Для того чтобы попасть в лабораторию, надо было подняться на третий этаж по очень крутой лестнице, выйти на чердак и по деревянным мосткам, проложенным на засыпанном шлаком полу, пройти в дальний конец полутемного, не имеющего видимых границ помещения. Когда я остановился перед маленькой дверью, обитой рваным дерматином с вылезающими наружу клочьями грязной ваты, с написанной от руки табличкой с названием лаборатории, мне стало как-то не no себе. Я секунду поколебался, вспомнил многочисленные переговоры в отделах кадров и открыл дверь.
Сергей Сергеевич оказался благообразным щупленьким старичком. Большой костистый нос нависал над седыми чаплинскими усиками, маленькие, близко посаженные глаза пытливо вглядывались в мое лицо.
— Понимаете, — убедительно говорил он, — без настоящего физика мне сейчас трудновато. Перед лабораторией стоят колоссальные задачи в связи с изучением трещинных коллекторов… — Сергей Сергеевич взял со стола грубо выточенный из камня цилиндр с коричнево-бурыми пятнами на чистой поверхности и поднес его к своему хищному носу, после чего передал цилиндр мне. — Министр недавно сказал, что проблема трещинных коллекторов имеет сейчас первостепенное значение… — Он говорил это так, что у меня не оставалось ни тени сомнения, что министр сообщил свое мнение о важности каких-то там неизвестных мне трещинных коллекторов лично ему, Сергею Сергеевичу…
Профессорский тон заведующего, его комплименты моему университетскому образованию и обилие непонятной мне научной терминологии сделали свое дело. Спускаясь по крутым ступеням, я уже не думал ни о рваной обивке двери, ни о чердаке с земляным полом, ни о том, что я — физик-универсант — буду делать с запачканными дурно пахнущей нефтью камнями.
Через несколько дней после сложных переговоров между директором института, Сергеем Сергеевичем и начальником отдела кадров я был зачислен на должность младшего научного сотрудника лаборатории физики пласта. Впечатление от непрезентабельного вида лаборатории было частично скомпенсировано величественным обликом главного здания института с роскошными интерьерами старинного особняка, расположенного на одной из центральных магистралей города.
Итак, ранним январским утром я направился на работу. Встретив меня с деловитой суровостью, Сергей Сергеевич показал мне мое рабочее место — маленький письменный столик с одним ящиком — и торжественно вручил книгу Котяхова «Основы физики нефтяного пласта».
— Материал очень непростой, — многозначительно сказал он, — понять его вам будет трудновато. Поэтому сначала прочитайте только те разделы, которые я отметил точкой… — Его желтый непропорционально большой ноготь медленно полз по оглавлению. — Думаю, недели вам хватит, — он захлопнул книгу. — Потом мы встретимся и углубленно поговорим о вашей деятельности.
Через неделю, начитавшись до одури Котяхова, я явился к Сергею Сергеевичу в его крохотный кабинет, отгороженный от остальных помещений лаборатории стеклянной перегородкой.
— Нашему институту вменена в обязанность разработка проблемы трещинных коллекторов, — начал Сергей Сергеевич, доставая из стола альбом с надписью «Тематический план института на 195… год». — Это — очень важная для нас тема, — продолжал заведующий, — настолько важная, что ее руководителем назначен сам Матвей Михайлович! — Заметив мое недоумение, Сергей Сергеевич поспешил объяснить мне, что трещинные коллекторы в отличие от обычных поровых содержат нефть в трещинах, а Матвей Михайлович Грехов — один из известных геологов-нефтяников, заместитель директора нашего института по научной работе. — Отсюда вытекает основная задача, которую определил для нас Матвей Михайлович, — заведующий поднял кверху указательный палец со своим большим желтым ногтем, — нам надо уметь измерять пористость и проницаемость трещиноватых горных пород.
Из контекста я понял, что такое «трещиноватость», но непривычное слово неприятно резануло слух. Знал бы я, что это слово станет одним из основных в моем лексиконе на ближайшие десятилетия! Тем не менее мои друзья еще долго потешались над этим термином, всячески его перевирая и коверкая.
— Но для того чтобы научиться измерять проницаемость, надо быть уверенным, что в условиях трещиноватых пород действуют классические законы фильтрации, — робко возразил я.
Сергей Сергеевич удивленно посмотрел на меня:
— А что, они могут не действовать?
— Конечно.
— Тогда я поручаю вам это выяснить. — Весь вид Сергея Сергеевича выражал важность порученного мне задания. — Сколько вам нужно времени?
— Месяца два-три, — неуверенно ответил я.
— Когда вам станет ясно, как вы будете решать этот вопрос, скажете мне. — Сергей Сергеевич встал, показывая этим, что я и так занял у него слишком много времени.
Продумать схему экспериментов было делом нескольких дней, ибо чем невежественнее человек, тем проще и быстрее решает он возникающие перед ним научные задачи. Первая придуманная мною установка была настолько проста, что выточить детали в мехмастерской института, собрать их и начать эксперименты можно было за две-три недели. Еще через месяц опыты были благополучно завершены. Они показали прекрасную сходимость экспериментальных результатов с данными вычислений по формуле, взятой из книжки Котяхова. Я быстро написал статью, собственноручно перепечатал ее на отцовской машинке, нарисовав на миллиметровке рисунки и графики, и отдал все это Сергею Сергеевичу.
— Очень хорошо, — сказал он, закончив через час чтение. — Можно печатать. Только в конце надо добавить завершающую фразу — вы увидите, я ее дописал карандашом.
Я отправился к своему столику и с волнением открыл рукопись. В ней не было ни одного исправления, если не считать обещанной «завершающей фразы». Корявым ломающимся почерком с обилием орфографических ошибок в конце статьи было написано: «Все вышеизложенное основано на общих соображениях и подтверждено экспериментом».
Я понял, что ждать совета и помощи от моего заведующего было напрасно.
Первым моим побуждением было запечатать статью в конверт и отправить ее в какой-нибудь физический журнал. Но потом я все-таки решил найти человека, который смог бы квалифицированно оценить полученные результаты. Я пошел на физфак. Довольно быстро мне удалось выяснить, что интересующие меня вопросы изучаются на механико-математическом факультете в лаборатории Павла Исааковича Гринберга. Лаборатория помещалась в знакомом здании на Десятой линии, тем не менее я долго плутал по коридорам мехмата, ходил под глубокими, похожими на туннели арками проходных дворов, пока не очутился в высоком пустынном вестибюле с полом из узорных шестиугольных плиток, перед большой дверью с эмалированной табличкой, на которой было написано: «Газомеханическая лаборатория». Длинный коридор, выложенный такими же плитками, привел меня в большой зал, до отказа заполненный громоздкими приборами. На противоположной от входа стене были невысокие хоры, куда вела деревянная лестница. Поднявшись наверх, я увидел три двери, на одной из которых висела табличка: «проф. П. И. Гринберг».
Меня встретил человек с сильно передевшими седыми волосами, в дорогом синем костюме. На бледном гладковыбритом лице выделялись светлые, по-детски удивленно-радостные глаза. Я рассказал ему о своих занятиях и неуверенно достал из портфеля свой первый самостоятельный опус. Гринберг жадно схватил рукопись и буквальна уткнулся в нее носом — зрение у него было плохое, но очками, он почему-то не пользовался. Знакомство со «статьей» заняло у него не более двух-трех минут.
— У вас есть руководитель? — спросил он, возвращая мне папку.
— Нет.
— Понятно, понятно… — Глаза Павла Исааковича излучали доброжелательность и радость. — Вот тут у меня есть два оттиска, — продолжал он, роясь в столе, — вы их прочтите, а потом приходите ко мне, поговорим…
— Когда прийти? — спросил я, пряча бумаги в портфель.
— Когда прочтете, тогда и приходите, — улыбаясь, повторил Гринберг, пожимая мне руку.
От мехмата до моей церкви — одна остановка, которую я в нетерпении пробежал чуть ли не бегом. Когда я наконец добрался до своего стола и открыл первый оттиск, то обнаружил, что понятна мне была только одна первая фраза: «Выпишем систему уравнений, описывающих движение газа в узкой щели. Эта система состоит из…» Далее следовали уравнения, занимавшие полторы страницы текста. Что это были за уравнения, откуда они взялись — я не знал. Несколько дней я пытался вникнуть в смысл математических знаков с помощью своих старых конспектов, учебников физики и различных справочников. Все было напрасно. В понимании текста статей Гринберга мне не удалось продвинуться ни на йоту. Тогда я опять пошел на физфак, где на кафедре теоретической физики учился в аспирантуре один из моих однокурсников. Он взял оттиск и лениво перелистал первые страницы.
— Ну, и чего же ты от меня хочешь? — в его голосе слышалось извечное превосходство теоретиков над экспериментаторами.
— Объясни, откуда берутся эти уравнения, — терпеливо попросил я.
— Объяснить это нельзя, — пожал плечами теоретик. — Это надо просто знать.
— Что надо читать? — еще терпеливее спросил я.
— Возьми, например, Кочина, Кибель и Розе… — он задумчиво пожевал губами и посмотрел куда-то поверх моей головы. — Впрочем, это, наверно, слишком для тебя сложно… — Теоретик решительно поправил очки: — Попробуй лучше Лойцянского… Да, да, Лойцянского, — уверенно повторил он, — это будет в самый раз.
Через несколько дней я уже сидел за своим маленьким столиком и аккуратно конспектировал толстенный том Лойцянского. Дело продвигалось медленно. Гидромеханику нам не читали, а мои курсовые работы на кафедрах ядерной физики и оптики были сугубо экспериментальными. Кроме того, время от времени Сергей Сергеевич заставлял меня проводить на придуманных им приборах различные опыты. Приборы были тяжелые и имели красивые самолетные названия: «По-1», «По-2» и так далее (фамилия моего заведующего была Потапов). Очень скоро я понял, что попытки определять проницаемость трещиноватых образцов на этих приборах совершенно бесполезны. Тем не менее эти попытки по настоянию Сергея Сергеевича продолжались, и у меня уже болели руки от громоздких железных аппаратов со все увеличивающимися номерами. Несмотря на это, месяца через два я уже стал входить в непривычный мир новых понятий, определений и методов гидромеханики.