсем другое дело. Но разве этого упрямца переспоришь?