— Теперь давайте делать печки, — сказал Пухтин.
Римма принесла асбест, размочила его в большой кастрюле и стала облеплять трубку асбестовым тестом.
Михаил Алексеевич посмотрел на часы:
— Уже девять, пора и домой. К завтрему высохнет, будем мотать печки.
На следующий день Михаил Алексеевич намотал на Риммины изделия нихромовую проволоку, которую Римма сверху опять покрыла тонким слоем асбеста, спрятав под ним кончики термопар. Дали ток, сырой асбест сразу высох, и от нашей трубки повеяло жаром. Вот уже трубка подсоединена к вакуумной системе, к ней припаяна ампула с цезием, и Михаил Алексеевич включает форвакуумный насос. Несколько минут насос глухо чмокает, отсасывая из системы воздух, потом звук становится все более четким, а когда давление падает до десятых долей миллиметра ртутного столба, становится слышно звонкое клацанье металла клапанов. Итак, печки включены и трубка поставлена на тренировку.
Мне кажется, что с того момента, как я пришел утром в лабораторию, прошло не более двух-трех часов, но Михаил Алексеевич вдруг объявляет нам, что уже девять и пора идти домой.
— Идите, — говорит он, — я посижу здесь до одиннадцати. Приходите завтра с утра…
Вечером дома я все время вспоминаю раскаленную трубку и металлический стук форвакуумного насоса.
Утром в лаборатории я увидел разобранные печки и лежащую на лабораторном столе трубку с отломанной у одного из электродов частью. Михаила Алексеевича не было. Я взял в руки обломки, пытаясь понять, что произошло.
— Доброе утро, — услышал я за спиной знакомый окающий голос. — Худая оказалась трубка-то…
— Почему? — спросил я.
— Я уж не знаю почему. Часов в десять я услышал, что насос воздух качает, смотрю, а конец уж и отвалился. Очень сложная форма, а после дутья остаются напряжения в стекле, печка чуть-чуть неравномерно греет — и вот результат… Худо, — заключил Михаил Алексеевич. — Я уж Яшу позвал. Давайте пока воздуходувку принесем…
Мы притащили из другой комнаты сложный аппарат в виде маленького столика на колесиках, покрытого толстым листом прожженного в нескольких местах асбеста. Из недр стола тянулись красные резиновые шланги, оканчивающиеся сверкающей от частого употребления латунной горелкой.
В комнату вошел Яша. Он молча взял в свои длинные руки обломки трубки и внимательно со всех сторон их осмотрел.
— Попробуем, — сказал Яша и положил сломанную трубку на столик воздуходувки.
Михаил Алексеевич услужливо принес откуда-то еще один лист асбеста и подложил его под лежащую трубку. Яша взял горелку, сел на стол и укрепил ее на штативе так, чтобы ее сопло было направлено немного вверх и вперед от его груди, повернул рукоятку пускателя, укрепленного на воздуходувке, и тут же зашумел компрессор. Из горелки с тихим шипеньем пошел воздух, и в комнате запахло бензином. Яша поднес к горелке горящую спичку, раздался легкий хлопок, и перед горелкой вспыхнуло большое бело-оранжевое пламя. Вращая вентили на горелке, Яша уменьшил факел и взял в руки обломки трубки. Непрерывно поворачивая их, он осторожно приблизил стекло к пламени. Через некоторое время, когда трубка достаточно нагрелась, Яша мгновенным поворотом вентиля превратил яркий большой факел в тонкий, почти невидимый кинжал голубого пламени, с грозным шумом вырывавшийся из сопла. Те участки стекла, которых касался конец этого кинжала, сразу же теряли свой блеск и начинали светиться сначала темно-красным, а потом уже почти бледно-розовым светом. Стекло становилось мягким и изгибалось под собственной тяжестью. Но Яша не давал трубке потерять свою форму и сразу же поворачивал обломки другой стороной. Наконец, когда танец Яшиных пальцев достиг почти немыслимой быстроты, он одним движением соединил обломки. Увеличив немного пламя и держа над ним раскаленное стекло, Яша свободной рукой достал из кармана тонкую резиновую трубку, один конец которой он взял в рот, а другой — надел на отросток, предназначенный для откачки. Пламя опять стало узким и шумным. Направляя его острие в уродливо искореженные места стыка обломков, Яша то втягивал, то надувал щеки. В такт этому как живое пульсировало светящееся пятно стекла под жалом синего пламени, становясь гладким и тонким.
Наконец, когда место стыка становится почти незаметным, Яша опять делает пламя горелки большим и светлым и долго вертит в нем готовую трубку, чтобы снять напряжения. Потом он осторожно кладет трубку на асбест, вытирает платком мокрое от пота лицо и улыбается.
Я смотрю на часы и удивляюсь: оказывается, уже три часа, и очень хочется есть. Появившаяся во время ремонта трубки Римма достает из своей сумки бутерброды и пирожки, которыми она заблаговременно запаслась в буфете. Мы жуем их всухомятку, так как чаю ждать невтерпеж.
Остаток дня мы тратим на то, чтобы подготовить отремонтированную трубку к тренировке.
Домой я прихожу, еле переставляя ноги, но с твердой решимостью научиться стеклодувной работе. И действительно: на следующий день, пока трубка тренировалась, я аккуратно сгибал тонкие стеклянные трубочки, ломал их и снова спаивал, просидев за горелкой полный рабочий день. Ночью мне снятся кошмары, в которых непременными действующими лицами выступают черные большие черти. Их пасти кроваво-алы, и из них с шумом вырывается синий кинжальный огонь.
На следующий день трубка оттренирована, и Михаил Алексеевич собственноручно загоняет в нее цезий. Это — операция тонкая, и выполняется она с помощью той же горелки, только с большим пламенем. Когда цезий был уже в трубке и Михаил Алексеевич приступил к последней операции — запаиванию отростка, через который перегоняется серебристый металл, трубка лопнула.
Я в ужасе смотрел на выпачканные мгновенно окислившимся цезием осколки и вдруг услышал короткий смешок.
— Почему вы смеетесь? — спросил я.
— А вы бы в зеркало на себя посмотрели. Если после каждой трубки так убиваться, много не наработаешь… Давайте-ка третью трубку сами попробуем сделать…
Целый день мы с Михаилом Алексеевичем сидели за воздуходувкой. Он поручал мне все более и более сложные операции, и по мере завершения работы я все более проникался верой в собственные силы. Переворачивая трубку над пламенем горелки, я легонько ударил ее о лежавший на столе напильник. Трубка разбилась.
С этого момента процесс изготовления трубок слился у меня в памяти в одну непрерывную полосу. Некоторые из них мы делали сами, другие приносил из стеклодувной мастерской Яша, но, независимо от происхождения, все их ожидала одна и та же участь: трубки бились или лопались.
Особенно эффектно погибла седьмая трубка. Накануне ее принес Яша и сказал:
— Если эту разобьете — больше делать не буду.
Было уже поздно, и мы решили не трогать трубку до завтра, чтобы поставить ее с утра на тренировку. Для трубки выбрали самое спокойное место в комнате: постелив предварительно лист асбеста, ее положили на крышку спектрографа. На следующий день я явился в лабораторию раньше всех и прежде всего подошел к спектрографу. Трубка лежала на асбесте, и в ее блестящих стенках отражались светящиеся на потолке плафоны. Когда я надевал свой прожженный в нескольких местах и забрызганный вакуумным маслом халат, раздался мелодичный звук разбивающегося хрустального бокала. Я подошел к спектрографу и увидел, что трубка разбита на две почти равные части.
Как-то в разгаре зимы случилось так, что очередная трубка не лопнула при изготовлении, уцелела при тренировке и осталась жива после перегонки цезия. Боясь дышать на бесформенный асбестовый кокон, его установили на интерферометр и подсоединили к нему электрические провода. Через час в нагретой до трехсот градусов трубке вспыхнул газовый разряд. Я включил дугу. Михаил Алексеевич следил за режимом разряда. Римма вращала окуляр спектрографа.
— Вижу крюки! — вдруг закричала она.
Мы все по очереди смотрели в окуляр и любовались зрелищем круто изгибающихся интерференционных полос.
— Подождите, — сказал Михаил Алексеевич. — Римма, идите следить за дугой, Женя, смотрите в окуляр, а я буду включать и выключать разряд.
Все заняли свои места. Я неотрывно смотрел на чуть расплывающиеся и дрожащие полосы.
— Выключаю разряд, — сказал Михаил Алексеевич.
Картинка на мгновение исчезла, потом появилась вновь, и мне показалось, что расстояние между крюками уменьшилось, что и должно было происходить в соответствии с теорией.
— Дельта уменьшается, — сказал я, — давайте еще раз…
Михаил Алексеевич поджег разряд, мы подождали, пока установится режим, и я опять приник к окуляру.
— Выключайте, — скомандовал я.
Полосы вздрогнули, исчезли и тут же появились снова. На этот раз горбы стали явно дальше друг от друга.
— А теперь дельта больше, — растерянно сказал я.
— Женя, идите к дуге, а Римма — к окуляру, — распорядился Михаил Алексеевич.
Римма утверждала, что при выключении разряда дельта явно увеличивается.
— Явно быть не должно, — сказал Михаил Алексеевич. — Изменение, скорее всего, настолько мало, что его можно поймать только на компараторе. — Он посмотрел на часы и продолжал: — Сейчас пятнадцать часов. Идите домой и спите. Собираемся здесь в двадцать три часа и будем снимать.
Дома я, конечно, не спал и думал о предстоящих съемках. Совершенно уверенный в успехе, я размышлял о том, что можно будет успеть еще сделать на этой аппаратуре до апреля, то есть до защиты дипломной работы.
Трамвай медленно полз по зимнему Невскому. Я с высокомерной жалостью разглядываю немногих сонных пассажиров: скоро они все будут спать в теплых постелях, а мне предстоит узнать, куда деваются ионы из разряда.
В лаборатории я застал озабоченного Михаила Алексеевича, который возился с дугой.
— Что случилось? — спросил я.
— Механизм сближения углей не работает.
— Так давайте руками двигать!
— Руками можно только корректировать, надо, чтобы освещение было равномерным.
Пришла Римма. Мы включили трубку, разогрели ее и зажгли разряд. А перед Михаилом Алексеевичем на маленьком столике лежали отдельные части разобранной дуговой лампы. Он поднял голову и показал нам длинный бронзовый винт, по которому перемещались оправки электродов: