в других — нет, значит, можно вмешаться. Есть надежда.
Задача сегодняшнего опыта: вызвать инфаркт, уловить самое начало сбоя сердечного ритма и попытаться предотвратить фибрилляцию введением некоего вещества (о нем ниже).
Ксения Михайловна натягивает шприцем жидкость из ампулы. Последний перерывчик, совсем маленький. Полминуты.
Между тем вокруг собаки напряжение тоже спало. Разогнулись. Пошли помыли руки. Покурили. Съели по бутерброду с колбасой.
Края собачьей грудной клетки широко раздвинуты. В глубине, темное, упакованное в тонкий, плотный, как полиэтиленовый перикард, сильно и ровно бьется сердце. Подцепив пинцетом, перикард рассекают вдоль — и сердце с каждым ударом раздвигает края, само выталкивается наружу, выпрастывается, словно из тесной одежды. Теперь края перикарда подшивают к ране, подтягивая сердце из глубины вверх.
Под веточку коронарной артерии подвели и широкой петлей перекинули шелковую лигатуру.
Раз-два-а… Раз-два-а… Раз — вглядевшись, начинаешь различать, как, возникнув где-то у тонких ушек предсердия, упругая волна разливается вниз, по конусу сердца, до верхушки… Два-а… — общее расслабление. Раз-два-а… Заворожена сердечными биениями, впрочем, одна я — сторонний наблюдатель. Остальным не до того. Сердце — величиною со средний женский кулак. На его поверхности должно разместиться сегодня больше десятка электродов. И еще Нинина камера.
Нина первая. Сосуды, выносящие кровь, которой питалась сама сердечная мышца, сливаются в неровный лиловатый узел. Сюда Нина вшивает тоненькое прозрачное устройство — многокомпонентную проточную камеру. Таково официальное название прибора, на который лабораторией получен патент.
…Вспомните электрокардиограмму — исчерченную пиками в такт сердечных сокращений кривую. Теперь представьте, что до начала опыта, в норме, удалось записать одно-единственное сокращение; следующую запись — но тоже единственного сокращения — получили через одну минуту после начала инфаркта; третью — и опять единственную — скажем, через пять минут. Вот перед вами три записи, три графика. Сравнивайте, делайте выводы. Можно что-нибудь увидеть? Конечно. Но мало. В бурном, развертывающемся по неизвестным нам законам процессе мы произвольно выхватили всего три мгновения. А что между ними? Пропущено. Насколько больше можно было бы узнать, будь запись непрерывна!
Кардиограмму и пишут непрерывно. Что до биохимических показателей — о непрерывной их регистрации до недавнего времени не приходилось и мечтать. Даже и сегодня в хирургических клиниках во время сложных операций (когда следить за биохимическими изменениями крови необходимо) лаборантки через каждые столько-то минут шприцем берут у больного кровь на анализ и летят с пробирками в экспресс-лабораторию.
С помощью «проточной камеры» многие биохимические показатели можно регистрировать непрерывно — как кардиограмму, как частоту дыхания или температуру тела. Для клиники это неоценимо, и клинические испытания камеры уже начаты. Но клиника, как ни удивительно это звучит, на этот раз — боковой выход. Задумана и сделана камера была для эксперимента.
(Я была на апробации Нининой диссертации. Чувство удивления, редкое на заседаниях, явственно присутствовало в зале. Нина по образованию врач. Сидящие в зале — врачи. Каждый представлял, что значит — не переквалифицироваться, а доквалифицироваться до специалиста по физхимии. Что значит — наладить методы, одно сжатое описание которых занимает 160 страниц в диссертации. «Скажите, где вы этому учились?» — «Я работала на кафедре физхимии Ленинградского университета. В Тбилиси, в конструкторском бюро. В Московском институте химического машиностроения. Что бы я без них?..» Из выступления: «Изучать внеклеточный обмен лучше, чем это сделано в диссертации, сегодня невозможно…»)
В сегодняшнем опыте Нина записывает концентрацию ионов калия и натрия. Соотношение их внутри и вне клетки, грубо говоря, определяет возникновение возбуждения.
Как именно пойдет возбуждение по сердцу — дадут знать восемь электродов, которые сейчас располагают вокруг участка будущего инфаркта. Пройдет под электродом волна возбуждения — появится на записи электрический пик, «спайк». Восемь спайков, вспыхнувших друг за другом в разных точках миокарда, — это топография возбуждения. Как изменится она при инфаркте?
И еще электроды: для определения концентрации кислорода и водорода в зоне будущего инфаркта и вокруг нее.
Электроды — заполненные специальным составом стеклянные трубочки — каждый размером с тоненький короткий карандаш. Они укрепляются на сердце с помощью вакуума — по принципу медицинских банок. К гудению приборов, к громким, присвистывающим вздохам аппарата искусственного дыхания прибавился приглушенный вой вакуум-насоса. А кажется, наступила абсолютная тишина.
Сердце облеплено электродами. По цветным проводам — словно растянуто, разделено между приборами. Его уже и не видно почти, только при каждом сокращении туго вздрагивают электроды и трубки, идущие к насосу.
…С утра, от момента, когда включили приборы и ввели собаке морфий, прошел почти целый рабочий день. Все, что происходило до сих пор, по существу только подготовка. Сам опыт начнется сейчас и займет несколько минут.
Все, кто в комнате, подошли к собаке.
— Записала.
— Записан.
— Перевязывай.
— Даю. Раз!
Что случилось? Ничего не случилось. В первое мгновение — ничего. Только сильно, крупно вздрагивают нитки, узлом стянувшие веточку сосуда.
Все у приборов.
— Падает.
— На первых двух — нет возбуждения.
— Сейчас начнется.
— Пишу.
И вдруг — биения сердца становятся очень сильными, неровными. Раз! Они так сильны, что сердце сбрасывает один электрод. Система вакуума нарушена — электроды сваливаются один за другим. А, черт! Не поправишь. Тут как раз и начинается самое главное. Поверхность сердца словно подергивается легкой рябью. Никакого общего сокращения: крошечные волны рождаются одновременно во многих точках и гаснут, сталкиваясь друг с другом. Фибрилляция — вот она! Запись, запись! А, дьявол! Нигде не пишет, ни у кого.
Писчики чертят ровные линии; сбитые с толку стрелки уперлись в края шкал. Куда уж теперь. Сердце становится лиловым. Оно уже почти неподвижно — только реденько, жалко вздрагивают предсердия, и то здесь, то там рождается и гаснет рябь. Конец.
Потрясающая фибрилляция была. Классика. Ничего не записали. Пропал опыт. А еще говорили: костистые — счастливые.
— Если бы ту, которую Трубецкой…
— А, при чем здесь…
— Конечно.
Все злы, расстроены. Устали. В раковине навалом грязные инструменты. Ксения Михайловна возвращается к своей кошке. У нее тоже не очень-то удачно. Только лента — много десятков метров — горой на полу. В ней еще разбираться и разбираться, тогда, может быть, хоть что-нибудь… Но тоже мало.
— Хорошо, Мины сегодня нет.
— А что Мина?
— Действительно…
— Лучше бы в библиотеку пошли.
— А ведь как писало!
Пропал опыт. Пропал день.
Может быть, самое древнее, самое неизменное на протяжении эволюции вредное воздействие, к которому должны были приспособиться все живые существа, — недостаток кислорода. Гипоксия.
Животное удирает от преследователя. Скорее, скорее. Мышцы, чтобы сокращаться сильно, быстро, долго, должны получать кислорода больше, чем обычно. Животное переселяется в горы — чтобы выжить, оно должно как-то приспособиться к тому, что кислорода в окружающем воздухе мало. Человек заболевает; кислорода кругом достаточно — но больные ткани не могут его усвоить; найденные эволюцией защитные механизмы обязательно вступят в строй. Иначе гибель.
Защитных реакций выработано немало, и они мощны и надежны. В том месте, где необходим усиленный приток кислорода (например, в работающей мышце), расширяются кровеносные сосуды. Клетки, захватывающие из крови обычно только верхушки, так сказать «кислородные сливки» (не больше 20 процентов), теперь завладевают глубинами, резервами, поглощая 60–70 процентов кислорода, приносимого кровью.
Есть и еще один механизм, древнейший, вступающий в силу тогда, когда все остальное исчерпано. Это так называемый гликолиз. Дыхание без кислорода. В сущности, кислорода, спрятанного в молекулы разных соединений, в организме предостаточно, и, расщепляя их, клетки некоторое время могут продержаться на этом скрытом запасе, как голодающий — на запасе жира. Конечно, с точки зрения энергетики это мало выгодно. Но в критических ситуациях, на короткое время, гликолиз выручает.
Все эти (и другие — для краткости мы не останавливаемся на них) механизмы, по идее, должны бы включаться и при инфаркте. Ведь и инфаркт в сути своей — именно гипоксия, только местная, неразлитая. Но нет, ничего подобного не происходит. Кровеносные сосуды если и расширяются — то мало, потребление кислорода если и растет — тоже мало. И главное, происходит это только в здоровых, неповрежденных участках, вокруг инфаркта. В самой зоне инфаркта защитные механизмы выключены. Больше того: все фармакологические средства, усиленное дыхание кислородом действуют в первые минуты только на здоровые, околоинфарктные ткани. Зона инфаркта в эти мгновения, словно заколдованная, не подвластна ничему.
Ничему, кроме гликолиза. Этот древнейший, верный страж благополучия поднимается в эти мгновения в пораженной зоне во весь рост. Включается сложная, прекрасно отлаженная за тысячелетия эволюции цепь биохимических реакций. Пораженная ткань получает свою толику кислорода.
Но с этого самого момента и начинается разлад. Гликолиз изменяет соотношение ионов кислорода и водорода. Это неизбежно влечет за собой изменение соотношения калия и натрия. Изменяется возбудимость пораженных клеток. На границе пораженного и здорового получается сшибка, перепад важнейших биохимических и биоэлектрических констант. В центр блуждающего нерва устремляются мощные тревожные разряды. Нервная регуляция сердца приходит вразброд. На сердце обрушиваются нервные сигналы, сбивающие автоматический ритм. Фибрилляция.