«О СЕМИПОЛАТИНСКЕ ПОДРОБНЕЕ…»
«Здесь уже начало киргизской степи. Город довольно большой и людный. Азиатов множество… Когда-нибудь напишу тебе о Семиполатинске подробнее. Это стоит того».
Семиполатинск — так, через «о», писал название города Федор Михайлович Достоевский, придерживаясь своей концепции, по которой каждый писатель имеет право на собственную орфографию.
27 марта 1854 года, когда он делился с братом своими первыми впечатлениями о Семипалатинске, еще и не мыслилось, что пребывание здесь затянется на пять с лишним лет — по июнь 1859 года. Но напрасно мы будем искать в письмах Достоевского за эти годы подробное описание большого и людного города на Иртыше. Связь Федора Михайловича с братом, не написавшим ему ни строчки за четыре года каторги (а возможность передать письмо через сочувствовавших Достоевскому омичей была! Сергей Федорович Дуров, отбывавший с ним вместе каторгу, весточками пересылался), восстанавливалась медленно и трудно, усилиями одной только стороны. Михаил Михайлович не проявлял никакого интереса к еще вовсе не известному русской общественности краю, куда судьба забросила Федора Михайловича, но при этом позволял себе читать нотации в ответ на просьбы похлопотать о переводе на Кавказ (неоднократные просьбы, не подвигнувшие Михаила Михайловича даже на самый малый шаг!) и однажды передал с оказией через близкого друга Достоевского, побывавшего в Петербурге, свое категорическое: «Лучше оставаться в Сибири».
Пять лет!.. Солдат 7-го линейного батальона, унтер-офицер, наконец, прапорщик. Начата работа над «Записками из Мертвого дома», написаны две повести: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». Но что мы знаем о семипалатинских наблюдениях Достоевского, какие из его тамошних впечатлений отразились впоследствии в его творчестве?
Исследователи жизни и творчества Достоевского почему-то упорно не замечают его отзыва о Семипалатинске как городе большом и людном, о котором можно порассказать немало интересного, потому что «это стоит того».
У Шкловского в давней книге «За и против. Заметки о Достоевском» сказано о Семипалатинске уж вовсе вопреки оценке самого Достоевского: «Среди пыла и песка стоит несколько изб, там, впереди, — горы, пустыни Китая, в которые никто не ездил».
У Леонида Гроссмана в книге, изданной в серии «ЖЗЛ»: «глухой городок, затерянный в киргизских степях неподалеку от китайской границы».
У Юрия Селезнева в книге «Достоевский», серия «ЖЗЛ», 1962 г., говорится, что город не такой уж маленький, но «…развлечений никаких, одно на весь город фортепьяно, и ни одного, даже редким наездом музыканта; сплетни да слухи… книги почти уже и не читают, все больше пьют, и все больше водку, да в картишки балуются…».
Юрий Селезнев в большей степени, чем Виктор Шкловский и Леонид Гроссман, использовал описание Семипалатинска у А. Е. Врангеля в «Воспоминаниях о Достоевском в Сибири 1854—1856 гг.». Из этих воспоминаний можно узнать, что Семипалатинск большой город, областной центр (странно, как Шкловский мог пропустить!), что там ведется крупная торговля, что неподалеку расположены заводы и рудники, но при этом здесь на девять тысяч жителей одно только фортепьяно и вообще дичь и глушь страшная.
Далось ему это фортепьяно! Одно-единственное. А почему бы не удивиться, что кто-то все-таки дотащил туда (кто и для кого?) дорогую и хрупкую вещь, — зимним ли обозом на санях ехало фортепьяно, укутанное в рогожу, или летом на возу под палящим степным солнцем?
Свою поездку в эту чертову даль молодой петербургский немец, воспитанник привилегированного лицея искренне считал подвигом. Ему 21 год, ему видится в Сибири блистательное поле деятельности для образованного человека. Тогда многие ехали в Сибирь, особенно в Восточную, к знаменитому Н. Н. Муравьеву, будущему графу Амурскому, имя которого мы с уважением вспоминаем и сейчас. А Врангель избрал своим поприщем Западную Сибирь, где тогда был губернатором Г. Х. Гасфорт, «приятель многих моих родных», как пишет Врангель в «Воспоминаниях о Достоевском…». Тут надо отдать справедливость автору воспоминаний — он дает беспощадную оценку и выжившему из ума губернатору, и еще кое-кому из тех немцев, которые при Гасфорте расселись в губернии на всех высших должностях (о том, как и почему это «фаворизованное племя» тянет за собою своих, Достоевский позже расскажет в «Бесах», где придаст губернатору Лембке некоторые черточки Гасфорта). Но при всех прекрасных планах службы отечеству и просвещению вдали от столиц, в малоизвестной европейской науке Сибири (а Врангель видит себя в будущем путешественником), его хватило на один год (прибыл в ноябре 1854 г., уехал в декабре 1855 г.), и он сохранил о Семипалатинске самые невыгодные впечатления, которые и изложил спустя более полувека в своих «Воспоминаниях».
Но ведь одно дело — Врангель, молодой петербургский мечтательный немец, его уровень наблюдений, его возможности понять, что дал приход России в этот край, и совсем другое — Достоевский, гений русской литературы, уже тогда вынашивавший мысль о всечеловечности русского духа, видящий то, чего не видят самые умные люди России, Достоевский-пророк, все понимающий, готовый принять человека со всеми его недостатками (у Врангеля сказано, что он «находил извинение самым дурным сторонам»).
Добавим, что недавний лицеист сравнивал Семипалатинск с Петербургом, а у гения за плечами «Мертвый дом», где ему открылся в каторжных народ — «самый сильный, самый даровитый из всего народа нашего». Вряд ли мы смогли бы составить себе хоть какое-нибудь представление о том, что увидел Достоевский на каторге, что она ему дала как писателю, выразителю дум и чувств своего народа (а по его словам, сказанным годы спустя: «Это большое было для меня счастье: Сибирь и каторга!..»), если бы имели возможность судить об омском остроге и его обитателях, скажем, только по воспоминаниям находившегося там в те же годы Токаржевского, а не по «Запискам из Мертвого дома».
Так что же он мог бы рассказать о Семипалатинске подробнее?
Спору нет, этот город назначался ему в мучение. Семипалатинск должен был убить в Достоевском все радости, все надежды, с которыми он вышел из ворот Омского острога (а он никогда не ощущал себя таким счастливым, как во время поездки из Омска в Семипалатинск с небом над собою, чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе; это настроение проявилось, конечно, и в первых впечатлениях о городе, изложенных в письме к брату). Семипалатинск славился среди офицеров Отдельного сибирского корпуса своим отвратительным климатом, летней сушью, зимними ветрами, он звался «Чертовой песочницей» и «Семипроклятинском» (а Дурова меж тем отправили в Кокчетав, уже тогда считавшийся в Сибири курортом). И страдал здесь Достоевский от тягот солдатской службы, от караулов и смотров, а в особенности от невозможности побыть наедине с собой, от казарменного житья, напоминавшего общие нары «Мертвого дома». От казармы его вскоре избавили омские друзья, Достоевскому было разрешено поселиться на квартире. Убогость этого жилья ужаснула Врангеля, однако Достоевский смог здесь заняться литературным трудом, он наконец-то не весь день на людях, он один, сидит за столом (стол — после пяти лет перерыва!), он пишет… Но каково пишется, если над ним висит запрещение печататься, если даже сочиненная им патриотическая ода не увидела света? Ко всем этим мучениям, уготованным ему начальством, добавилась личная драма, любовь к замужней женщине, к Марии Дмитриевне Исаевой. Словом, ад кромешный! И все же… Почему, уехав из «чертовой песочницы», из «Семипроклятинска», он пишет 22 сентября 1859 года тоже Врангелю, что Тверь хуже Семипалатинска? Вот так, категорично! Хотя в Твери ему покровительствуют губернатор и губернаторша. Чем же хуже этот большой по тем временам город в самом центре России? О чем добром и светлом вспомнил Достоевский, живя там? О ком из семипалатинцев вспомнил? И почему он вообще, как свидетельствует тот же Врангель, вспоминал в последующие годы о Семипалатинске, «…как ни странно покажется, всегда с теплым чувством…»?
На эти вопросы у меня нет ответа. Я только пытаюсь выстроить их в определенной последовательности. И в дальнейшем я не посягаю на воссоздание во всех деталях житья-бытья Федора Михайловича Достоевского в городе Семипалатинске. Мне вообще кажутся рискованными попытки литераторов беллетризовать биографию Достоевского (как и попытки любой беллетризации жизни гениев), сконструировать из имеющегося материала ход его мыслей, вложить ему в уста слова своего сочинения или подходящие к моменту цитаты (не берусь определить, что хуже: цитата или свое собственное, натужное, в меру своих недостаточных сил «додумывание» за гения).
У меня есть папка, на обложке которой я время от времени обвожу стирающуюся надпись: «Семипалатинск. 1854—1859». Сюда я складываю выписки и вырезки, все, что мне попадается о людях, живших в те годы в Семипалатинске, наезжавших туда более или менее регулярно, а также о тех, кто там побывал проездом. О некоторых из этих людей мне известно, что они были знакомы с Достоевским, о других — нет. Но особого разделения меж ними я не делаю, просто населяю тот, давнишний Семипалатинск теми, кто там жил. И попутно отыскиваю у Достоевского упоминания об этом городе, где чиновники играли роль сибирского дворянства и где проживали замечательно богатые и хлебосольные купцы, а также много чрезвычайно богатых инородцев. Вы слышите что-то знакомое в этой характеристике города? Ну да, это из «Записок из Мертвого дома». Вовсе не в Омске, губернском городе, а в Семипалатинске поселился по выходе из острога Горянчиков, от имени которого ведется повествование.
И не в Семипалатинске ли служил Митя Карамазов? Помните у него в «Исповеди горячего сердца»: «Я ведь в этом баталионе, в линейном, хоть и прапорщиком состоял, но все равно как бы под надзором, вроде как ссыльный какой». Линейный батальон, прапорщик, под надзором, как ссыльный… Очень похоже, что сюда ворвались семипалатинские воспоминания. А рассказанная Митей история с батальонным командиром, недостача казенных денег, толкнувшая гордую Катерину Ивановну прийти к Мите? Все это напоминает о Велихове, командире батальона, ему Достоевский вслух читал газеты, а Велихов (в письмах Достоевского «отец»), хотя и не положено, отпускал Федора Михайловича в Барнаул, повидаться с Марией Дмитриевной. По описанию Врангеля, человечек невысокого роста, с брюшком, малограмотный, наверное выслужившийся из солдат, но не стеснявшийся прикарманивать солдатские копейки. Врангель пишет, что Велихов спустил казенные деньги и застрелился. Не нашлось в Семипалатинске Мити, готового швырнуть четыре тысячи пятьсот рублей.
В «Братьях Карамазовых» и еще есть о Семипалатинске. Офицер, что приехал к Грушеньке, где-то в таможне служил, на китайской границе. А содержатель Грушеньки, богатый купец, назван у Достоевского Самсоновым. Семипалатинская известная фамилия, крупнейший там торговый дом, международная фирма. Именно у Самсонова служил приказчиком Порфирий Уфимцев, объездивший всю Азию и оставивший потомкам записки о своих странствиях. Толчком к созданию записок послужила встреча семипалатинского приказчика в Томске в 1851 году с замечательным русским путешественником Петром Агеевым, более известным под своим монашеским именем инока Парфения.
Инок Парфений — один из прототипов старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». Достоевский высоко ставил литературные достоинства «Сказания о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой земле инока Парфения». Труд этот, изданный в 1856 году, имелся в библиотеке Достоевского, сопровождал его в поездках за границу, имя Парфения встречается в заметках Достоевского, в предварительных материалах к «Братьям Карамазовым». А впервые он мог прочесть «Сказания…» еще в Семипалатинске. И мог там встречаться с приказчиком Самсонова Порфирием Уфимцевым. И мог вспомнить об Уфимцеве, когда писал житие старца Зосимы, — ведь послушника при старце зовут… Порфирием!
Но это уже из области догадок и предположений, с которыми всегда следует быть поосторожней. Да и зачем брать все догадки на себя? Надо и людям что-то оставить. Моя цель, как я уже говорила, строго ограничена — я населяю Семипалатинск второй половины пятидесятых годов прошлого века, я восстанавливаю среду, окружавшую Достоевского, и отхожу в сторону, предоставив читателю полный простор для собственных построений.
Осталось пояснить, какого происхождения мой семипалатинский патриотизм, моя обида за этот город, недооцененный биографами Достоевского.
Много лет я работала над книгой о Чокане Валиханове, выдающемся казахском ученом, путешественнике, общественном деятеле. Он был близким другом Достоевского, и валихановское обаяние досталось одному из героев «Подростка», аристократу и революционеру Версилову.
Валиханов, которого Достоевский называл Чеканом Чолкановичем, в течение пяти лет семипалатинского житья Достоевского побывал там, по моим подсчетам, пять раз. Он состоял в адъютантах при генерал-губернаторе Гасфорте, имел огромное влияние на своего патрона и, значит, мог сделать — и сделал! — для облегчения участи Достоевского, пожалуй, куда больше, чем вскоре уехавший Врангель. «Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам…», — писал Достоевский из Семипалатинска Валиханову в Омск 14 декабря 1856 года. Врангель таких горячих признаний не получал.
Теперь книга о Валиханове вышла в свет, и я не буду рассказывать много о нем, фигуре № 1 среди семипалатинских знакомых Достоевского, чтобы не перепевать то, что есть в книге. Но именно для Валиханова у меня была заведена семипалатинская папка, отсюда, из города на Иртыше, отправился он в свое опасное кашгарское путешествие. Ну, а потом папка с надписью «Семипалатинск» не пожелала уйти в архив, стала требовать все новых и новых материалов и обрела новое назначение.
Существует доброе старое правило начинать рассказ о городе с истории его возникновения, с причин, его породивших. Семипалатинск стоит на скрещенье водного пути с караванными тропами, он мог бы возникнуть на этом месте в древние времена как город купцов и ремесленников. Но он ведет свою историю от русской крепости, основанной в 1718 году и получившей название по развалинам древних семи палат, обнаруженным неподалеку. Оренбург тоже пошел от крепости. И Петропавловск. Ямышевскую крепость поставили вроде бы те же люди, в те же времена, но города из нее не вышло. Ямышевскую погубил Семипалатинск, перетянувший к себе всю торговлю, вместо города из нее получилось село Ямышево.
Да, удачное место выбрал военный отряд для Семипалатинской крепости. Рядом с ней и под ее защитой стал быстро разрастаться торговый город. В пору пребывания там Достоевского годовой торговый оборот Семипалатинска достиг миллиона рублей, город получил выразительный герб с изображением золотого верблюда, полумесяца и мусульманской звездочки.
Гербоведы из петербургской герольдии при сенате проявили полную осведомленность в назначении города на Иртыше. Вся российская торговля с Азией велась тогда через посредство мусульманского купечества, потому что в азиатских городах с православных брали зякета вдвое больше, чем с веровавших в аллаха, тогда как Россия и пошлину со всех брала равную и давала казаков для охраны караванов любому купцу, невзирая на вероисповедание. Но, наглядевшись на процветание мусульманского купечества, и русские купцы навострились снаряжать свои караваны в азиатские государства, ставя во главе приказчиков-татар. Впрочем, не в редкость было, что русский, бойко болтающий на многих восточных языках, выдавал себя за сибирского татарина и открывал торговлю в каком-нибудь дальнем азиатском городе. В записках Валиханова упоминается семипалатинский купец Пеленков (или Пиленков), благополучно торговавший в Кашгаре и Яркенде под именем Абди-Ходжеина. Не так уже слепы люди на базарах, чтобы не разглядеть, что перед ними русский, славянин. Однако никто этого подозрительного купца не тронул — торговля на Востоке священна, купца грабят разбойники, купца обдирают как липку чиновники, но купца не убивают.
В Азию шел из России с караванами товар, закупленный на Макарьевской и Ирбитской ярмарках. Русское сукно, ситцы, парча, железные и чугунные изделия, очки и зеркала… Всего не перечислить. Русские товары пользовались большим спросом, повсюду в Азии люди хранили добро в русских сундуках (кунгурские считались особо ценным подарком), мусульманский мир наворачивал на головы чалмы из русского муслина.
Главным предметом привоза был китайский чай. Россия выходила в главные посредники по продаже китайского чая на рынках Азии[9]. На внутреннем русском рынке чаи различался знатоками по пунктам привоза: кяхтинский и семипалатинский; так что Достоевский, завзятый чаевник, мог слышать о семипалатинском привозе за много лет до того, как увидел пылящие по городским улицам караваны отощавших в пути верблюдов, навьюченных крепкими тюками с чаем, приобретавшим особый вкус за месяцы пути через горы, пустыни и каменные степи. И уж точно известно, что Достоевский близко знал выдающегося русского дипломата, который заключил в 1851 году взаимовыгодный Кульджинский торговый договор с Китаем. То был Егор Петрович Ковалевский, путешественник и литератор, посетитель «пятниц» Петрашевского, не привлеченный к дознанию лишь потому, что вовремя отбыл в Пекин строить обсерваторию. В Кульджу вместе с Ковалевским ездили заключать договор знаток китайской медицины доктор А. А. Татаринов и синолог И. И. Захаров, будущий профессор Петербургского университета. Первый затем занял пост русского торгового консула в городе Чугучак, а второй в Кульдже, и оба по делам службы наезжали в Семипалатинск. (В одном из писем Достоевского Врангелю есть известие о приезде Татаринова, он пишет: «Китайцы сожгли нашу факторию в Чугучаке и консул спасся бегством». Речь тут идет о бунте ссыльных из внутренних провинций Китая, которых кто-то натравил на русское консульство.)
Но к торговым делам мы еще вернемся.
Семипалатинск в пору пребывания там Достоевского получил новые стимулы роста уже как административный центр только что созданной в составе Западной Сибири Семипалатинской области. А что такое область по тем временам? Высшую власть осуществляет военный губернатор. Есть областное правление в составе председателя (полковник или подполковник) и четырех советников (из них непременно один киргиз, то есть казах). И есть судебная власть — судья, областной прокурор (он именовался асессором казенных и уголовных дел), на эту новую должность и прибыл горящий энтузиазмом Врангель.
Продолжая расти, Семипалатинск сохранял границы между разными городскими частями, определенными однажды и навсегда.
Военному Семипалатинску принадлежала крепость с постройками русской военной архитектуры.
Чиновный город выстроился по образцу и подобию других сибирских административных центров, на его улицах вспоминались Омск и Барнаул.
Восточное купечество выстроило свою Татарскую слободу, имевшую вид совершенно азиатский: узкие улочки, бревенчатые стены без окон, множество мечетей.
Стоявший в Семипалатинске казачий полк построил себе на своем краю казачью станицу со всеми станичными службами, с единственным на весь город сквером.
Казахская беднота, устремившаяся в Семипалатинск на заработки, слепила из самана свой поселок на другом берегу Иртыша.
В 50-х годах нашего века Семипалатинск все еще сохранял такую лоскутность. Помню, как меня это поразило, когда я впервые приехала туда. Ни в одном другом городе Казахстана — даже в Чимкенте и Кзыл-Орде, воистину древних, — не ощущалось такое сильное присутствие восточных очертаний, как в бревенчатом Семипалатинске.
Этот лоскутный, русско-азиатский город с середины XIX века стал местом, где близко сошлись культура России с казахской культурой, куда тянулась первая казахская интеллигенция.
Великий поэт Абай родился в 1845 году. Мальчиком он приехал учиться в Семипалатинск, в медресе имама Ахмет-Ризы. Его отец, волостной правитель Кунанбай Ускенбаев, отдал старшего сына Халиуллу в омский кадетский корпус, а другому сыну, Абаю, решил дать восточное образование. Но в Семипалатинске будущий великий поэт стал тайком от муллы посещать русскую школу. Значит, жил там кто-то, обративший внимание на даровитого мальчика-казаха, открывший ему русскую грамоту, познакомивший с Пушкиным и Лермонтовым. Потом, став знаменитым поэтом, Абай переведет на родной язык и Пушкина, и Лермонтова, а письмо Татьяны в его переводе станет казахской народной песней. Если положить на одну чашу весов такой факт из жизни Семипалатинска, а на другую тот факт, что на весь город с девятью тысячами жителей имелось одно только фортепьяно, то которая из чаш все же перевесит?..
Даты жизни Достоевского и Абая сходятся на Семипалатинске следующим образом: когда Достоевский прибыл сюда, будущему великому казахскому поэту было девять лет, в год отъезда Достоевского — ему четырнадцать. Для поэта возраст от девяти до четырнадцати — это уже пора творчества. Мог ли мальчик в халате и тюбетейке на бритой голове однажды услышать под окнами, как кто-то хриплым, но на диво выразительным, берущим за душу голосом читает стихотворение Пушкина «Пророк»? О том, что такое чтение вслух Пушкина и Гоголя в доме, где квартировал Врангель, случалось довольно часто, зафиксировано в его «Воспоминаниях…». И думаю, что Достоевский читал не только там.
В Семипалатинске существовал круг любителей литературы. В 1859 году — последнем году пребывания Достоевского в изгнании — Семипалатинская область получала семь экземпляров журнала «Современник», и три из них присылались подписчикам в самом городе. Сибирь в те годы, к удивлению столицы, давала очень высокие цифры подписки на «Современник». Анализируя эти цифры, Чернышевский размышлял на страницах своего журнала: «По особенностям своей исторической судьбы Сибирь, никогда не знавшая крепостного права, получавшая из России постоянный прилив самого энергического и часто самого развитого населения, издавна пользуется славой, что стоит в умственном отношении выше европейской России. По нашим цифрам это подтверждается» (Собр. соч. М., 1950, т. 7, с. 904).
Вот так-то.
ЛЮДИ ПЕРЕДОВОГО КРАЯ
Россия продвигалась в Среднюю Азию с севера из двух губерний — Оренбургской и Западной Сибири. Причем, оказывается, Семипалатинскую крепость основали не позже Оренбурга, а раньше.
В Оренбурге отбывал солдатчину поэт Алексей Николаевич Плещеев, друг Достоевского. На Семеновском плацу он, тоже приговоренный к смертной казни, стоял во втором ряду за Достоевским. Когда привязали веревками к столбам Петрашевского, Момбелли и Григорьева, Достоевский обернулся и обнял Плещеева и Дурова.
Оренбургский генерал-губернатор граф В. А. Перовский в 1849 году в качестве председателя военно-судной комиссии по делу петрашевцев вполне оправдал доверие Николая I. В Оренбурге Плещееву открылась другая сторона личности В. А. Перовского. Генерал-губернатора окружали умные, образованные, энергичные люди: востоковед В. В. Григорьев, исследователи Азии А. И. Бутаков и А. И. Макшеев, известный боевой генерал С. А. Хрулев, будущий герой Севастополя. А раньше, в 30-е годы, чиновником особых поручений при Перовском служил В. И. Даль.
В наше время такие группы ближайших сотрудников называют «мозговым трестом» и «командой», по их составу можно безошибочно определить намерения администратора. У Перовского, стало быть, намерения отвечали взглядам его ближайших помощников, которые впоследствии выразил А. И. Макшеев в «Историческом обзоре Туркестана и наступательного движения в него Русских» (СПб, 1890), где сказано, что продвижение России в Среднюю Азию «резко отличается от занятия европейскими государствами стран в других частях света». Эту точку зрения небезынтересно сопоставить с высказываниями Ф. Энгельса о политике России в Азии — более гуманной, чем политика Великобритании. У Энгельса, кстати, упомянут и оренбургский губернатор Перовский, положительно оценена его забота о строительстве на новых территориях дорог и колодцев. (Замечу здесь, что Россия вообще уделяла большое внимание строительству дорог, почтовой связи. По отзыву американского путешественника и журналиста Джорджа Кеннана, впервые посетившего Россию в 60-х годах к объездившего всю Сибирь, русская казенная почта «наиболее обширная и лучше всего организованная во всем свете».)
Поход Перовского на Ак-Мечеть в 1853 году, завершившийся взятием крепости, дал возможность Плещееву отличиться в бою и получить чин унтер-офицера, чем немало облегчилась его участь.
У Достоевского такой возможности не было. На юг от Семипалатинска никаких военных действий не предвиделось. Казахи за рекой Или уже давно приняли добровольно подданство России и дружелюбно встретили вышедший в 1853 году из Семипалатинска отряд майора М. Д. Перемышльского. Перебравшись через Или, отряд дошел до подножий Заилийского Алатау и основал здесь новое укрепление, которое сначала хотели назвать по местности — Алматы, но потом поименовали Верным. Теперь это столица Казахстана Алма-Ата.
Из Верного велись переговоры с киргизами, тоже изъявившими согласие принять подданство России. Время от времени из укрепления отправлялись в киргизские горы военные отряды, но не для военных действий — на рекогносцировку, на переговоры с манапами. С одним из таких отрядов совершил путешествие на Иссык-Куль Чокан Валиханов, с другим — П. П. Семенов, будущий Семенов-Тян-Шанский. Мог ли Достоевский выпроситься из Семипалатинска в какой-нибудь поход? Хотя бы и мирный, не дающий возможности добыть чин, но все-таки не маета в «чертовой песочнице», не учения и смотры, а вольная походная жизнь, новые земли, благодатный климат, горы со снеговыми шапками, как на Кавказе, о котором мечталось… И главное, люди там совсем другие, люди передовой линии, они не только храбрее, чем те, кто при штабах, поближе к начальству, — они умнее, добрее, честнее… Ни в переписке Достоевского, ни в воспоминаниях Врангеля, ни в документах, касающихся военной службы Достоевского, нет ничего ни о просьбах взять в поход, ни об отказах.
В поход за Или с Перемышльским выпросился из Семипалатинска служивший там в 8-м казачьем полку Григорий Николаевич Потанин, будущий знаменитый путешественник, литератор и сибирский общественный деятель, близкий друг Чокана Валиханова, его однокашник по Сибирскому кадетскому корпусу. В воспоминаниях Потанина есть рассказ о его единственной встрече с Достоевским в Семипалатинске, в 1855 году, вскоре по возвращении в полк. Дело было так. Потанин входил в дверь, а Достоевский выходил. Потанин остановился, чтобы дать дорогу. И Достоевский остановился, предлагая ему пройти первым. Произошло смешное препирательство. Оно примечательно тем, что классический, по Гоголю, спор: «Нет уж, сначала вы!» — ведут штрафной солдат и казачий хорунжий. И тем не менее хорунжий не оставляет своего намерения почтительно уступить дорогу солдату. Дальше в воспоминаниях Потанина рассказано, что в Семипалатинске он не ужился с начальством и был переведен в другой казачий полк на Бийскую линию. Хотя, конечно, с большей охотой отправился бы в Верный к Перемышльскому.
Мы, наверное, мало бы что знали об этом деятеле передовой линии, если бы судьба не свела его с Потаниным.
М. Д. Перемышльский, основатель Алма-Аты, прослужил в этом краю до 1860 года. Потанин пишет о нем как о человеке высокообразованном, прошедшем курс в Московском университете, где Перемышльский познакомился с Лермонтовым. В укреплении Верном он выписывал «Современник», офицеры его отряда выпускали рукописный журнал, помещая в нем рассказы, исторические и военные статьи, карикатуры. Петербургское начальство поручало Перемышльскому переговоры с китайскими властями в Кульдже, и однажды в таких переговорах принял участие Чокан Валиханов. Речь шла о восстановлении торговли, прерванной после событий, о которых Достоевский сообщал Врангелю в уже цитированном выше письме.
Ни в переписке Достоевского, ни в воспоминаниях Врангеля имя Перемышльского не встречается. Зато и там и тут упомянут другой верненец, артиллерист В. В. Обух, часто наезжавший в Семипалатинск. Врангелю он намеревался подарить тигренка, но Александр Егорович от такого подарка отказался. В Верном Обух занимался метеорологическими наблюдениями. Посетивший укрепление П. П. Семенов причислял его к верненским интеллигентам. Впоследствии В. В. Обух принял участие в походе на Ташкент. Он погиб в 1864 году при штурме крепости и похоронен в Ташкенте, в ограде воздвигнутого там Спасо-Преображенского собора.
О третьем из верненских интеллигентов, М. М. Хоментовском, уже доподлинно известно, что он находился с Достоевским в близких приятельских отношениях.
Михаил Михайлович Хоментовский окончил самое престижное из военных учебных заведений России — пажеский корпус. Но вместо одного из гвардейских полков Петербурга угодил на край света. В 40-е годы Хоментовский участвовал в кампании против мятежного хана Кенесары. У Врангеля записана одна из баек, рассказанная им. Однажды Хоментовский с сотней казаков был окружен несколькими тысячами всадников, но не растерялся, направил на неприятеля два горевших как жар медных самовара — неприятель, панически боявшийся пушек, в панике отступил.
Валиханов, совершивший в составе отряда Хоментовского экспедицию к киргизам, описал в своем дневнике дружественные отношения между казаками Хоментовского и сопровождавшими отряд казахами и киргизами. Хоментовский считал своим долгом на привалах навещать юрты гостей отряда, зазывал спутников к себе — отсюда и отношение рядовых казаков.
По отзыву П. П. Семенова-Тян-Шанского, Хоментовский «…при своих дарованиях был бы выдающимся человеком, если бы не имел того недостатка, который парализовал столь многих из наших лучших в то время окраинных деятелей, — алкоголизма».
В 1856 году Хоментовский отправился то ли по делам службы, то ли в отпуск в Петербург и повез с собой письмо Достоевского брату, в котором Федор Михайлович фактически впервые мог писать о своем положении откровенно — ведь все прочие письма проходили цензуру. Воротившись, Хоментовский передал Федору Михайловичу слова брата: «Лучше оставаться в Сибири». Михаил Михайлович потом неуклюже оправдывался, что сказал так, «потому что знаю, как иногда бывает на Кавказе». Но не пытался свалить все на Хоментовского: он, мол, перепутал. С Хоментовским невозможно было обойтись таким образом.
Он продолжал наезжать из Верного в Семипалатинск, сотрясая город бешеными карамазовскими загулами. В конце концов его вытащили из Верного и назначили во Владимир. В 1859 году Достоевский, возвращаясь из Сибири, останавливался во Владимире и встречался там с Хоментовским, служившим по провиантской части. Этот талантливый человек уже окончательно погибал «сам от себя», как сказано в письме Достоевского одному семипалатинскому знакомому. Однако, судя по письму, Хоментовский все же остался интереснейшим собеседником: «Много я с ним говорил и много любопытного переговорили».
Не к Хоментовскому ли отправил Достоевский несколько лет спустя тяжело больную Марию Дмитриевну? Ведь известно, что какое-то время она жила во Владимире. Предположение это может быть подкреплено очень весомым фактом: в Семипалатинске Хоментовский дал Достоевскому изрядную сумму взаймы — на свадьбу.
Укреплению Верному поразительно везло на умных и энергичных людей, что, в общем-то, подтверждает традиции передовой линии. Сюда перевели из Березова Герасима Алексеевича Колпаковского, выслужившегося из солдат. Ему обязана нынешняя Алма-Ата правильной планировкой улиц, сетью арыков, вековыми деревьями вдоль улиц. Про Колпаковского рассказывают, что он платил серебряным рублем за каждое выращенное дерево и сек за каждое засохшее. В аулах его уважали за справедливость и бескорыстие, а из аулов такие качества бывают особенно видны. При Колпаковском завершилось присоединение к России киргизов, он командовал соединенными силами русских и казахов в битве при Узун-Агаче и разгромил превосходящие силы кокандского хана. С Колпаковским сотрудничал в последний год своей жизни Чокан Валиханов, озабоченный судьбой дунганского народа, поднявшего восстание против китайского владычества в Восточном Туркестане. Валиханов и Колпаковский сыграли немалую роль в том, что в 80-х годах тысячи дунган переселились в Россию, где получили землю и некоторые средства на обзаведение хозяйством.
Еще один талантливый самоучка того времени — командир стоящего в Капале 10-го казачьего полка С. М. Абакумов.
Степан Михайлович Абакумов окончил в Омске войсковое училище. В первой половине 40-х годов его назначили заведовать бригадной школой в Семипалатинске. Летом Абакумов имел возможность путешествовать, молодого казачьего офицера взял с собой Григорий Силыч Карелин и не мог нарадоваться на старательного и толкового помощника. В Семипалатинск Карелина загнал Аракчеев, из Семипалатинска его выслал «за вредность» губернатор Западной Сибири Горчаков. Путешественнику пришлось оставить Абакумову доверенность на получение ожидаемых из Петербурга денег, поручив расплатиться с долгами.
В последующие годы сотник Абакумов по рекомендации Карелина сопровождал экспедиции А. И. Шренка и А. Г. Влангали. В конце концов он стал недурно разбираться в геологии, зоологии, ботанике. Затем мы видим Абакумова уже командиром 10-го полка, хозяином крепости Капал. К 60-м годам Капал превратился во вполне недурной уютный городок, правильно распланированный и весь в зелени. Здесь мололи зерно 42 мельницы, торговали 20 лавок, работали 5 кузниц, а кирпичный завод снабжал город собственным строительным материалом. Абакумов открыл неподалеку от Капала замечательную глину, на теплом источнике основал курорт Арасан, который действует и поныне. Школу Абакумов завел не только русскую, но и казахскую. В одном из статистических отчетов я обнаружила с изумлением, что в Капале проживали тогда 3 врача. Не забыт этот город и в статье Чернышевского — Капал выписывал в 1859 году один экземпляр «Современника». Я думаю, Чернышевского поразило, что есть такой город на самом краю России, куда все же доходят идеи «Современника». Капал удивлял и маститых членов Московского общества любителей природы. Оттуда регулярно приходили посылки и письма, написанные рукой, которая больше привыкла иметь дело с саблей, чем с пером. Но этот казачий полковник из Капала слал в Москву коллекции редчайших птиц и насекомых, некоторые из видов москвичи не могли обнаружить ни в одном справочнике, так что честь открытия принадлежала этому не очень-то грамотному казаку из Капала, который за большие заслуги перед наукой был-таки принят в члены уважаемого Московского общества любителей природы.
Несомненно, Достоевский не мог не знать, живя в Семипалатинске, что происходит в Капале или в том же Верном. Это все рядом и связано служебными отношениями. А впоследствии в Петербурге он сблизился с В. В. Григорьевым — вот уж кто разбирался в русско-азиатских делах. «Россия и Азия» — так называется сборник статей, изданных Григорьевым в 1876 году.
В записную книжку Достоевский занес такую важную для него мысль: «Россия, положим, в Европе, а главное — в Азии. В Азию! В Азию!» Два раза повторил, и с восклицательными знаками. И в последнем выпуске «Дневника писателя» за январь 1881 года он обратился к русскому читателю с таким призывом: «Миссия, миссия наша цивилизаторская в Азии подкупит наш дух к увлечет нас туда, только бы началось движение. Постройте только две железные дороги, начните с того — одну в Сибирь, а другую в Среднюю Азию, и увидите тотчас последствия».
Достоевский, очевидно, знал, что в ноябре 1880 года было принято окончательное решение о строительстве железной дороги в Ташкент.
О МАКСИМЕ МАКСИМЫЧЕ
До поры до времени и сам не подозреваешь, сколько тебе известно о русской армии прошлого века, о нравах и обычаях военной среды, о тонкостях службы и способах убить свободное время.
И все это не выучено, а словно бы приходилось вживе видеть с самых ранних лет и запало в память с той яркостью непосредственных впечатлений, с какой человеком познается окружающий его мир.
И Петербургские тонные гвардейцы, и житье-бытье полков, расквартированных в русской провинции, и Отечественная война 1812 года, и оборона Севастополя, и покорение Кавказа… Если бы перенестись с помощью машины времени в прошлый век, право бы, мы не сплоховали, знаем, как войти, как сесть, о чем говорить, знаем по Пушкину, Гоголю, Лермонтову, Толстому, Марлинскому, по Чехову и Куприну, по Игнатьеву, наконец, — и потому страдаем, когда в кино что-то не так, когда гусары хиппуют, а кавалергарды едят с ножа.
И ярче всего мы, русские читатели, помним житье-бытье русской армии в эпоху покорения Кавказа, тамошние крепости, казачьи станицы и горные аулы, набеги немирных горцев, отдых на водах, карточный азарт в офицерской палатке, условия дуэлей, обычаи старых служак и предрассудки, понятия о чести и достоинстве, о том, что можно и чего нельзя, отношение русского человека к людям иной веры, их обычаю… А какие грани русского характера открыла на Кавказе отечественная словесность! Взять хотя бы Максима Максимыча, человека, достойного уважения, как его рекомендует автор «Героя нашего времени».
Ротный командир, штабс-капитан — простодушный добряк, не шибко образован, но сколько в нем природного ума! — считает горцев дикарями и головорезами, что не мешает ему уважать их обычаи и законы. И язык их он знает — вспомните, ведь Максим Максимыч подслушал разговор Казбича с Азаматом, а они же не по-русски шептались.
Сколько таких Максимов Максимычей служило и на Кавказе, и в иных краях — подальше от штабов, от высокого начальства, поближе к трудам и опасностям! Максимы Максимычи — боевые офицеры, с передовой линии. Как и Миронов из «Капитанской дочки», с которым сравнивают Максима Максимыча литературоведы. Белогорская, где Миронов был комендантом, — это уже ближе к моим местам, к Семипалатинску, она стоит в казахской степи, в сорока верстах от Оренбурга.
Но Велихов — это, конечно, не Максим Максимыч.
И Демчинский Василий Петрович, тайный секретарь, как его назвал в своем письме Валиханов, — тоже не Максим Максимыч. Он вообще фигура спорная, если не сказать — загадочная. Вот что говорится о нем в письмах Достоевского Врангелю из Семипалатинска: «Ужасно предан мне (не знаю отчего)», «Со мной очень хорош и много услуг оказывает». Комментаторы пятитомного собрания сочинений Чокана Валиханова, изданного Академией наук Казахской ССР, пишут: «Демчинский Василий Петрович, офицер гусарского полка, был разжалован за приверженность к освободительным идеям в России, направлен служить в Сибирское казачье войско». А у Врангеля в воспоминаниях он охарактеризован самым скверным образом. Врангель пишет, что Демчинский и к нему хотел подъехать за протекцией. И что будто бы впоследствии он поступил в жандармы и проявлял грубость к политическим ссыльным. Но у П. П. Семенова-Тян-Шанского в его «Путешествии в Тянь-Шань» говорится: «Что же касается до настоящего в свое время и симпатичного по своему добродушию и гуманности офицера Демчинского, то я встретил его через много лет в полной нищете и в начале нравственного падения вследствие алкоголизма, от которого он был однако ж спасен определением на скромную должность начальника небольшой железнодорожной станции…» Не думаю, что Семенов-Тян-Шанский (а возможно, с ним и Достоевский) стал бы хлопотать за жандарма, изгнанного из своего ведомства за жестокое отношение к беззащитным людям. Путает здесь Врангель, он в Семипалатинске невзлюбил за что-то Демчинского и полвека спустя не озаботился уточнить дошедшие до него (очевидно, давненько) слухи, даже с каким-то удовольствием их опубликовал, прекрасно зная, насколько этим чернит репутацию Демчинского, да что там чернит — перечеркивает крест-накрест, ведь ему известна российская брезгливость к такого рода зигзагам судьбы. И поглядите, во всех биографиях Достоевского Демчинский — фигура сомнительная, чуть ли не соглядатай, приставленный к Достоевскому губернатором. Но у этого «соглядатая» останавливается, приезжая в, Семипалатинск, Валиханов, у него — за неимением в городе гостиницы — живет и П. П. Семенов, а главное — сам Достоевский днюет и ночует, за столом у Демчинского написано его знаменитое пророческое письмо Валиханову. Достоевский, которого Врангель упрекает за снисходительность к людям, к их самым дурным сторонам, не был уж так безоглядно доверчив. Он послал П. Е. Анненковой письмо, рекомендуя подателя письма Алексея Ивановича Бахирева (брата командира 1-й роты, владельца небольшой библиотеки, которой пользовался Достоевский) как скромного и очень доброго человека, даже написал: «…простая и честная душа», а потом добавил, ограждая Прасковью Егоровну на всякий случай: «А. И. Бахирева я очень уважаю, но не во всем с ним откровенен». А как он встретил Александра Николаевича Цурикова, приехавшего в Семипалатинск с рекомендательным письмом Валиханова, человека во всех отношениях достойного? Цуриков был очень близок к жившему в Томске декабристу Г. С. Батенькову. Но для Достоевского он на первых порах еще сомнителен, Достоевский пишет Валиханову: «Цуриков мне нравится, он прям, но я еще мало знаю его».
За давностью лет сейчас невозможно проследить путь, приведший бывшего гусара Василия Петровича Демчинского в Семипалатинск. Вряд ли он попал туда за политические убеждения, в таком случае не бывать бы ему адъютантом военного губернатора, подлинная причина перевода прочитывается в отзыве о нем П. П. Семенова-Тян-Шанского. И, кстати, другие, вынужденные покинуть привилегированные полки и перебраться в Семипалатинск — ротный командир Степанов, судья Пошехонов, — оказались тут из-за своей приверженности к тому же самому. Не исключено, что Демчинский был еще и игрок. Карточный стол нам, русским читателям, не видится без фигуры шулера во фраке и фигуры хмельного гусара, спускающего казенные суммы. В молодости Достоевского лишь немного коснулся игорный азарт. Как игрок он сделал первые шаги в Семипалатинске, где самая крупная игра шла в доме Мессароша, командовавшего казачьим полком. Тогда же в Семипалатинске Достоевский заинтересовался журнальными статьями о европейских игорных домах.
Ставя под сомнение отзыв Врангеля о Демчинском, я вовсе не стремлюсь приукрасить бывшего гусара, с которым Достоевский в течение пяти лет поддерживал дружеские отношения. Но что-то в нем привлекало Достоевского. С Врангелем Федор Михайлович читал Гегеля и сажал цветы в Казаковом саду. С Василием Петровичем не читал Гегеля и не сажал цветы. И, уехав, не вступил с ним в переписку. Совсем другие отношения. Но почему же у Врангеля — спустя полвека! — такая стойкая ревность?
Я с уверенностью пишу здесь о ревности, потому что Врангель и к капитану Ковригину (у него — Коврыгин) не очень-то справедлив. Он пишет, что Федор Михайлович «особенно сошелся с капитаном Коврыгиным», жившим на Локтевском заводе, в ста верстах от Семипалатинска, и что этот капитан — человек «приятный и образованный, но… доходы свои имел». Об Армстронге, возглавлявшем в Семипалатинске таможню, он такого — про «доходы» — не пишет, а о горном капитане рассказал. Хотя зачем бы?
Имя Ковригина встречается в письмах Достоевского из Семипалатинска: «Человек, с которым я сошелся по-дружески, богатый и добрый». Ковригин дал Достоевскому на свадьбу взаймы 600 рублей и, как с радостью сообщал Достоевский Врангелю, «просил не беспокоиться», то есть не спешить с отдачей. У Валиханова есть в «Дневнике поездки на Иссык-Куль» запись о поездке с Ковригиным, направлявшимся на прииски возле Тентека, Они вместе побывали на абакумовском курорте Арасан и в Чубарагаче, где поселилось до трехсот крестьянских семейств из Тобольска. Валиханов с юмором описывает, как конвойные казаки потешались между собой над господами, которые платят втридорога за барана, вместо того чтобы забрать его даром. Эта деталь показывает Ковригина не таким, как у Врангеля. Иван Иванович Ковригин в один день с Валихановым — 21 февраля 1857 года — был избран в действительные члены Императорского Русского географического общества — за ценное сообщение о поездке «вдоль рек Катуни и Чуя во внутренность Алтая». Впоследствии Ковригин стал деятельным сотрудником очень популярного в России «Горного журнала».
Бедный Врангель! Как ему трудно было понять там, в Семипалатинске, что его друга Федора Михайловича Достоевского интересуют не только беседы о литературе, но и вся жизнь, во всех ее проявлениях. Поэтому о Гейбовиче Врангель вообще ничего не написал в своих воспоминаниях. А ведь Артемий Иванович Гейбович и есть семипалатинский Максим Максимыч. И чин тот же, пехотный штабс-капитан, и тоже командовал ротой.
«Добрейший и незабвенный друг наш, благороднейший Артемий Иванович… — пишет ему Достоевский из Твери. — Я и жена, мы Вас и все милое семейство Ваше не только не забывали, но, кажется, не проходило дня, чтобы не вспоминали об вас, и вспоминали с горячим сердцем».
Уезжая из Семипалатинска, Достоевский подарил Гейбовичу офицерский мундир, эполеты, саблю. Подарок малоимущего армейского прапорщика такому же бедняку. Гейбович жил на скудное жалованье, семья его состояла из жены, дочери и Лизаветы Никитишны, то ли племянницы, то ли приемной дочери. Достоевские и Гейбовичи дружили домами, ходили друг к другу в гости, довольствуясь самыми незатейливыми — недорогими! — развлечениями. Возможно, Достоевский пристрастил и Гейбовича к сбору древностей на развалинах семи палат; во всяком случае, он оставил Артемию Ивановичу свою археологическую коллекцию, только кинжалик из нее подарил Валиханову. Мария Дмитриевна в свою очередь оставила Прасковье Максимовне столовый сервиз, стол, кресло. Денщик Достоевского перешел служить к Гейбовичу. И наконец, на прощанье Достоевский обещал Гейбовичу посодействовать его переезду в Россию. Словом, отношения меж двумя семьями были самыми тесными.
В письме из Твери от 23 октября 1859 года Достоевский подробнейшим образом описывает свое путешествие из Сибири и уговаривает Гейбовича перебираться вслед за ним, извещает, что говорил о нем с графиней Барановой, «описывая достоинства».
Но куда там Гейбовичу при его бедности подняться в такой дальний путь! Один переезд обойдется в сумму, составляющую годовое жалованье армейского офицера. Да и что может предложить Гейбович нанимателю кроме своей честности? Что он умеет делать, семипалатинский Максим Максимыч?
Вместо Твери, куда его звал Достоевский, Гейбович вскоре оказался на должности городничего в Аягузе, «самой невзрачной из станиц казахской степи», как пишет в своем путевом дневнике Валиханов. Гасфорт, чтобы продемонстрировать более быстрое развитие Западной Сибири в сравнении с Восточной, пачками переименовывал села и станицы в города. А Гейбович — не Абакумов, он и не рвется превратить Аягуз в такой же благоустроенный зеленый городок, каким был Капал. Маленькая крепость, форштадт из нескольких деревянных домов, мечеть в татарской слободке. Унылый вид Аягуза отмечен всеми проезжавшими здесь путешественниками. Честный городничий со своим семейством безропотно мерз в скверной казенной квартире, не имея средств покупать дрова по 4 рубля 40 копеек за воз. Но в этой квартире одна из комнат была отведена для вещей, полученных в подарок от Достоевского, «…чтобы не только ежечасно я, мои домочадцы видели и вспоминали об вас, но чтобы видели и мои гости, которым я с гордостью рассказывал, от кого получил», — сообщает Гейбович Достоевскому.
Таким образом, первый в России музей Достоевского существовал еще при его жизни в глухом городишке Семипалатинской области, что, в общем-то, рекомендует эти места с неплохой стороны.
Музей посещали многие, но, к сожалению, никто из путешественников не записал бесхитростные рассказы Артемия Ивановича о Федоре Михайловиче Достоевском. Один из таких посетителей музея посоветовал Гейбовичу отправить археологическую коллекцию в Петербург, в Археологическое общество, и, кажется, даже взялся сам ее отвезти, но куда она потом девалась — неизвестно. Гейбович скончался в 1865 году, семья вскоре уехала из Аягуза, могила осталась без присмотра, так что теперь неизвестно, где она была. Личные вещи Достоевского хранились в семье как величайшая драгоценность. В 1885 году дочь Артемия Ивановича Зинаида выступила с воспоминаниями о Достоевском в «Историческом вестнике». Они замечательны своей простотой и воссоздают дух семейства бедного армейского офицера. Гейбовичи никоим образом не преувеличивали своей роли в жизни Федора Михайловича, понимая, какой это был для них подарок судьбы — знать его так близко, общаться изо дня в день, быть теми, кому он там, в Семипалатинске, опальный и нищий, мог покровительствовать.
КОЕ-ЧТО О «ТЕМНОМ ЦАРСТВЕ»
Достоевский прибыл в Семипалатинск на возу с пеньковым канатом. Ехал он в марте, и, стало быть, обоз шел с «ирбитским товаром». «Макарьевский товар» поступал в Семипалатинск в декабре.
Линейная дорога от Омска до Семипалатинска была в марте многолюдной, потому что «ирбитский товар» — главный в русской торговле с Азией. Почтовая гоньба и здесь, как по всей России (вспомним Кеннана), велась образцово, она находилась в ведении Сибирского казачьего войска, принося ему немалый доход. Вдоль всего пути стояли казачьи пикеты, где путники меняли лошадей. К марту лютыми метелями позанесло каменные пирамидки по обочине, их заменили вешки из прутьев, натыканные в снег. Ну и когда уж очень закружит и ни зги не видать, по всем селам и станицам звонили в церковные колокола, указывая путь и крещеным, и некрещеным.
Всю дорогу в обозе велись неторопливые разговоры о том о сем. Что чай в Сибири дешев, а сахар дорог. Что казаки богатеют на контрабанде, особенно на соли, ввоз которой в Сибирь запрещен, чтобы не подрывать здешний соляной промысел. Что в Семипалатинске власти никак не повыведут тайный торг одуряющим опием, который производят киргизы специально на продажу в Китай. В разговорах мелькали имена купцов — русских, а также инородцев, которые тоже живут богато, но дом держат на две половины: одна для гостей, другая для жен…
Мы сейчас подходим к более подробному разговору о семипалатинских представителях торгового сословия.
У Врангеля описаны четверо. Врангель жил в доме купца Степанова, этим домом властно правила старая казашка — мать Степанова; лицом он вышел в нее и, значит, мог свободно держать торговлю в любом азиатском городе. Вместе с Достоевским Врангель бывал у самого влиятельного из мусульманских купцов Букаша Аупова, семидесятилетнего крепкого старика, который однажды показал русским гостям свою новую юную жену, что было вовсе не в восточных правилах, но многомудрый Букаш всячески старался поближе сойтись с русским начальством, а Врангель — важная шишка, прокурор. В бытность Достоевского в Семипалатинске Букаш оказал чрезвычайную услугу русскому правительству — это он снарядил караван, с которым отправился в охваченный смутой Кашгар переодетый в азиатское платье поручик Валиханов. Третий, кого знал Врангель, — Рахим-бей, выдавший дочь в Ташкент за богатого купца. Врангель называет его в своих воспоминаниях негласным агентом Ташкента. Четвертый — городской голова Сидор Иванович С. Это Самсонов, тот самый, у которого служил приказчиком Порфирий Уфимцев. Его сын, носивший выразительную кличку «Ванька Саврасый», подло поступил с ученицей Федора Михайловича Мариной. (Не этого ли купеческого сынка, развратнейшего мальчишку, вспомнил Достоевский, когда писал «Исповедь горячего сердца», историю с казенными деньгами, которые у батальонного командира зажулил купец, — только не Самсонов у Достоевского там, а Трофимов. Мы можем только гадать, зажуливал ли реальный семипалатинский Самсонов деньги у Велихова, пустившего себе пулю в лоб.)
Семипалатинское «темное царство» жило как умело, как полагало единственно правильным. Дикости и безобразия было в полную меру. И все же… В Семипалатинской области развивалась горная промышленность, завелись золотые прииски, был построен медеплавильный завод, существовали кожевенные заводы, шерстомойни, салотопни, затевалось, правда пока безуспешно, пароходное сообщение с Омском. А торговля! Какими они там делами ворочали — международные фирмы!
Так вот, о Самсонове Сидоре Ивановиче, городском голове, папаше «Ваньки Саврасого».
Его имя я нашла в выписках из архивных документов, которые делал, готовясь к Кашгарской экспедиции, Валиханов. Еще в 1830 году один из приказчиков семипалатинского купца Самсонова привез коменданту крепости Кеппену ценные сведения, собранные во время пребывания в Чугучаке и Кульдже. Возможно, то был Порфирий Уфимцев. Но мог быть и кто-то другой. Сибирские приказчики тех лет представляли из себя особый род людей. Г. Н. Потанин рассказал в своих воспоминаниях, как восхищался приказчиками русский консул в Кульдже И. И. Захаров: необычайный народ, не похожий на приказчиков европейской России. Захаров особо отмечал, что у сибирских приказчиков более широкие взгляды, чем у их западных товарищей.
Но вернемся к Самсонову. В 40-е годы он проявил большой интерес к исследованиям путешественника Г. С. Карелина. Когда Карелину потребовались деньги, то изрядную сумму, более тысячи рублей, ему ссудил Самсонов (этот долг впоследствии и возвратил Абакумов, имевший от Карелина доверенность на получение посланных из Петербурга денег). Чем вызвана такая симпатия купца к человеку, которого упек в Семипалатинск сам Аракчеев? Карелин открыл во время своих путешествий богатые залежи полезных ископаемых — этим все и объясняется. Впоследствии Самсонов и его компаньон Попов сделались крупнейшими горнопромышленниками и золотопромышленниками.
Работая над книгой о Валиханове, я обнаружила, что был, оказывается, еще один путешественник, совершивший экспедицию из Семипалатинска в Западный Китай с торговым караваном под именем купца. Это Николай Иванович Любимов. Первый раз он побывал в Китае в 1840 году в составе духовной миссии в Пекин, в нее входили также Е. П. Ковалевский, А. А. Татаринов и И. И. Захаров. А в 1845 году Николай Иванович Любимов прибыл в Семипалатинск с бумагами купца 2-й гильдии Николая Иванова Хорошева. Сопровождавший его переводчик Костромитинов называл себя Фейзуллой Ибрагимовым. Караван, с которым они отправились в Чугучак, был снаряжен Самсоновым; значит, купец к тому времени зарекомендовал себя как человек надежный. Любимов и Костромитинов переоделись в азиатское платье, но Любимов нигде не скрывал, что он русский, и всюду его принимали хорошо. По возвращении он подал начальству записку, в которой доказывал, что Семипалатинск удобнее Кяхты для развития торговли с Китаем. В 1852 году Любимов возглавил Азиатский департамент Министерства иностранных дел, впоследствии был сенатором. Значит, Самсонов имел в Петербурге высокого покровителя.
У Врангеля в воспоминаниях рассказано, как взволновался весь Семипалатинск, когда городской голова Сидор Иванович С. взял на содержание женщину, молодую цыганку, высланную из Омска и состоящую под присмотром полиции. Достоевский ее знал по острогу, она была дочерью цыганки, сосланной за убийство своего мужа из ревности, носила прозвище «Ванька-Танька» и была замешана в деле о побеге («Записки из Мертвого дома», часть вторая, глава IX «Побег»). Однажды, рассказывает Врангель, эта молодая женщина явилась в Казаков сад, вела себя развязно, и Достоевский остерегал Врангеля, говорил, что такая женщина может его погубить. Не вспомнились ли Достоевскому какие-то черты этой женщины, когда он писал «Братьев Карамазовых», когда назвал содержателя Грушеньки Самсоновым?
Из других крупных семипалатинских воротил назову прежде всего купца Ботова. Его стараниями открылась в Семипалатинской области первая регулярная ярмарка, она так и называлась — Ботовской (позже — Куяндинская, в первые годы Советской власти она послужила становлению государственной торговли в казахской степи). Торговый дом Амировых упоминается в выписках Валиханова, приказчики Амировых тоже привозили из своих странствий важные политические сообщения. В 1857 году Ибрагим Амиров подал прошение, чтобы ему дозволили основать судоходство по озеру Зайсан и Черному Иртышу и построить для этого пристань в устье реки Карабуга.
Имелись среди семипалатинских купцов и так называемые чалаказаки, выходцы из других азиатских земель, приписанные начальством к казахам. Возможность поселиться на этом краю русской земли под именем чалаказака привлекала беглых каторжников и беглых солдат, натурализовавшихся в сопредельных России ханствах. У П. П. Семенова-Тян-Шанского в «Путешествии в Тянь-Шань» рассказано о встрече с патриархом чалаказаков Чубар-муллой, то есть Пестрым муллой, который был обязан своим прозвищем следам вытравленных на лице каторжных клейм. Чубар-мулла неплохо говорил по-русски — не забыл язык в долгом изгнании — и поведал путешественнику свою одиссею. Очень может быть, что П. П. Семенов передал Достоевскому при их встречах в Семипалатинске историю русского каторжника, бежавшего в Ташкент, разбогатевшего там, но затем стосковавшегося по родной земле, распродавшего все имущество, уговорившего других беглецов из России, вместе с которыми он снарядил караван с ташкентскими товарами и отправился хоть и в обличье инородца, а все же домой, на родину.
Кстати, этот восьмидесятилетний старец с пестрым лицом был известен многим путешественникам как археолог-самоучка. Достоевский мог слышать о нем и в связи со своим увлечением археологией.
Ну, а имелись ли у Достоевского знакомства среди приказчиков, которые восхищали своими широкими взглядами образованного синолога И. И. Захарова?
Были такие знакомства, об этом свидетельствует дружеское письмо Достоевского Петру Андреевичу Давыдову. В комментариях к первому тому писем Достоевского (известные четыре тома под редакцией А. С. Долинина. М.—Л. 1928—1959) говорится, что Давыдов служил приказчиком, возможно, у купца Степанова. Но Степанов там, очевидно, потому назван, что он назван у Врангеля. Давыдов мог служить и у кого-то другого. Достоевский пишет ему 14 октября 1859 года из Твери (девятью днями раньше, чем Гейбовичу), извиняясь за долгое молчание: «Не то чтобы время у меня было не свободно; духом я был не свободен» Стиль письма свидетельствует, что Петр Андреевич Давыдов — человек определенного склада, что меж ним и Достоевским велись какие-то беседы на духовные темы, не обязательно только о вере; по Далю, духовное — это все, относящееся к душе человека, все умственные и нравственные силы его, ум и воля.
Давыдову, как и Гейбовичу, Достоевский, уезжая, обещал сыскать место в европейской России. Все оказалось сложнее, чем он думал, прощаясь с друзьями в Семипалатинске. Давыдову Достоевский пишет, что места есть, но с малым жалованьем. В этом письме также говорится о каком-то Михаиле Александровиче. Имя это упомянуто и в письме Гейбовичу: «На днях напишу Михаилу Александровичу». Там же горячая просьба: «…уведомьте о Михаиле Ивановиче Протасове, дорогом человеке. Если он уже в России, то быть не может, чтобы мы с ним как-нибудь не столкнулись».
И Михаил Александрович Сытников, помощник почтмейстера, и «дорогой человек» Протасов, и Давыдов — люди духовно близкие Достоевскому, за строками письма встают частые встречи, долгие беседы. Но о чем говорил Достоевский с людьми «более широких взглядов»? И собрался ли он написать Михаилу Александровичу? Отыскал ли «дорогого человека» Михаила Ивановича Протасова?
Вряд ли. Все дальше уходил от него Семипалатинск.
УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО
В «Записках из Мертвого дома» указано, что Александр Петрович Горянчиков квартировал на самом краю города. Это близко к адресу Достоевского. Но Достоевский не добывал себе пропитание обучением детей, а Горянчиков жил уроками. «В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни…»
В Семипалатинске уроки французского требовались и детям офицеров, и детям чиновников, и, может быть, в некоторых купеческих семействах. Думаю, что и в школе, которую украдкой посещал Абай и где французский не требовался, учителями были тоже ссыльные. Это не запрещалось. Однажды сибирское начальство обнаружило, что даже в омском кадетском корпусе учили и воспитывали будущих офицеров политические ссыльные.
О благодушном отношении к ссыльным и поднадзорным семипалатинского начальства свидетельствует П. П. Семенов-Тян-Шанский, встретивший в доме военного губернатора медика, который наблюдал за его здоровьем и составлял по вечерам постоянную партию в вист. Губернатор позаботился о карьере своего медика и карточного партнера, тот достиг чина статского советника, причем губернатор смеясь рассказывал Петру Петровичу Семенову, будто и знать не знал, что его лекарь состоит под надзором, это сделалось известным только тогда, когда пришел указ снять надзор.
Речь тут идет о Ламоте, бывшем студенте Виленского университета, сосланном в Сибирь в 30-е годы. На его имя шла в Семипалатинск вся адресованная Достоевскому корреспонденция.
Еще один ссыльный поляк, с которым Достоевский поддерживал дружеские отношения, — Нововейский.
Польские повстанцы, сосланные в Сибирь, оказали свое влияние на развитие в этом краю просвещения и наук; достаточно назвать выдающегося путешественника Ивана Черского.
Семипалатинск в годы пребывания там Достоевского еще только начинал принимать политических ссыльных. Джордж Кеннан застал здесь в 1885 году большую колонию политических. Один из них, талантливый ученый Александр Леонтьев, родился в семье казачьего офицера, который командовал полком именно здесь, в Семипалатинске. Леонтьев занимался исследованием казахского права, он хорошо знал Абая, и это от него услышал Кеннан о казахе, который посещает созданную ссыльными библиотеку и читает Милля, Бокля и Дрэпера.
Интересно, у кого учился Александр Леонтьев в детские годы в Семипалатинске, кто его готовил к поступлению в пажеский корпус? (Из пажеского корпуса он, вопреки родительской воле, ушел в Петербургский университет.)
Но это уже более позднее время — большая колония ссыльных, библиотека, деятельность по изучению края. Вернемся в 50-е годы. Самые разные причины приводили тогда в Семипалатинск самых разных людей, иной раз одаривая город редкостным человеком.
В 1854 году, когда здесь образовалось областное правление, на должность старшего советника и начальника хозяйственного отдела получил назначение Николай Алексеевич Абрамов.
Он родился в 1812 году в городе Кургане в семье священника. Окончил семинарию в Тобольске и затем преподавал там татарский язык, необходимый будущим миссионерам. В Тобольске, который до 1839 года был центром Западной Сибири, имелись богатейшие архивы. Н. А. Абрамов каким-то образом получил туда доступ и занялся поисками рукописей по истории Сибири. Из семинарии он ушел учителем в уездное народное училище. В архивах ему посчастливилось обнаружить ряд замечательных трудов исследователей Сибири. Опубликование их составило Абрамову имя в научных кругах. Переехав в город Березов, он занялся описанием Березовского края. Затем Абрамов преподавал в училищах Ялуторовска и Тюмени, где в то время жили декабристы. Трудолюбие учителя было замечено, и он попал в Омск, в Главное правление Западной Сибири, на должность не бог весть какую — столоначальником. И уже отсюда получил повышение — советником в Семипалатинск.
С 1854 года по конец жизни — Абрамов скончался в Семипалатинске в 1870 году — неутомимый историк и краевед печатал материалы о прошлом Семипалатинска в «Записках Русского географического общества» и «Тобольских губернских новостях», изучал быт казахов, вел метеорологические наблюдения, описывал, чем занимаются жители этого края. Русское географическое общество избрало Николая Алексеевича Абрамова своим действительным членом.
Чуть позже Абрамова прибыл в Семипалатинск энергичный молодой человек, отрекомендовавшийся «вольным архитектором», хотя, по правде сказать, он не получил ни архитектурного, ни инженерного образования, а закончил всего лишь гимназию в Тобольске. Звали его Павлом Матвеевичем Зенковым. Впоследствии этот талантливый самоучка выстроил в городе Верном уникальное сооружение — деревянный собор, одно из самых высоких деревянных зданий в мире. В зенковском соборе, благополучно выстоявшем несколько землетрясений, сейчас размещен музей. Алмаатинцы долгое время считали, что именно о Зенкове написана поэма Леонида Мартынова «Рассказ о русском инженере». Мартынов в «Воздушных фрегатах» пояснил, что герой поэмы его прадед, военный инженер Григорий Збарский. Но к «Воздушным фрегатам» мы еще вернемся.
Павел Матвеевич Зенков был человеком широчайших интересов и неуемной энергии. Он строил дома и церкви, разработал проект канала, соединяющего Аральское море с Каспийским, пытался организовать в Семиречье опытное многоотраслевое хозяйство, заложил возле Верного лесной питомник, занимался статистикой, корреспондировал в газеты, выступая то со статьями краеведческого характера, то с острыми критическими заметками. Его помощник есаул Бонифаций Архипович Карпов не только исполнял обязанности чертежника и делопроизводителя, но и публиковался в столичной печати. Одна из его книг, «Мантык — истребитель тигров», переиздавалась в наше время. В воспоминаниях А. Ф. Кони («За последние годы», 1896) встречается имя есаула Карпова, который выступил в литературном приложении к газете «Гражданин» в защиту недавно переселившегося из Китая дунганина, обвиненного несправедливо в убийстве. Поскольку есаул Карпов попутно обвинил во взяточничестве видного верненского чиновника, дело попало в суд, и за автора статьи на этот раз заступился А. Ф. Кони.
Павел Матвеевич Зенков дожил до глубокой старости и скончался в Семипалатинске в годы первой мировой войны. Из зданий, построенных им в Семипалатинской области, уцелела до наших дней, правда в сильно измененном виде, каменная церковь в Аягузе. Дату ее строительства можно уточнить по «Путешествию в Тянь-Шань». Проезжая Аягузом в 1856 году, Петр Петрович Семенов видел там недостроенную кирпичную церковь. А у Абрамова в статье «Река Аягуз с ее окрестностями» приводится статистика по Аягузу за 1860 год: «…церковь каменная — 1».
Прежде чем получить подряд на строительство церкви, Зенков, конечно, должен был себя зарекомендовать в Семипалатинске, то есть поставить там не один дом.
Этот «вольный архитектор» занимался и поисками грунтовых вод неподалеку от города, на правом берегу Иртыша, в сосновом бору, где любил гулять Достоевский. Семипалатинский бор принадлежит к так называемым ленточным борам, пересекающим голую степь от Алтая до Семипалатинска; они воспринимаются человеком как чудо, которого нельзя было ожидать в этих местах.
Теперь о Цурикове, уже упомянутом там, где говорилось о Демчинском. Достоевский отвечал Валиханову, рекомендовавшему своего друга Цурикова как добрейшего человека («Вы его должны полюбить, и чем больше будете видеть, тем более»).
Александр Николаевич Цуриков получил назначение на ту же должность стряпчего казенных и уголовных дел (областного прокурора), которую занимал Врангель. Он, как уже говорилось, в Томске был близок к декабристу Батенькову. По приезде в Семипалатинск он мог рассказывать Достоевскому о только что появившемся в Томске Михаиле Бакунине, герое европейской революции 1848 года, выданном австрийцами царским властям и отсидевшем долгий срок в Шлиссельбурге. Бакунин чрезвычайно интересовал Достоевского еще в молодости, в Петербурге. Впоследствии он относился к Бакунину отрицательно, что и выразил в «Бесах», где Ставрогину приданы отдельные черты Бакунина. В 20-х годах нашего века два известных литературоведа вели спор, можно ли считать Бакунина прототипом Ставрогина. Для нас сейчас не столь важно, чем он завершился. Важна небольшая подробность. В том давнем споре одна сторона утверждала, что Достоевский, будучи в Семипалатинске, интересовался сосланным в те же края Бакуниным, а другая подняла этот довод на смех: Сибирь огромна, где уж тут знать друг о друге! Но вот, выходит, Достоевский мог знать — через Цурикова, тесно связанного с Томском, — что Бакунин недурно устроился, купил библиотеку Батенькова, просителей принимает, заделался своего рода высшей инстанцией. Что же это происходит? Достоевский в Семипалатинске тянет военную лямку, пишет оды, пишет слезницы севастопольскому герою Тотлебену — и не видно избавления. А Бакунин в Томске барствует. Почему? Что это за новое поколение революционеров?
Александр Николаевич Цуриков прослужил в Семипалатинске до 1858 года. Затем он поселился в Калуге, где жил и Батеньков, получивший разрешение вернуться из Сибири. И, очевидно, Александр Александрович Цуриков, юрист, член Тульского окружного суда, а затем Московской судебной палаты, дававший Льву Толстому материал для описания суда в «Воскресении», приходится сыном семипалатинскому знакомому Достоевского.
Самым неожиданным образом мне удалось отыскать в Семипалатинске того, кто туда доставлял книги о приключениях кавалера де Шеварни и герцогини де Лявергондьер, а также про разных капитанов Полей, капитанов Панфилов и прочих. Помогли «Воздушные фрегаты» Леонида Мартынова.
Достоевский через два года по возвращении из Семипалатинска в статье «Книжность и грамотность» рассказал, как ему приходилось читать солдатам вслух книжки, издаваемые для народного чтения, и давать объяснения по поводу исторических имен, королей, земель, полководцев. «Ох, да какой это чуткий народ! Тотчас разберет ложь и подход. И какой юмористичный, вострый народ в то же время». И дальше Достоевский не изничтожает презрительно все эти книжки, он выводит из них мысль о народном чтении, народной литературе.
Книжками про какого-нибудь кавалера де Шеварни или капитана Панфила торговали на Руси офени. И не просто торговали, а составляли некое тайное сообщество со своим офенским языком, образчики которого приведены у Даля.
Кое-кто может усомниться, что типичная для центральных губерний России фигура мелочного торгаша вразноску или вразвозку книгами, бумагой, серьгами и колечками могла появиться в Сибири, что некрасовский удалой молодец с коробом через плечо забрел в этакую даль, в самый восточный край казахской степи. Сомнения эти рассеивает Леонид Мартынов рассказом о втором прадеде, по отцу — владимирском офене Мартыне Лощилине, осевшем некогда в Семипалатинске и расплодившем кучу детей.
Мартын Лощилин добирался в эту даль, очевидно, обычным крестьянским путем. Переселенцы в Сибирь тратили тогда на дорогу два года. В первую весну они останавливались в казахской степи, арендовали у казахов землю, пахали, сеяли, дожидались урожая и, убрав его, намолотив нового хлеба, двигались дальше, на восход, на отдохнувших за лето конях, оставив в степи несколько могилок с белыми березовыми крестами. Мартын Лощилин проделал долгий путь с томом Мильтона «Потерянный рай» в котомке. Как рассказывает Леонид Мартынов, этот том, изрядно потрепанный, достался в наследство одному из внуков владимирского офени — отцу поэта. Почему Мильтон? Почему «Потерянный рай»? Примечательная деталь к портрету удалого молодца с коробом через плечо. А вернее — объяснение, откуда пошел есть поэт Леонид Мартынов.
Он рассказывает в «Воздушных фрегатах», что, работая в газете, изъездил весь Казахстан. А в Семипалатинске Леонид Мартынов впервые побывал мальчиком в смутном 1918 году.
Захолустный Семипалатинск произвел на омича Мартынова самое унылое впечатление. Мальчика, пишущего стихи, ужаснула своей необразованностью семипалатинская родня. Он сошелся только с двоюродным братом Андреем. Однажды они шли вдвоем по городу, и Андрей показал ему дом попа Герасимова, известного собирателя фактов о семипалатинском житье-бытье Достоевского. Показал, ну а что дальше? Как признается Леонид Мартынов в «Воздушных фрегатах», у него в семье не любили Достоевского, и он тоже Достоевского не любил (а вернее сказать — просто не знал, не читал). Поэтому упоминание о попе Герасимове сказало ему лишь, что Андрей, двоюродный брат, все-таки культурный человек, отличается от прочих семипалатинских Мартыновых.
Мальчики пошли дальше, не вспомнив по ассоциации о своем прадеде, Мартыне Лощилине, что вполне было естественно при их возрасте, да и время-то какое, не до воспоминаний о предках! А ведь Мартын Лощилин торговал в Семипалатинске книжками для простого народа как раз в середине прошлого века, и не исключено, что именно у него покупал книжки юнкер, у которого потом брали книжки солдаты 7-го линейного батальона, — повезло им, слушали такого чтеца, Федора Михайловича Достоевского!
А во скольких деревнях многие годы спустя все услышанное в семипалатинской казарме пересказывалось долгими зимними вечерами детишкам, слушавшим отставного солдата.
СТРАНСТВУЮЩИЕ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИЕ
Замечательный русский путешественник Петр Агеев, он же инок Парфений, назвал свой труд сказанием о странствии и путешествии, — стало быть, делал различие между двумя разными занятиями. И действительно, даже в наши дни ухо слышит разницу, хотя, справившись в самом надежном месте — у Даля, — вычитываем, что путешествие то же, что странствование, ходьба или езда по чужим краям. Но ведь не назовешь же путешественником русского раскольника, ищущего на востоке, за казахской степью, свое сказочное Беловодье?
Ревнители старой веры бежали в эти края с давних времен. Они селились по Иртышу, поближе к верховьям, уходили дальше по притоку Иртыша Бухтарме. Известен факт, когда в 1791 году тридцать русских сел по Бухтарме обратились к русскому начальству с просьбой… принять в подданство. Их приняли, но с тем условием, что они впредь не будут поселять у себя новых бегунов. (В послевоенные годы я бывала в тех селах. Видела там старика, который в первую мировую войну попал во Францию, в одну из двух русских бригад, воевавших на Западном фронте, — он помнил французские слова. Вернувшиеся только что с войны немногие бухтарминские мужики прошли всю Россию и пол-Европы, воевали главным образом в разведке, всякого навидались. И были уже там давно школы, больницы. Но в избах, срубленных из светлых лиственничных бревен, еще жил староверский дух, и чашку мне подавали отдельную, не хотели обмирщиться.)
Историографы русского раскола уже давно объяснили, что не одна вера уводила целыми деревнями на восток, на новые земли, а мужицкое бунтарство, надежда сыскать места, где нет начальства, — трудись себе и пользуйся плодами своих трудов…
XIX век, когда в Сибирь пошел поток переселенцев с ведома начальства, не остановил поисков Беловодья на востоке. Писатель, знаток русского быта Сергей Максимов в 1862—1863 гг. обнаружил поселения сектантов на побережье Каспийского моря. У сибирского писателя Александра Новоселова в повести «Беловодье» рассказывается, как снялась с места алтайская деревня и заплутала в безводных песках.
В 50-е годы, то есть как раз в пору пребывания Достоевского в Семипалатинске, откуда велось управление областью, весьма привлекавшей раскольников, в русской печати стали появляться одна за другой статьи о «предмете, на долгое время поставленном в потемки тайны», по выражению П. И. Мельникова-Печерского. Революционные демократы видели в раскольниках своих союзников в борьбе с самодержавием. Герцен возлагал надежды на революционность русского раскола. Мельников-Печерский лучше знал раскол, он написал в своих «Письмах о расколе», что у этого движения нет будущего, что ревнители старой веры стали всего лишь «силой отрицания», что это «единственное, что мог русский народ противопоставить железной воле Петра I», и это «страшная сила, заменившая в русском народе энергию».
Достоевскому в Семипалатинске, конечно, попадали на глаза статьи о расколе в столичных журналах. Странники, отыскивающие за казахской степью сказочное Беловодье, частенько появлялись в городе на Иртыше, где жили их единоверцы. Эти странники были своего рода профессионалы по сманиванию в бега целых деревень, фанатики, обладающие даром увлечь за собой, самобытные географы, передающие от отца к сыну изустную карту Сибири. Власти их боялись панически, за специалистами по уводу велось особое, строжайшее наблюдение. Тем больше было причин у простых сибиряков помогать этим странникам, прятать, кормить. Мог ли Достоевский, живя на окраине, в бедной хате, стоящей в окружении таких же бедных хат, видеться с кем-либо из раскольничьих странников и говорить с ним? Достоевский уже тогда вынашивал свою мысль об антинародности петровского реформаторства, и, значит, ненависть раскольников к Петру I, к этому антихристу, пронесенная через века, должна была произвести на него сильное впечатление.
Появлялись в казахской степи и странники совершенно иного рода — мусульманские святые и дервиши, факиры и бродячие доктора, делающие кровопускание «всем и каждому без всякой причины потому только, что Мохаммед заповедал это в Коране», — так писал Валиханов в статье «О мусульманстве в степи». Когда началась Крымская война (1853—1856 гг.), в степь хлынул поток «иностранных мусульманских странников» (определение Валиханова из «Записки о судебной реформе»), которые, как оказалось, занимались и проанглийской агитацией. В семипалатинском гарнизоне это было известно.
Пути-дороги странников, искателей Беловодья (потерянного рая!), пропадали в степи. Следы затирал ветер, дующий из Джунгарских ворот, как из гигантской аэродинамической трубы.
Маршруты путешественников четко прочерчены ими на картах и приложены к книгам, изданным по возвращении. Сплошные линии или пунктирные следуют вдоль рек, пересекают пустыни, проникают в густо заштрихованные горы. Если перенести такую линию на современную карту, то, может быть, еще лучше поймешь логику и догадку исследования неведомых земель. Можно совместить на карте современного Казахстана маршруты всех путешественников XIX века, исследователей Тянь-Шаня, Семиречья, Восточного Туркестана. Станет понятнее, чем был для путешественников Семипалатинск, ныне соединенный с бывшим укреплением Верным линией Турксиба.
В 1854 году, когда Достоевский прибыл в город на Иртыше, здесь еще можно было отыскать людей, которые помнили посещение Гумбольдта. Александра Гумбольдта избрал своим кумиром мечтавший о путешествиях Врангель, и у него могла быть с собой книга великого немецкого географа «Центральная Азия», изданная в 1843 году, — в ней рассказывалось и о путешествии по Сибири.
О Григории Силыче Карелине, высланном из Семипалатинска «за вредность», Достоевскому довелось услышать немало колоритных историй — за такими людьми, как Карелин, всегда тянется легенда.
Но вот что слышал Достоевский об английском путешественнике Томасе Аткинсоне? Его маршруты по Семиречью подозрительно совпадали с маршрутами Карелина. Очевидно, были и какие-то другие основания, породившие подозрение, что Аткинсон в большей степени разведчик, чем исследователь флоры и фауны. Так или иначе, но уж русское представление об англичанах как о чудаках он постарался подтвердить: женился во время своих странствий на русской девушке, возил с собой повсюду жену, а сыну, родившемуся в Семиречье, дал имя Алатау Чимбулак — по названию урочища в горах возле Верного.
Время путешествий Аткинсона по Сибири — 1847—1854 гг. Достоевский застал еще самые свежие впечатления. Книга Аткинсона о путешествиях по Западной и Восточной Сибири вышла в Лондоне в 1858 году. Какие-то вести о ней могли дойти до Семипалатинска в бытность там Достоевского.
В 1858 году в «Библиотеке для чтения» появился очерк Егора Петровича Ковалевского «Встреча с Н. Н. (Из воспоминаний странствователя по суше и морям)». Довольно много потребовалось на этот раз времени Ковалевскому, чтобы рассказать о своем путешествии в 1851 году (после заключения договора в Кульдже) по Семиречью и Тянь-Шаню. Оказывается, в горах у путешественника произошла странная встреча с русским человеком, который некогда принадлежал к высшему обществу, но ему наскучила пустота света, и он бежал — не в цыганский табор, как Алеко, а в горы Киргизии, где и поселился среди кочевников из рода кыдык.
Можно себе представить, сколько шума наделал этот очерк в Семипалатинске. Ведь там знали, что род кыдык действительно существует, что выведенные в очерке киргизский манап Бурумбай и казахский султан Тезек не вымышленные персонажи, а вполне знакомые семипалатинским офицерам и чиновникам родоначальники, получившие не так давно русские военные чины, — подполковник Бурумбай Бекназаров и подполковник Тезек Нуралин. К тому же вполне серьезны и основательны были переданные автором очерка размышления Н. Н. о природных богатствах Иссык-Куля, о роскошных долинах, пригодных к хлебопашеству, о лесах диких фруктовых деревьев, о горах, скрывающих несметные залежи металлов. Но почему раньше никто не слышал о русском Алеко, поселившемся среди кыдыков? Кто он такой?
В очерке Ковалевского говорится, что от путешественников, недавно побывавших в тех местах, он узнал, что Н. Н. исчез, — очевидно, погиб вместе с другими кыдыками, которых истребили давние враги, киргизы другого рода. Что это за путешественники? В конце 1857 года в Петербург вернулся П. П. Семенов, встречавшийся и с Тезеком, и с Бурумбаем. Он? Но в его записях нет ничего о Н. Н. Друг Достоевского Валиханов побывал в 1856 году у Бурумбая, виделся с Тезеком, но, судя по дневнику, ничего не слышал о загадочном русском. В 1858 году он прожил месяц у кыдыков — и опять в записях никакого Н. Н. Выдумка Ковалевского? Но вот такой авторитет, как автор замечательных книг о русских путешественниках Сергей Марков, не спешит опровергнуть Ковалевского. Может, все-таки был…
Теперь о Петре Петровиче Семенове-Тян-Шанском.
5 августа 1856 года на рассвете в Семипалатинск влетела почтовая тройка. В тарантасе сидел молодой человек, высокий и худой, с торчащими как пики кавалерийскими усами. А рядом с ним — Василий Петрович Демчинский, отправленный губернатором навстречу Петру Петровичу Семенову (Тян-Шанским он станет полвека спустя). Тройка подкатывает к дому, где живет Демчинский. Петр Петрович приводит себя в порядок, делает визит к губернатору, а затем… Дадим слово ему самому: «Но более всего обрадовал меня Демчинский деликатно устроенным сюрпризом: он мне представил совершенно неожиданно у себя на квартире одетого в солдатскую шинель дорогого мне петербургского приятеля Федора Михайловича Достоевского, которого я увидел первым из его петербургских знакомых после его выхода из «мертвого дома». Достоевский наскоро рассказал мне все, что ему пришлось пережить со времени его ссылки. При этом он сообщил мне, что положение свое в Семипалатинске он считает вполне сносным благодаря добрым отношениям к нему не только своего прямого начальника, но и всей семипалатинской администрации».
(П. П. Семенов-Тян-Шанский не написал в своем «Путешествии в Тянь-Шань», что он и Достоевский не просто были знакомы, а оба посещали кружок Петрашевского, причем в 1849 году у Семенова на квартире делали обыск, однако ничего не нашли.)
Следующая встреча П. П. Семенова с Достоевским происходит осенью того же года. Семенов живет у Демчинского пять дней и проводит все эти дни с Достоевским. Тогда же туда приезжает Валиханов. В начале декабря Семенов отправляется в Барнаул, и с ним едут Достоевский и Демчинский. Достоевский отправился в путь, не имея разрешения, но присутствие Демчинского делает поездку безопасной. Повидавшись с Марией Дмитриевной, Достоевский возвращается. В январе 1857 года он опять едет в Барнаул, уже не тайком, с выправленными для свадьбы бумагами. После венчания в Кузнецке он на обратном пути живет две недели в Барнауле у Семенова с женой и пасынком.
Весной 1857 года Семенов вновь отправляется на Тянь-Шань. 26 апреля он в Семипалатинске, но проводит здесь только день. На обратном пути Семенов останавливается уже на три дня — с 27 по 30 сентября.
Известно, что ему одному из первых посчастливилось услышать, как Достоевский читает главы «Записок из Мертвого дома». Они произвели на Семенова огромное впечатление. Но о чем он сам рассказывал Достоевскому? О Петербурге? Да. Но не только о Петербурге. Итоги его экспедиции на Тянь-Шань были, без преувеличения, блестящими, они составили ему мировую славу. И это было началом новой географии, которую Семенов считал самой народной из наук. Русский путешественник глубоко проникся интересами казахов и киргизов и имел все основания утверждать, что мирное вхождение этих народов в русское подданство шаг мудрый и принес им благо.
Еще три путешественника начинали в те годы из Семипалатинска свои экспедиции в Семиречье и на Тянь-Шань.
Александр Георгиевич Влангали, горный инженер, опубликовал в 1853 году путевые очерки «Геогностические поездки в восточной части Киргизской степи в 1849 и 1851 гг.». Первый раз он путешествовал с Абакумовым, во второй — с Ковалевским, а в 1856 году мы его видим в составе миссии Перемышльского в Кульджу. Влангали был дружен с Валихановым, в Семипалатинске появлялся вместе с ним (в 1856 году, из Кульджи), но документальных подтверждении его знакомства с Достоевским нет.
Капитан Генерального штаба Александр Федорович Голубев в 1859 году проводил в Семиречье первые астрономические определения и прошел маршрутами Семенова и Валиханова, составив первую точную карту Заилийского края Семипалатинской области. В отчете Голубева об экспедиции описана жизнь казахов и киргизов, приводятся интересные сведения из истории.
В том же 1859 году, ранней весной, в Семипалатинск прибыл путешественник более известный, чем Голубев и Влангали. Михаил Иванович Венюков закончил Академию Генерального штаба, одновременно посещая университет, и поехал служить на Дальний Восток к Муравьеву-Амурскому. К тому времени, когда он получил приказ отправиться в Западную Сибирь, у Венюкова был за плечами опыт исследования Забайкалья и Приамурья. В Верный его командировали с поручением провести обследование бассейна реки Чу и заложить укрепление в Кастеке. О том, каким он мог быть тогда, в свои двадцать семь лет, попытаемся представить себе по его последующим делам и поступкам. Из этой экспедиции молодой ученый привез «Очерки Заилийского края и Причуйской долины» с ценнейшими сведениями по географии, этнографии и историк казахов и киргизов, а также материалы о злоупотреблениях царской администрации и самодурстве генерал-губернатора Гасфорта, которые он передал в «Колокол».
Имя Венюкова стоит в ряду имен выдающихся русских ученых второй половины XIX века. Он — член географических обществ в Женеве, Лондоне и Париже. Как и многие другие русские путешественники, он находился на военной службе. В 1877 году генерал-майор Венюков уходит в отставку. И тут происходят события, потрясшие русское общество. Отставной генерал-майор отказывается от пенсии, пишет гневное письмо Александру II о положении дел в России и уезжает за границу, сближается там с Герценом и Огаревым, сотрудничает в «Колоколе», одновременно публикуя в Англии и Франции очерки по истории русских путешествий. Все это происходит незадолго до выстрела Веры Засулич в Трепова и объясняет поступки других людей, того же А. Ф. Кони, председателя суда, открыто принявшего сторону обвиняемой (в его воспоминаниях говорится, что на суде бывал и Ф. М. Достоевский).
Михаил Иванович Венюков умер в 1901 году в Ницце и похоронен рядом с Герценом. Все свое состояние (11 366 р. 20 коп.) он завещал Русскому географическому обществу — на премии исследователям географии Азии. Какой характер, какая судьба! (А мы до сих пор не перевели на русский, не издали его воспоминания, вышедшие в Амстердаме.)
ТРУППА г. АЛЕКСАНДРОВА
Этим совсем маленьким эпизодом из жизни Семипалатинска я и закончу.
В бумагах Валиханова сохранилась театральная афишка. У него не было привычки сберегать сувениры такого рода, а эту он почему-то хранил. Она семипалатинская. Прибывшая в город труппа актеров г. Александрова извещала, что с дозволения начальства 1859 года мая 17 дня представлено будет «Жених из ножевой линии».
Непритязательный водевиль. И можно представить себе, что за труппа прикатила в такую даль, в Семипалатинск, и что за актриса исполняла у них первые роли, каков был герой-любовник и как вели себя в жизни и на сцене Несчастливцев со Счастливцевым.
Русская провинциальная труппа выпускала больше премьер, чем столичные театры. Значит, и у актеров г. Александрова имелся достаточный репертуар, тем более что город невелик и даже самый бойкий водевиль нельзя давать два вечера подряд. Какой репертуар? Да тот же, что и в Кинешме, и в Костроме. Неужто и Шиллер и Шекспир? А почему бы и нет! И почему бы не оказаться в труппе г. Александрова кому-то, только что бежавшему из дома, молодому и талантливому? Была же какая-то причина у поручика Валиханова сберечь афишку. Он попал на спектакль как с корабля на бал — только что вернулся из опаснейшего путешествия в Кашгар. Есть фотография, сделанная в Семипалатинске в эти дни. На ней Достоевский еще в мундире, пока не перешедшем к Гейбовичу, и Валиханов с подаренным кинжаликом в руке. Может быть, они были вместе на спектакле? И на этот вопрос у меня нет ответа. Жаль, но ничего не поделаешь. Однако труппа все же приезжала, а на Руси тогда антрепренеры, в общем-то, знали, какие города театральные, а какие — нет.
Нет, ни в коем случае я не надеюсь, что Федор Михайлович Достоевский мог полюбить этот город. Ни в коем случае… Да кто же, где, когда любил место ссылки? Разве что Кавказ? Но то Кавказ!
Однако не потому ли его воспела русская литература, что она там себя поняла и поняла русского человека?