Мне потом часто приходилось вспоминать эти слова и даже говорить их другим, но горечь отрицательного результата имеет странную особенность: она с трудом поддается воздействию логических доводов. Тем не менее через несколько дней я смирился с необходимостью писать диплом с негативными результатами. Формулировка задач исследования, литературный обзор и описание экспериментальной установки заняли пятнадцать страниц, на что ушло два дня. Но все это время мне казалось, что что-то в нашем эксперименте остается странным. Особенно смущало абсолютное совпадение плотности паров в разряде и в пустой трубке. Понять это было невозможно.
Тут обнаружилась странная вещь: мое сознание как бы раздвоилось. Часть его, очевидно наибольшая, продолжала заниматься обычными проблемами: я становился в очередь за знаменитыми никитинскими конспектами по курсу общей физики от Ломоносова до Дирака, ходил на концерты Вилли Ферреро, заседал в бюро комсомола, слушал доклады на философском семинаре физиков, мирил внезапно поссорившихся друзей-молодоженов. Но все это время вторая, наименьшая часть сознания продолжала работать, и в мыслях стояла картина газового разряда, из которого неизвестно куда выталкиваются ионы. Я их даже видел, эти ионы, которые почему-то были розово-фиолетовыми…
Как-то я встретил Римму. Она сообщила мне, что Михаил Алексеевич просил нас привести в порядок установку и убрать комнату. Мы договорились встретиться в лаборатории с утра. Когда я туда пришел, Риммы еще не было. За две недели, прошедшие со времени нашего странного эксперимента, на всех деталях установки и на приборах появился легкий, но заметный слой пыли. Тринадцатая трубка, освобожденная от своего асбестового кокона, как обычно лежала на крышке спектрографа. Когда я подошел поближе, то увидел, что трубка сломана, и цезий в отростке почернел. Я прикоснулся пальцем к тускло блестевшему под пылью излому и понял, что это теперь меня совершенно не волнует. Тем не менее я не отрываясь смотрел на отросток с окислившимся цезием, как будто видел его в первый раз. И вдруг я понял. Я понял все: и почему совершенно не изменялись крюки при включении разряда, и куда деваются из разряда ионы, и как надо ставить будущие эксперименты. Это ощущение понимания было таким полным, таким абсолютным, что на некоторое время окружающий меня мир куда-то исчез. Очнулся я оттого, что кто-то дергал меня за рукав.
— Что с тобой? — в голосе Риммы был неподдельный страх.
— А что? — спросил я и с ужасом почувствовал, что у меня влажные глаза.
— У тебя лицо идиота. Что случилось?
— Я понял.
— Что ты понял?
— Там жидкий цезий.
— Где «там»?
— В трубке.
Римма с удивлением посмотрела на пыльные обломки, лежащие на спектрографе.
— Слушай, — в ее голосе уже звучала обида, — или ты мне толком все объясняешь, или кончаем этот глупый разговор и начинаем работать.
— Не обижайся, — мое смущение уже прошло, и я могу говорить более связно. — Понимаешь, я сейчас понял, что мой эксперимент в принципе не мог дать положительного результата… Дело в том, что наша трубка похожа на цилиндр с поршнем, под которым находится жидкость с ее парами. В нашем случае жидкость — это жидкий цезий, а роль поршня выполняет газовый разряд. Все «лишние» атомы, вытолкнутые из разряда, уходят в отросток и становятся жидкостью… Ясно? Крюки не могли, не должны были меняться, и расстояние между ними определяется только температурой цезия в отростке, только температурой, больше ничем!
Римма испуганно смотрела на меня и молчала.
— Что ты молчишь? — спросил я.
— Не кричи, — тихо ответила она. — Ты забыл о Михаиле Алексеевиче.
— Михаил Алексеевич только обрадуется, когда я ему все это расскажу…
— Глуп ты, Женя, — посмотрела она на меня с сожалением. — Если ты прав, то, выходит, Михаил Алексеевич ошибся и не до конца продумал твой диплом… Приятно ему будет об этом узнать, как ты думаешь?
Я растерянно молчал, не зная, что ей ответить.
— Ладно, давай работать. — Римма надела халат и достала из своей бездонной сумки тряпки, щетку и бутылку с зеленовато-голубой жидкостью. — Я займусь окном, а ты приведи в порядок приборы и вымой стены.
Большинство операций по настройке и регулировке оптических приборов легче проводить при приглушенном свете, а то и в полной темноте. Поэтому единственное окно в лаборатории было практически всегда закрыто шторой из черной бумаги. Прежде всего Римма вытерла штору влажной тряпкой и подняла ее кверху. Ярко сиявшие под потолком шаровидные плафоны сразу потускнели, и на них тоже стала видна пыль. Безжалостные лучи апрельского солнца осветили все закоулки лаборатории, где обнаружились старые запыленные вещи неизвестного происхождения.
Работы было много, мы перемазались как трубочисты, но через несколько часов лабораторию было не узнать. В отмытое до воздушной прозрачности окно были видны кусты с огромными, готовыми распуститься почками, в сверкающих молочно-белых плафонах четко отразился оконный переплет, на сияющем чистотой столе Михаила Алексеевича не валялось ни одной лишней бумажки. Пусто было даже под плитой интерферометра, куда обычно прятался ненужный пока, но впоследствии могущий понадобиться хлам.
— Диплом сдала? — спросил я Римму, отмывая руки под слабенькой струйкой теплой воды, вытекающей из самодельного нагревателя.
— Уже рецензию получила, — ответила Римма. — Срок ведь был еще две недели назад… — Она помолчала и добавила: — Ты-то что решил?
— Не знаю, — сказал я, хотя все уже знал.
Через два дня, когда до защиты осталась неделя, я пришел к Михаилу Алексеевичу.
— Что так долго писали? — спросил он.
— Думал, — ответил я.
— Чего думать-то, — пробурчал он под нос, раскрывая принесенную мною папку, — крюки же сфотографированы… А это еще что? — вдруг спросил он, увидев в конце рукописи отдельную страничку, на которой было написано «второй вариант».
— Это другое объяснение полученных результатов. Прочтите, Михаил Алексеевич.
Он пробежал текст, долго невидящими глазами смотрел на меня, потом прочитал еще раз.
— Сами придумали или сказал кто?
— Сам.
Михаил Алексеевич долго смотрел в окно, терзая свою голову. Мне показалось, что и без того глубокие морщины на его лице стали еще более резкими.
— Худо, — наконец произнес он и пристально посмотрел мне в глаза. — Очень худо… Позвоните мне завтра утром, я еще подумаю, ладно?
Когда на следующее утро я позвонил в лабораторию, трубку снял Михаил Алексеевич.
— Приезжайте сейчас, — сказал он.
По дороге в университет я твердо решил, что предложу Михаилу Алексеевичу уничтожить второй вариант и защищать диплом так, как будто этого варианта и вовсе не было. Но этот план оказался неисполнимым, так как, придя в лабораторию, Михаила Алексеевича я там не застал. Встретивший меня в одной из комнат Николай Николаевич сказал, что на столе Пухтина для меня оставлена записка. Через минуту я уже держал в руках свою папку с пришпиленным клочком бумаги. «Женя, — читал я, — вам надо торопиться. Сегодня же перепечатайте текст и отдайте его Николаю Николаевичу — он согласился написать рецензию. Мои замечания найдете на полях. Если согласны — исправьте». Как назло тесемки папки завязались в тугой узел, который я никак не мог развязать. Наконец я просто вырвал шнурок из картона и сразу же посмотрел последние страницы рукописи. Она кончалась «вторым вариантом».
На защите я очень волновался, казалось, что язык и нёбо покрыты наждачной бумагой. Потом меня хвалили за преодоленные трудности сложного физического эксперимента, за проявленные трудолюбие и упорство и даже за мои успехи в стеклодувном деле. Поэтому я почти не удивился, когда секретарь кафедры объявил об отличной оценке моего диплома.
Через несколько дней мы прощались с кафедрой оптики. Пришел Сергей Эдуардович и по очереди пожимал нам руки. Когда подошла моя очередь, я увидел его быстрый и доброжелательно любопытный взгляд. Но я, быть может, и ошибся: комната была залита весенним солнцем — и глаза Сергея Эдуардовича были скрыты сверкавшими на этом солнце стеклами очков.
После окончания университета я преподавал физику в одной из школ города Новгорода. Быть учителем я не хотел и мечтал о работе в любой физической лаборатории, в любой должности и с любой зарплатой. Но в школу я был направлен комиссией по распределению и должен был мириться со своей участью. Наконец, через два года после начала преподавательской деятельности, мне удалось уволиться и вернуться в Ленинград. Пять месяцев я ездил по городу в поисках работы: звонил по бесчисленным телефонам, записанным в специально заведенную для этой цели книжечку, и вел переговоры с начальниками самых различных рангов. Все было напрасно: несмотря на лестные характеристики, выданные мне кафедрами ядерной физики и оптики, никто не хотел принимать на работу специалиста, не отработавшего свои три года по путевке. Поэтому можно представить себе, как я обрадовался, встретив на Невском приятеля-однокурсника, который, узнав о моем бедственном положении, продиктовал мне очередной номер телефона.
— Лаборатория физики нефтяного пласта, — произносил он не вполне понятные для меня словосочетания, — Ленинградский геолого-нефтяной институт, понял?
Я не успел даже толком расспросить моего приятеля о новой работе, так как вдали показался его троллейбус.
— Позвони, позвони, — торопясь повторял он, — заведующего зовут Сергей Сергеевич, ты ему скажи, что звонишь от Анатолия Петровича. Запомни! От Анатолия Петровича! — крикнул он мне на прощанье.
Утром следующего дня я уже звонил Сергею Сергеевичу. Сославшись на неизвестного мне Анатолия Петровича и рассказав кратко о себе, я получил приглашение приехать.
Лаборатория помещалась в трех маленьких комнатках, приткнувшихся к огромному куполу церкви. Высившаяся рядом с куполом колокольня придавала гармоническую завершенность общему силуэту храма, украшавшего панораму низких старинных построек Васильевского острова.