Пути в незнаемое — страница 27 из 29

ЗАМОРЫШ(Размышление о детских и юношеских годах Исаака Ньютона)

Нет машины времени, читатель, увы, и не может быть! Лишь сила воображения может перенести нас в беспокойный семнадцатый век, на туманный остров, где в яростной схватке встают брат против брата, сын против отца, где рубят на плахах головы несогласным и мечтают о сладостной Утопии, где чума косит людей, а пожары и ураганы — города, однако население быстро растет, где только что узнали о человеческом кровообращении и познали превосходный китайский напиток, называемый китайцами Ча, другими же нациями — Тау, иначе — Тее, но продается этот изысканный напиток пока лишь в «Голове султанши» близ королевской биржи в Лондоне, где, недоуменно глядя на восходящее дневное светило, заставляют себя верить, что это Земля обращается вокруг него, а не наоборот, где вскоре родится дифференциальное исчисление, а турок показывают всем желающим всего за два пенса, всего за два пенса, господа!

РОЖДЕСТВО В МАНОР-ХАУСЕ, ГОД 1642

Меж двумя и тремя часами ночи, ближе к утру, крики роженицы — Анны Эйскоу — внезапно прекратились; на смену им пришел слабый звук, — может быть, даже не плач, а писк, тонущий в шорохах взбудораженного дома, в беспокойном лае собак, тревожном мычании и блеянии, доносящихся из хлева…

— Мальчик, мальчик! — разнеслось по гулкому холодному дому.

В левую спальню на втором этаже потянулись немногие жители имения — в неверном свете свечей, разгоняющих сырую влажную темноту, можно было признать в них и пастухов, и странников, и волхвов, и правителей; они приходили из темноты и уходили в темноту, как актеры в лондонском театре «Феникс»…

В рождественскую ночь 1642 года[10] в небольшом имении в самом центре Англии, недалеко от старой римской дороги, ведущей от Лондона к заливу Хамбер и далее — на север, появился на свет гений, разгадавший тайны хода светил и самой хозяйки ночи — Луны.

Исаак Ньютон.

Сколько написано о нем статей и книг!

Горы литературы прогибают библиотечные полки. Каждая строчка Ньютона, каждое высказывание, сделанное им, стали предметом изощреннейшего анализа. Любое движение его мощной мысли прослежено от первого прорастания, от робкого намека до буйного цветения, до трубного гласа, возвещающего миру о раскрытии очередной тайны природы.

Исследователи спорят с коллегами о деталях, о смысле туманных ньютоновских пророчеств. Пути человеческой мысли неисповедимы, и никто сейчас, через сотни лет, не сможет уверенно утверждать, что все происходило именно так, а не иначе. Так же дело обстоит и с биографиями гения — они зачастую противоречат друг другу. Как будто Ньютонов было несколько.

Да и возможно ли в принципе создать жизнеописание Ньютона?

Массу затруднений для осуществления такого грандиозного замысла создал и сам герой нашего будущего повествования. Он был скуп на слова, особенно в том, что непосредственно касалось обстоятельств его личной жизни. Безжалостно вымарывал из научных трудов все, что могло бы пролить хоть какой-то свет на его персону. В его письмах — а именно письма есть последняя надежда и бесценное тайное подспорье биографа — лишь изредка всплывает нечто, связанное с реальными обстоятельствами его земного бытия, бореньями его неукротимого духа, томлением его живой природы. Многие тысячи страниц его переписки — это в основном доказательства теорем, отголоски научных споров, подробности академической жизни. Но вдруг мелькнет между строками сухих математических формул, геометрических построений, физических законов что-то живое, ранимое и как бы воскликнет: «Я — человек! И все во мне — человеческое!» — мелькнет неуловимо и снова укроется за крепостными стенами логических схем.

Среди гор написанного Ньютоном, среди горных цепей, образованных работами о нем, сыщем же первые известия о нем — человеке:

«Исаак, сын Исаака и Анны Ньютон, крещен 1 января 1642/3»[11].

Это — первая строка ньютонианы, и посетители небольшой — четырнадцатого века, с какими-то еще англосаксонскими элементами в кладке стен — церкви в Колстерворте, близ Грэнтэма в Линкольншире, могут собственными глазами увидеть эту запись в старинной церковной книге с сильно потертым кожаным переплетом.

Он родился в год, когда в Англии началась гражданская война. Солдаты Кромвеля, его железнобокие всадники, хатчингтонширские иомены спешили в штаб-квартиру вождя в Кембридже, и путь их лежал прямо через Грэнтэм. Всеобщая печаль и беспорядок, жестокость и алчность этой великой войны привели к упадку и небольшую деревушку Вулсторп, в нескольких милях от Грэнтэма.

Железнобокие шли по северной римской дороге мимо старинной церквушки в Колстерворте, мимо заколоченных вулсторпских ферм и спаленных хижин, когда-то крытых соломой, мимо заброшенного хозяйского дома, называемого Манор-хаус.

Манор-хаус был, по существу, небольшой крепостью, сложенной из серых известняковых глыб, покрытых облупившейся штукатуркой. Железнобокие обтекали его, как река — утес, лишь изредка забегая в богатый сад, славящийся яблоками. Узкие окна — бойницы дома — смотрят на запад, и тревожные взгляды обитателей сопровождают уходящие гарнизоны.

Имение Манор-хаус в деревушке Вулсторп когда-то перешло в собственность деду Ньютона, Роберту Ньютону. Странное дело! Хотя имение было совсем небольшим, владельцы обладали по отношению к его обитателям ничем не ограниченными правами. Здесь был их собственный рыцарский двор, здесь они вершили свой суд. Владелец имения обладал правом казнить и миловать. Исаак Ньютон, вступив во владение Манор-хаузом, тоже станет обладателем этих прав, идущих, как уверял Ньютон, из глубины веков.

«Предки мои благородного шотландского рода. Они верно служили королю Якову Первому и пришли в Англию из Восточного Лотиана вместе с ним», — уверенно рассказывал Ньютон Джеймсу Грегори в 1725 году, за два года до смерти, когда, казалось бы, все суетное уже потеряло для него значение.

Однако, хотя сам Ньютон неоднократно подчеркивал благородство своего происхождения, да и представители некоторых линкольнширских Ньютонов (не всех) охотно признавали его за своего, никаких доказательств принадлежности Ньютона к линкольнширской знати не найдено.

Скорее — наоборот!

Дотошный историк Е. Фостер раскопал архивы графства Линкольншир за 1524 год и обнаружил, что Симон Ньютон, первый из твердо установленных предков Ньютона, столь же твердо стоял на самой нижней ступеньке иерархической лестницы захолустной деревушки Вестби. Он, например, платил самый низкий годовой налог — четыре пенса, в то время как средний налог колебался в пределах от 12 пенсов до 9 шиллингов, а богачи платили и по двадцати фунтов в год[12]. И числился он «землепашцем».

Но Ньютоны, нужно отдать им должное, были трудолюбивы и упорны и, несмотря на полное отсутствие образования, довольно быстро продвигались вверх в своем социальном положении. Если в середине шестнадцатого века они еще числились «землепашцами», то уже в конце его они называли себя «иоменами» — то есть землевладельцами. Ньютоны всеми способами скапливали землицу и богатство и год от года приумножали свое достояние на фоне всеобщего окрестного разорения.

Потомок Симона Ньютона, Джон Ньютон из Вестби, тоже землепашец, удачно женившись на девице из знатного рода Эйскоу, прикупил перед своей смертью, в 1562 году, большую, за сорок фунтов, ферму с землей — шестьдесят акров пахоты в Вулсторпе для своего сына Ричарда — прадеда Ньютона. Ричард, умирая, оставил кроме дома и земли наследство, оцениваемое в 104 фунта, и в том числе полсотни овец — то есть всего вчетверо меньше, чем оставил семье в те времена самый богатый иомен Ланкашира. Его сын Роберт Ньютон, унаследовав вулсторпскую ферму, добавил к ней в 1623 году и вулсторпский Манор — каменный дом-крепость, построенный еще в четырнадцатом веке. Это был и социальный взлет, поскольку делал Роберта лордом Майора со всей полнотой власти.

В 1639 году дом перешел к его сыну, тридцатипятилетнему Исааку, что позволило тому жениться наконец на своей нареченной — Анне Эйскоу, давно миновавшей расцветную пору. К несчастью, всего лишь через год после вступления в наследство и через полгода после женитьбы Исаак Ньютон-отец скоропостижно скончался и был 6 октября 1642 года похоронен во дворе Колстервортской церкви. Ему не довелось увидеть своего сына.

Об отце Ньютона известно немного. Это был «слабый, странный, диковатый человек». Ни одной своей чертой, ни одним своим талантом и умением не намекнул он потомкам о возможной великой судьбе своего сына. Лишь смерть его отца и полученное наследство дали ему возможность получить руку и сердце матери Ньютона — волевой, умной, хотя и бедной женщины.

Джон Кондуит, муж племянницы Ньютона, Кетрин Бартон, и его помощник по Монетному двору, собрал впоследствии довольно обширные материалы, касающиеся жизни Ньютона. Его дочь и его внук, второй герцог Портсмутский, стали обладателями бесценного сокровища, известного как «Портсмутская коллекция». Лишь относительно недавно, когда бумаги из этой коллекции удалось разобрать, крайне скудные сведения о матери Ньютона были дополнены воспоминаниями Кондуита: «Его мать звали Анной, она была дочерью Джеймса Эйскоу из Маркетовертона, графство Ратленд, из семьи, которая в свое время пользовалась большим уважением в тех местах… Один из них построил курьезное сооружение между Грэнтэмом и Колстервортом. Ее мать происходила из рода Блитов из Трансона в Линкольншире, сейчас угасшего, а тогда весьма богатого и уважаемого. Но что имело гораздо большие последствия для ее сына, она была женщиной настолько необычной и понимающей, живой и доброй, что для тех, кто готов признать, что для формирования сэра Исаака Ньютона можно было использовать что-то кроме божественной десницы, он мог бы приписать это лишь ее влиянию»…

Анна Эйскоу по теперешним стандартам, возможно, не показалась бы слишком ученой женщиной — писала она с громадным трудом, долго и тяжело. Знаки препинания не давались ей совсем. И все же по сравнению с мужем она была заправским грамотеем. Исаак Ньютон-отец не смог бы даже написать своего имени. Его завещание венчает совершенно невразумительная закорюка. А вот брат Анны, Вильям, окончил магистром Кембриджский университет. Он был приходским священником в Бэртон-Когглз, в трех милях от Колстерворта, и не мог даже представить себе, чтобы его племянник, подобно «этим Ньютонам», остался без образования. Оставаясь все время в судьбе Ньютона как бы за кулисами и в тени, он несомненно сыграл решающую роль в ньютоновском начальном образовании. Не будь его влияния, Ньютон скорее всего остался бы неграмотным, как большинство его кузенов и кузин.

Даже задним числом ни в наследственности, ни в окружении юного Ньютона мы не находим ничего, что могло бы подсказать его великое будущее. Ньютоны были для того времени середняками во всем — и по образованию, и по достатку. Не были они ни холопами, ни аристократами, ни селянами, ни жителями городскими. И все же, как камешек к камешку, как их усадебный дом, именно здесь и именно из этих обстоятельств, из окружения этих людей выковывался его характер, его удивительная личность.

…С самого рождения Ньютону не повезло. Он не только оказался посмертным ребенком, хотя и спешил — родился преждевременно. Он родился необычайно слабым. Он был так мал, что его можно было бы искупать в большой пивной кружке. Он едва дышал: головка его безжизненно свисала на жалкую цыплячью грудку — тоненькая шейка не выдерживала ее тяжести…

Было ясно: только что появившийся человечек — не жилец на белом свете… Причитала жалобно мать, ее успокаивали.

— Быстрее за леди Пакинхем…

Две крестьянки, посланные — скорее для успокоения совести — в соседскую деревушку, чтобы получить совет и помощь у мудрейшей леди, не спешили. Они долго еще сидели на приступочке дома, жалея бедную мать, мучающуюся сейчас, конечно же по вине этих Ньютонов — семейства, отличающегося в округе нежизненностью потомства. Леди же Пакинхем признала случай безнадежным, прийти помочь отказалась и призывала уповать на милость божью…

Когда посланцы вернулись, они были поражены — мальчик еще дышал, хотя головка его свешивалась столь же безнадежно и безжизненно (чтобы поддерживать большую и тяжелую голову юного Ньютона, пришлось впоследствии использовать корсет[13]).

Вопреки ожиданиям, Заморыш не собирался сдаваться…

МАТЬ АННА

…И неделю его жизнь висела на волоске. Его побоялись преждевременно крестить; лишь первое января 1642/3 года возвещает не только о самом факте крещения младенца, но и о том, что извечное противостояние, борьба жизни и смерти еще раз закончилась временным поражением костлявой; жизнь победила, вулсторпский росток пробился…

Если бы сила воображения могла перенести нас в тот год и мы бы имели возможность пройти с дорожным посохом сквозь тогдашние Уилтшир и Глостершир, побывать в Херфорде и Стаффорде, Дерби и Ноттингеме и, наконец, в Линкольне и его окрестностях, мы неизбежно пленились бы красотой Вулсторпа.

Он прилепился на западном краю уютной долины, образованной неторопливым, но вечным движением Уитама. Это — небольшая речушка с заросшими осокой берегами, с желтыми и белыми кувшинками и даже стрелолистом, повинующимися мягким указаниям воды. С холмов, окружающих долину, открывается живописный пейзаж, рассекаемый колокольнями Колстерворта и Северного Уитама. Свежий морской воздух смирен здесь душистой мягкостью потоков, поднявшихся с цветущих низин Линкольншира. Здесь дышится полной грудью. Здесь живут наслаждаясь.

А сколь приятно, наверное, скакать верхом вдоль известнякового Кестевенского плато от Вулсторпа на север, к Грэнтэму, мимо мелких селений и ферм, по краю хлебных нив с неизбежными васильками и повиликой, по широким лугам, отдающим к вечеру сгустившиеся за день медвяные ароматы клевера! Блеют овцы, укладывающиеся на ночлег. Промелькнет меловая скала — напомнит о береговых рифах близкого залива и моря, прошуршит под быстрыми копытами гравий покинутого речного ложа, приютит буковая роща с венериным башмачком, напоит придорожный родник с ледяной хрустальной водой…

Один из таких родников — в самом центре Вулсторпа, и от него в сторону Грэнтэма бежит веселый ручеек, который, встретившись в дороге со своими собратьями, и образует Уитам. Здесь, неподалеку от родника с целебной водой, и стоит вулсторпский Манор — сцена первых лет жизненной драмы Ньютона.

В те времена среди линкольнширцев бытовало поверье: дети, родившиеся после смерти отца, обладают особой жизненной силой, которую они способны использовать сами и передавать другим, то есть врачевать. Чудесное выживание Заморыша, родившегося после смерти отца, стало одним из ярких доказательств его жизненной силы, его исключительности.

Именно обстановка исключительности — первичная среда молодого Исаака. Когда он смог впервые соткать связь даты своего рождения со смыслом рождества, его слабая душа взволновалась. Параллели были очевидны. Для него становились понятными и безотцовское, непорочное зачатие, и его неизбывное, не знавшее преград чувство к матери, с которой он алкал единения, от которой не отходил.

Они были вместе и, по расчетам матери, должны были жить вполне благополучно. Исаак Ньютон-отец оставил жене обширные земли и дом. Пусть, завещал он, если родится сын, будет он тоже Исааком и продолжит его дело — дело накопления и укрепления поместья, пусть трудом продвигается к богатству и знатному положению. Отец оставил имущества почти на пятьсот фунтов, в том числе две с половиной сотни овец — десяток обычных в Линкольншире стад. На семейных лугах нагуливали мясо полсотни быков и коров. Амбары обильно засыпаны солодом, овсом, зерном, ячменем, сеном. Исаак-отец оставил процветающее имение, дающее 150 фунтов годового дохода, имение, сохраненное и умноженное им и дедом, Робертом Ньютоном, в голодные двадцатые годы.

Сейчас же время было особенно неспокойное. Крестьянские бунты сменились гражданской войной. Из окон Манора были видны войска и обозы, тянущиеся вдоль Большой северной дороги.

Обезлюдели окрестные фермы. Чуть не каждый десятый взрослый мужчина воевал. Голодные армии бродили по стране, сбивались в яростных схватках. У Марстонских болот близ Йорка в июне 1644 года бились друг с другом пятьдесят тысяч воинов. А уже с кампании 1643 года армии насчитывали по сто пятьдесят тысяч. Графства объединялись в ассоциации, их границы охраняли «марширующие армии». Иногда, правда, казалось, что война состоит больше из стычек и осад, чем из генеральных сражений. Тревожно было в Линкольншире.

Исааку было всего шесть месяцев, когда над его головой сгустились новые тучи. Торопливые солдаты покидали Грэнтэм: рядом с городом, у Квинсби, готовилась битва — одна из крупнейших битв гражданской войны. Силы парламента противостояли сторонникам короля — кавалерам. Круглоголовых возглавлял сам Оливер Кромвель. Позднее он писал об этом сражении так:

«Как только прозвучал сигнал атаки, мы развернули свои силы, состоящие примерно из двенадцати подразделений, некоторые из которых были настолько плохо оснащены и потрепаны, что редко можно было увидеть что-нибудь более жалкое. Но мы положились на милость Божию и смирились его разумению. Мы немного постояли на расстоянии мушкетного выстрела — одна армия против другой; драгуны и стрелки палили с обеих сторон примерно полчаса или немного больше, но они к нам не приближались. Тогда мы решили сами вызвать их на бой и приблизились к их войскам. После града выстрелов с обеих сторон мы поскакали к ним крупной рысью, и они встали, чтобы встретить нас, и наши солдаты бешено на них налетели. И Божьим провидением они были немедленно окружены и побежали, и мы преследовали их две или три мили».

Линкольнширцы страдали и от кавалеров, и от круглоголовых. В сорок третьем году жители окрестных селений подписали декларацию протеста рыцарей, эсквайров, джентльменов, землевладельцев Линкольншира и Ноттингемпшира против несправедливых угнетений и бесчеловечных действий Уильяма Эрла из Ньюкасла и его кавалеров. В петиции говорилось о том, что указанные кавалеры утеряли естественную мягкость англичан и христиан и по бесчеловечности почти уже сравнялись с турками. «На наших глазах жгут дома наших соседей!» — сохранила бумага вопль негодования и ужаса.

В пятидесятом году в адрес парламента были направлены уже две петиции, представленные Кромвелю как верховному руководителю нации, от тысяч лордов и землевладельцев Линкольншира против левеллеров — разрушителей собственности. Жалобщики просили восстановить добрые старые законы Англии и льготы, которыми их предки «наслаждались еще до Завоевания и до Великой хартии вольностей».

Кругом творился разбой, но провидение еще раз защитило Исаака. Как-то так получилось, что солдаты обеих армий, проходя по Северной дороге, как бы обтекали вулсторпский Манор, стоявший в полутора милях от дороги. Несколько овец да урожай яблок — вот и вся контрибуция с имения за всю гражданскую войну. Мужчин в нем не было, и забирать было некого. Исааку опять повезло. Да, битвы гражданской войны пощадили Манор, и Исаак продолжал жить, хотя оставался ребенком болезненным и тщедушным.

Судьба, однако, не оставляла попыток сломить его, подставить под новый страшный удар.

Когда ему исполнилось два года, его покинула мать.

Это событие, быть может, сыграло в жизни юного Исаака необычайно важную, можно сказать, критическую роль.

Несчастье началось с того, что живший неподалеку приходской священник, преподобный Барнаба Смит, решил: пришло для него время жениться. Он был весьма состоятельным человеком, имел не менее пятисот фунтов годового дохода, не считая довольно значительного жалованья его как настоятеля — тоже пятьсот фунтов. Кое-кто из паствы советовал ему вступить в брак; он отговаривался, заявляя, что не встретил достойной. Когда названо было имя вдовы Исаака Ньютона, преподобный, смутившись, возражал: если его рука будет отвергнута, ему нельзя будет показаться в приходе. Один из псаломщиков согласился — правда не бескорыстно, а за умеренную плату — взять на себя деликатную миссию:

— Ради святого дела я готов заранее вызнать мнение вдовы Ньютон!

Настоятель согласился. Вдова не отказала, но решила сначала спросить совета у своего ученого брата Эйскоу, человека, умудренного годами и окончившего университет в Кембридже. Псаломщик помчался к магистру Эйскоу, чтобы упредить события. Барнаба Смит сделал предложение и получил согласие. Была назначена свадьба. Мать Ньютона ждала ее с затаенной радостью — брак обеспечивал будущее ее сына Исаака, хотя в результате Исаак оставался жить на попечении своей бабушки и своего дяди Джеймса Эйскоу, обитавшего неподалеку, в Бэртон-Когглз.

Брак Анны Эйскоу мог бы показаться браком по расчету. Да так оно, видимо, и было. Один из пунктов договора, который по настоянию вдовы Ньютон был включен в брачное соглашение, гласил, что сын ее Исаак при любых обстоятельствах будет иметь доход с принадлежащего ему Вулсторпа, а кроме того будет получать определенную сумму и от мистера Смита, который обязался выделить ему пастбища в Сьюстерне, приносящие 50 фунтов годового дохода. Мистер Смит по брачному контракту обязывался также произвести полный ремонт Манор-хауза и — более того — расширить его.

Брак матери Анны был жертвой, принесенной ею своему сыну. И одиночество его, и страдания его, и слезы его должны были быть вознаграждены впоследствии. Она думала о будущем Исаака.

Свадьба Анны Эйскоу-Ньютон с ее новым избранником, Барнабой Смитом, состоялась 17 января 1645/6 года.

О Барнабе Смите, может быть, следует сказать особо. В многочисленных биографиях Ньютона присутствует благообразный, не слишком молодой, но и не старый — лет пятидесяти — добросердечный пастырь, холостяк, решивший наконец жениться, пекущийся о жене и ее сыне и лишь вследствие каких-то неясных причин не желающий взять Заморыша к себе в дом. Историкам понадобилось чуть не триста лет, чтобы найти в аккуратных английских архивах конкретные данные об этом человеке. И обнаружилось, что рожден был он в 1582 году, то есть женился на тридцатилетней матери Ньютона в возрасте шестидесяти трех лет. Барнаба Смит окончил Оксфордский университет и имел степень магистра. Он был отнюдь не холостяком, а вдовцом — прежняя жена его покоилась с миром на кладбище Северного Уитама. Историк Н. Фостер, проведший эти изыскания, подчеркивает, что на могиле его жены не успела еще вырасти первая трава, когда он женился снова.

С матерью Ньютона Барнаба Смит, будучи в преклонном возрасте, зачал тем не менее троих детей. О нем кроме записей паспортного характера и мужской силы известно еще кое-что. Приход, который имел Барнаба Смит, купил ему у местного лендлорда сэра Генри Пакенхема его отец, священник. Епископский отзыв о новом пастыре немногословен: хорошего поведения, не живет при церкви, негостеприимен. Доход с имения Северный Уитам — это тоже подарок любящего отца. При короле Якове II Барнаба Смит верно служил господствующей церкви. При Кромвеле — пуританам. Вторая гражданская война занесла в края Барнабы Смита индепендентов, но и это никак не повлияло на его судьбу. В его шкале ценностей принципы, видимо, не стояли слишком высоко, и это было известно. Именно о нем, о Барнабе Смите, Джон Мильтон писал в своих «Лючидах»:

Мы знаем: им всего дороже брюхо;

Ползут, втираются,

Роскошествуют в лоне.

Плевать им на иных,

Им лишь постричь овечек

И отпихнуть достойнейших,

Им, безнадежным, безрассудным наглецам.

Привязанность и любовь между ним и Исааком не возникали и не могли возникнуть. Да и со стороны старшего к этому не было сделано ни малейшего шага, ни слабейшей попытки.

Мальчик перешел на попечение родственников. Он, хотя и миновал благополучно первые опасности детского возраста, рос слабым, пугливым, сторонился шумных детских игр.

С тоской оглядывал слабый и жалкий мальчик живописнейшие окрестности вокруг Вулсторпа, и каждый раз его взгляд упирался в колокольню церкви Северного Уитама — церкви, недалеко от которой жила теперь его мать и в которой служил его отчим. Вид этой колокольни отравлял ему радость на кусочке земли, предназначенном лишь для одного — наслаждения жизнью. Его ничто не радовало, с двух лет он ощущал себя полным сиротой, от которого отказалась мать. Душевные страдания обуревали его нежную душу. Они переходили в глухую злобу, ненависть, даже желание и прямые угрозы сжечь дом Барнабы Смита с его обитателями. А иногда он думал о том, что лишь смерть может прекратить его тоску и страдания. И жаждал смерти.

Исаак был сдан на руки пятидесятилетней бабушке. Бабушка рассказывала ему об окружающем мире — о змеях, усыпляющих жаворонков своим ядом и затем поглощающих их; о дождях, приносящих падающих с неба кузнечиков и лягушек, о старых поверьях линкольнширской земли.

Но — странное дело! — в то время как у обычных детей именно с бабушками связаны самые сладкие воспоминания детства, Исаак никогда впоследствии не обнаруживал особой нежности к своей прародительнице. Даже ее смерть оставила его безучастным Видимо, никто так и не смог заменить ему отца и мать. Его личность была деформирована, многие исследователи творчества Ньютона приписывают ему, и не без оснований, свойства крайнего невротика. И будущие его жертвы — Гук, Лейбниц. Флемстид, фальшивомонетчики, посланные им на плаху, — расплачивались, как считали многие, за действительные или мнимые прегрешения непрошибаемого и равнодушного Барнабы Смита. Слабый Исаак неосознанно искал себе покровителей, родственников. Его переполняли фантазии, связанные с его возможным если не божественным, то наверняка королевским или рыцарским происхождением. Он исступленно искал в своей родословной именитых предков, делал при этом безумные предположения, использовал невинные подтасовки фактов, толкуя в свою пользу неясные легенды, совпадения имен и фамилий. (В черновике, направленном им в Геральдическую коллегию при присвоении ему рыцарского звания, он исказил некоторые даты: например, сознательно сдвинута на три года вперед дата свадьбы родителей — он отнес ее на «приличный» 1639 год.)

Он чувствовал себя одиноким, хотя все окрестности были заселены его родственниками — дядьями, тетками, кузенами и кузинами. И колстервортский дядя, и дядя конторпский, жившие в радиусе всего трех миль, имели детей — сверстников Исаака. В соседнем Скиллингтоне жили три замужние тетки, все с ребятами, а также родственники по линии Ньютона — Дентоны, Винценты, Уэлби, не говоря уже об обширном семействе Эйскоу. Он не играл со сверстниками не только потому, что не хотел, но и потому, что и они были не слишком хорошо к нему настроены. С ним было неинтересно — он всегда выигрывал в шашки и другие игры, требующие сообразительности. А для тех игр, где они могли бы взять реванш, Исаак придумывал новые правила, компенсирующие его телесную немощь, и этим раздражал сверстников. Они ясно поняли его умственное превосходство и не простили ему. Молодому Ньютону не суждено было подружиться ни с кем из этой ребятни, никогда не бегал он в веселой ватаге, не был участником веселых детских игр.

Одинокое детство. Одиночество от начала и до конца — от рождения и до смерти.

Не принесли ему удовлетворения и радости школьные дни. Недалеко от Манор-хауза размещались две небольшие школы — в Скиллингтоне и Стоуке. До них можно было пройти пешком. Ньютон посещал обе и учился там до тех пор, пока ему не исполнилось двенадцать. Здесь он выучился чтению, письму, несложным арифметическим действиям.

Вряд ли он проявлял себя вундеркиндом. Локк в одном из своих писем упоминает о сыне своего приятеля, который в нежном возрасте пяти лет «понимал географию, хронологию и систему мира Коперника, мог говорить по-латыни, знал, как пользоваться глобусом, знал, после наблюдения над вскрытием собаки, как устроены живые существа, мог танцевать».

На таком фоне знания даже двенадцатилетнего Ньютона бледны. Но и он уже, наверное, отличался от сверстников, был во многих отношениях сильнее, умнее, способнее, мастеровитее их. Этого, однако, никто из взрослых пока не заметил.

Победы Кромвеля привели к тому, что Линкольншир стал страной «круглоголовых». Здесь царила власть парламента — короля не признавали. Эйскоу были, конечно, «джентльменами», а отчим Ньютона, Барнаба Смит, был слишком богат, чтобы начать брататься с оборванными солдатами, которые выиграли для Кромвеля его большую битву в Квинсби, недалеко от Грэнтэма. Но поскольку оба они были противниками злейшего врага — папства, — и тот и другой верно служили обоим режимам и не пострадали ни от одного из них. Их не сместили во время революции, а священника Эйскоу — и при Реставрации (преподобный Смит к тому времени скончался), хотя довольно многие священнослужители, связанные с грэнтэмской церковью и той школой, где позже учился Ньютон, были изгнаны со своих постов как диссиденты, еретики, сектанты и раскольники..

Почти во всех книгах-сказаниях о Ньютоне приводятся подтверждения его якобы верноподданнического роялизма. Обычно в доказательство приводят несколько поэтических строк в память о мученике короле. Эти строки, как утверждали некоторые, были сочинены Ньютоном и написаны его рукой на обороте портрета Карла I. Трудно судить сегодня о его роялистских чувствах. Не исключено, однако, что Карл I стал мучеником лишь потому, что именно Барнаба Смит поддерживал его соперников и судей. Но строки эти существовали, хотя сочинены они не самим Ньютоном, а, как выяснили недавно, взяты им из книги «Портрет его священного Величества в его одиночестве и страданиях», появившейся и приобретшей необычайную популярность после того, как по приговору парламента в 1649 году король был обезглавлен. Вот эти стихи:

Есть три венца:

Один — земной. Тяжел он.

В нем вижу только суету.

В моих ногах лежит, его я презираю.

Другой — терновый.

Радостно беру. Остры шипы.

Но боль от них — лишь сладость.

Его я принимаю.

А третий — слава.

Ее вдали и вижу.

Бессмертие дарит.

Ее — благословляю.

Не определяется ли дальнейший жизненный путь Ньютона сначала стремлением громко заявить о себе, преодолеть телесную немощь, а впоследствии — гипертрофированным стремлением к известности и славе? Что двигало его творческими помыслами? Не является ли этот, в общем случайный. Штрих — надпись на портрете казненного короля, сделанная семилетним мальчиком, — первым следом будущей всепожирающей страсти?

Преподобный Барнаба Смит умер в 1653 году в возрасте семидесяти лет. В завещании перечислены, все наследники, но нет даже упоминания об Исааке. «Все земли и ценности, движимые и недвижимые завещаю моему единственному сыну Бенджамену, когда ему исполнится двадцать один год или когда он женится, смотря по тому, что наступит раньше». По 500 фунтов досталось каждой дочери. Именье и земли перешли жене Анне согласно брачному контракту.

Дары бедным были не слишком щедры: пять фунтов прихожанам Северного Уитама, два фунта — прихожанам Колстерворта и Вулсторпа. Отец Анны Джеймс Эйскоу и ее брат Джеймс Эйскоу, нисколько не удивившись завещанию, к весне следующего года собрались наконец в Вестминстер, чтобы его утвердить.

Сразу после смерти Барнабы Смита мать перевела имение Барнабы Смита в Северном Уитаме вместе с землями Исааку. С учетом земель и собственности, прикупленной для него матерью во время брака, он становился теперь довольно зажиточным молодым человеком.

После смерти Преподобного Исаак впервые вступил на порог дома в Северном Уитаме. Здесь ею прежде всего поразили не четыре серебряных сосуда — гордость дома, а книги. Множество книг! Переплеты дорогой кожи, любовно отделанные славными и уважаемыми мастерами. Тиснение, иногда с золотом. Гладкие пергаментные или шершавые бумажные желтые листы, на которых выдавлены строгие буквы, выдавленные в буквальном смысле этого слова, и это можно видеть, пустив вдоль страницы солнечный зайчик. Груды отцов церкви. Большинство — церковные трактаты, церковная теория. Эти книги хранились в доме Барнабы Смита десятилетиями, перейдя от его отца, тоже священнослужителя. Преподобный сам этих книг не читал и, как утверждали некоторые, вообще не обладал репутацией слишком ученого человека. Но среди книг обнаружена была Исааком и толстая, переплетенная в кожу тетрадь, в которую Барнаба Смит вписал несколько ходовых изречений отцов церкви, наиболее часто используемых в проповедях.

В помпезной книге напыщенные цитаты из Блаженного Августина, Амвросия, Джерома, Евсебия, Бернара и Григория, изложенные в алфавитном порядке, соседствовали с выписками из Плиния. Проблемы свободы воли чередовались с размышлениями и спорами о духовной и плотской любви. Он оказался совсем не таким уж глупым и необразованным и отнюдь не бесчувственным человеком, и его записи, по крайней мере понимаемые буквально, не свидетельствовали о его предположительной жестокости к пасынку. Лишь в одном сходятся исследователи самых разных направлений — и объективист Вестфолл, и психоаналитик Мануэль, и диалектический материалист Сергей Иванович Вавилов: Ньютон ненавидел своего отчима за похищение матери Анны.

Впоследствии, когда эта тетрадь перешла вместе с книгами в наследство Ньютону, он не выбросил ее, а, наоборот, очень полюбил, назвал ее «Тетрадь для мусора» и записал в нее первые строки, имеющие касательство к зарождению дифференциального и интегрального исчисления и началу его занятий механикой.

После смерти Преподобного мать Анна вернулась домой. Вернулась не одна, а с тремя прижитыми в браке детьми — со сводным братом Бенджаменом, двух лет от роду, и двумя сестрицами — Мэри, четырех с половиной лет, и годовалой Анной. Это был для Исаака период необычайного подъема и счастья — он не отходил от матери, хотя радость его была омрачена тем, что внимание матери не могло быть теперь приковано к нему одному: она разрывалась между четырьмя детьми, трое из которых требовали ежеминутного внимания (в латинской тетради Исаака ревнивая запись: «Я должен ублажать своего братца»), и между домом, и большим, значительно выросшим теперь хозяйством.

Исаак пробыл рядом с ней всего два года. После этого его, двенадцатилетнего, прошедшего курсы наук в деревенских школах в Скиллингтоне и Стоуке, отправили учиться туда, куда устремляется немноговодный Унтам. В Грэнтэм.

ГРЭНТЭМ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

Грэнтэм был оживленным городком, куда Исаака не раз брали на рынок или в гости. Одной из здешних достопримечательностей была школа, некогда построенная Ричардом Фоксом, епископом винчестерским, а другой — церковь с остроконечным шпилем на колокольне чрезвычайной высоты. Бесплатная начальная грамматическая школа короля Эдуарда VI, избранная для обучения молодого Ньютона любящим дядей, преподобным Уильямом Эйскоу, была весьма почтенным учреждением с трехвековой историей, знавшим перемены Реформации и веяния Возрождения. Здесь учился некогда Уильям Сесил, министр Елизаветы, укрепивший ее трон, а затем и известный кембриджский платоник Генри Мур. Мастером школы был прекрасный педагог мистер Стокс. Школа архитектурно представляла собой весьма несложное сооружение: это была одна большая комната с печью двадцати пяти ярдов в длину и десяти в ширину. Высокая каменная труба выходила через черепичную крышу. В центре класса на возвышении сидел учитель-«педант», как его называли. Старший учитель, окруженный старшими мальчиками, сидел обычно у стены.

Сам Ньютон спустя много лет рассказывал, что он начал учиться в грэнтэмской школе, когда ему было двенадцать лет. Это важно, ввиду того что среди историков-ньютоноведов до сих пор не существует полной ясности в вопросе: когда Ньютон учился в Грэнтэме? Столь же неясно, какие предметы изучали в грэнтэмской школе. По-видимому, главной целью обучения было научить школьников не только хорошо читать по-латыни, но и свободно говорить и писать на этом языке. Латинский язык был важен, ибо он был всеобщим языком церкви и открывал путь к университетской учености.

В Грэнтэме Исаака поселили в доме аптекаря Кларка, рядом с постоялым двором Джордж-Инн, что на Хай-стрит, улице, ведущей на север, к Йорку. В доме было шумно, здесь жили приемные дети мистера Смита — дети его жены по фамилии Сторер: два мальчика, ровесники Исаака, и девочка — много моложе. Мальчиков звали Эдуард и Артур — имена их навечно сохранились в памяти Ньютона вследствие особой питаемой к ним ненависти. Имя девочки затерялось в памяти самого Ньютона, хотя это, возможно, была его первая и единственная в жизни любовь.

Мать мисс Сторер была приятельницей Анны Ньютон и мечтала о том, чтобы их дети соединились. Позже, гораздо позже Стэкли записал беседу с бывшей мисс Сторер, в замужестве миссис Вин цент, об Исааке-мальчике: «Сэр Исаак был всегда тихим, трезвым, думающим мальчиком. Он никогда не играл с мальчиками во дворе и не разделял их глупых развлечений. Он скорее старался оставаться лома, даже среди девочек, и часто делал маленькие столики, чашечки и другие игрушки для нее и ее подружек, чтобы они могли складывать туда своих куколок и дешевые украшения. Она упоминает также сделанную им коляску на четырех колесах, в которой он мог сидеть и, поворачивая рукоятку, делать так, чтобы она везла его вокруг дома, если он этого хотел. Сэр Исаак и она, таким образом, подружились, и он испытывал к ней чувство любви, и она ее не отвергала, хотя ее доля в этом плане была не очень уже значительной. Став членом колледжа, он уже не мог осуществить своих планов, поскольку это было несовместимо с его положением. Разумеется, он всегда относился к ней с большой теплотой, посещал ее, в каком бы уголке страны она ни находилась, в том числе и тогда, когда она была уже замужем, и однажды дал ей 40 шиллингов, когда она была в нужде. Она женщина небольшого роста, но легко представить, что когда-то она была очень хорошенькой». Это единственное дошедшее до нас описание юного Ньютона, сделанное со слов очевидца без позднейшего академического пиетета.

Отношения с братьями Сторерами не сложились у Исаака с первых же мгновений его пребывания в доме аптекаря Кларка. Заморыш им не понравился, а у него не было ни сил, ни желания добиваться их симпатии. Более того, он их всячески провоцировал. Стянул, например, из-под носа Эдуарда Сторера корзину с вишнями и, делая невинные глаза, отрицал, что взял он; поскольку никто другой сделать этого не мог, Эдуард, а с ним и Артур наливались злостью. Мальчики учились вместе с ним в грэнтэмской школе, и поэтому покоя не было ни днем, ни ночью. Эдуард и Артур быстро настроили против Исаака весь класс. А поскольку Исаак неустанно подчеркивал свое превосходство, ненависть приобрела вполне осязаемые причины и формы. Лишь один одноклассник Исаака Ньютона, некий Хрихлое, не участвовал во всеобщей кампании ненависти, лишь он один не разделял жарких обвинений Исаака в хитрости и коварстве. Мисс Сторер, на несколько лет младше его, стала, возможно, его первым и единственным грэнтэмским другом. Они росли вместе, и, возможно, меж ними промелькнула легкая тень романтической привязанности. Мисс Сторер, ставшая позднее миссис Винцент, намекала на это, Ньютон же — нет. Он оставался неуязвим и с этой стороны, хотя бы в собственных глазах.

Несмотря на явные способности Исаака, учебными успехами он не блистал. В списке успеваемости он находился на предпоследнем месте, опережая лишь одного явного идиота. Следующим вверх в списке успевающих был Артур Сторер, вместе с которым Исаак вынужден был ходить в школу.

Как-то в пути Исаак стянул у него из сумки бутерброд. Артур, шедший несколько впереди, внезапно обернулся и, разогнавшись и пригнув голову, бросился на Исаака. Ударил его головой в живот так больно, что Исаак на некоторое время потерял сознание. Много лет спустя Кондуит записал эту историю со слов самого Ньютона:

«Как только занятия окончились, сэр Исаак пригласил Артура выйти вместе с ним на церковный двор, с ними пошел и сын Мастера, и пока они дрались, хлопал, подбадривая, кого-нибудь по спине, в то же время, подмигивая другому, подзадоривал обоих. Сэр Исаак впал в азарт, и дух его был так силен, что он бил и бил противника, пока тот, всхлипывая, не закричал, что не может более драться; сын Мастера обозвал его трусом и стал тереть его носом о церковную стену, а сэр Исаак схватил его за уши и затем ткнул лицом в стену».

(В перечне грехов, составленном двадцатилетним Ньютоном, есть запись: «Избил Артура Сторера».)

Эта история имела свое продолжение. Не удовлетворившись триумфом физическим над Артуром Сторером, Ньютон решил обойти его в списке успеваемости, благо он стоял прямо перед ним. Увлекшись, он легко, просто легчайшим способом, совершенно без натуги обошел не только Артура, но и всех остальных учеников класса.

Странны пути судьбы и прихотливы! Неуспевающий Ньютон вынужден в силу причин, серьезность которых видна лишь ему, двенадцатилетнему, уделять больше времени учебе, прежде презираемой, и тем уготовить себе особую — совсем иную — судьбу.

А теперь он обожает латинский язык. Он и представить себе раньше не мог, что такое возможно — с естественным произношением и грамматически правильно говорить на давно умершем языке!

Теперь — учеба важна, школьные успехи — существенны, а первое место в списке лучших учеников — вожделенно. Страсти доступно все, и вот Исаак уже лучший ученик школы; настал момент, когда и он сам, и многие другие вдруг поразились:

— Как это могло произойти?

— Так быстро!

— Может быть, это дар?

Последняя фраза принадлежала дядюшке Эйскоу и имела, как оказалось, большой внутренний смысл. Исаак и сам поражался тому, насколько легко удалось ему стать первым. И в душу закрался восторг.

— Откуда это?

— Может, это дар божий?

Для Исаака наступило время все возрастающего самоуважения и роста чувства собственного достоинства, своеобразным выражением которого стало удивительное пристрастие Исаака к собственным имени и фамилии: он выцарапывал их ножом где только можно; по мере того как он продвигался в учебе вперед и пересаживался с парты на парту, каждая из них становилась носительницей вырезанного его ножом собственного имени; парты эти не сохранились, но на каменном подоконнике зала в грэнтэмской школе, служащего сейчас для муниципальных торжеств, и сегодня можно различить: «Исаак Ньютон».

После занятий он бегом бежал из школы в дом аптекаря Кларка, в свою мансарду, в свое убежище. Там ждали его странные изобретения, там мог раскрыть он рано обнаружившийся талант по всевозможной ручной работе, требующей размышлений, сноровки, мастерства и хорошего инструмента. На инструменты уходили все те пенсы и шиллинги, которые перепадали ему от матери Анны. Он накупил себе топоров, молотков, пил, множество других инструментов, которые использовал с большим мастерством. Он мог, например, сделать деревянные часы. Его мечтой было воспроизвести в дереве и ткани недавно построенную в Грэнтэме ветряную мельницу — новинку здешних мест, прежде удовлетворявшихся мельницами водяными. Ветряная мельница была для грэнтэмцев диковинкой, и степенные пары совершали вокруг нее свой вечерний моцион. Ньютон не ограничился прогулками, а облазил всю мельницу сверху донизу и разобрался во всех ее потайных механизмах.

В аптекарском доме развернулась бурная деятельность. Умелые руки, хороший инструмент и природная сообразительность помогали ему: уже через пару недель торжествующий Исаак, водрузив свое сооружение на крышу, смог убедиться в том, что мельница прекрасно работает даже при весьма слабом ветре. Разделить его радость могли только взрослые — молодые Стореры демонстративно игнорировали великое событие. Когда ветра не было, холщовые крылья маленькой мельнички бессильно повисали, и это расстраивало Исаака. Он решил усовершенствовать мельничку таким образом, чтобы она могла работать и в штиль. Для этого ему удалось приспособить бессловесную и послушную мышь, пойманную им в мышеловку собственной конструкции. Мышь, получившая имя «Мельник», исправно восполняла ослабление силы воздушных потоков в атмосфере. Управлялась мышь с помощью нитки, привязанной к хвосту — для торможения, и кусочка сала, подвешенного перед ее мордочкой — для ускорения.

Еще одним несомненным достижением, вызвавшим восторги не только в доме, но и у соседей, была сооруженная им небольшая коляска. Колеса ее вращались при помощи кривошипно-шатунного механизма, приводимого в действие самим седоком.

Зимой, когда занятия начинались затемно, он шел в школу, освещая себе путь сконструированными им лампадками, сделанными из гофрированной, медленно сгорающей бумаги. Лампадки можно было легко зажигать и тушить, они легко помещались в карманах кафтана. А летними теплыми вечерами лампадки Исаака находили иное применение — их зажигали и помещали на хвостах змеев, запускаемых на окраине городка.

«Одно время, — вспоминал со слов Ньютона Стэкли, — огненные змеи сильно пугали соседских жителей, а также вызывали немалые дебаты и рассуждения за кружкой эля в базарные дни среди деревенских жителей».

Запуски светящихся змеев немного улучшили отношения Исаака с грэнтэмскими мальчишками. Они с удовольствием запускали вместе с ним змеев и даже помогали ему, когда он испытывал змеев различной формы, чтобы найти наилучшую, и когда он закреплял бечевку в разных точках рамки — в поисках наибольшей подъемной силы и устойчивости. Каким счастливцем он себя ощущал, когда его ночные легкие птицы, снабженные маленькими фонариками, неслышно скользили в линкольнширских небесах! Как захлебывался от восторга и смеха, прикрывая рот своей маленькой ладошкой, — когда большие и взрослые фермеры, устремив взгляды в ночное небо, провожали пролетающие в небесах фонарики циркульными движениями натруженных рук:

— Да, это новые кометы, и что сулят они, ведает лишь господь!

Иногда, увлекшись своими механическими игрушками, Исаак забывал про учебу и опять перемещался в последние строки списков. Стоило ему, однако, засесть за книги, как он стрелой взвивался вверх и вновь становился лучшим учеником. Несмотря на настойчивые просьбы Мастера Стокса, совсем забросить свои механические развлечения он не мог. Он занимался ими все свободное время и даже — украдкой — в воскресные дни, которые должны были быть посвящены богу и только богу, что наполняло его сердце ужасом и угрызениями совести. Не мог ничего с собой поделать. И все дни недели, включая запретное воскресенье, он следил за Солнцем.

Еще в Колстерворте на церковной стене девятилетний Ньютон пристроил одну из своих первых, пока несовершенных моделей солнечных часов[14]. Их постройка требовала не только мастеровитости — она требовала и точных расчетов. Во всех местах, куда доставало Солнце, Исаак ловил его с помощью деревянных шпилек, беспощадно вгоняемых в стены. Дом аптекаря от подвала до чердака был заполнен устроенными Исааком солнечными часами. В своей комнате, в передней, во всех других солнечных комнатах Исаак вбил колышки для отсчета не только часов, но и получасов и даже четвертей часа, везде протянуты были бечевки, призванные проследить изменение величины теней в последующие дни. Ведя скрупулезные записи и создав своего рода астрономический журнал, Исаак усовершенствовал свою систему солнечных часов до такой степени, что свободно мог вычислять по часам время солнцестояния и равноденствия, дни недели. Соседи приходили к Исааку справляться о времени. С той поры он как бы приставил себя при Солнце бессменным часовым, наблюдая за его передвижениями по небу. Он столь преуспел в этих наблюдениях, что достаточно ему было бросить взгляд на тень, чтобы он, без всяких уже часов, указал точно время и другие астрономические особенности момента.

У солнечных часов был один — естественный — недостаток: они работали лишь тогда, когда светило Солнце. Чтобы сохранить непрерывность времени, Исаак соорудил и водяные часы, использовав для них коробку, выпрошенную у жены доктора Кларка — брата его хозяина. Эта деревянная коробка имела примерно 4 фута в высоту и по форме напоминала обычные стенные часы. На ней Исаак установил шкалу времени и стрелку, которая при помощи системы рычагов была подсоединена к куску дерева, плавающему в сосуде, медленно опорожнявшемся через специальное отверстие. Капля капала за каплей, поплавок опускался и увлекал за собой стрелочный механизм. Да, это действительно была старая клепсидра, хотя и в новом механическом оформлении.

В мансарде аптекарского дома была библиотека. Сюда, в мансарду, перетащил он и свои водяные часы. Монотонные звуки — капля за каплей — и юный Исаак Ньютон, забывшийся за книгой. Его окружают труды по ботанике, анатомии, философии, математике, физике, астрономии и подобным им необычным для Исаака предметам. Новый мир — мир Природы, требующей изучения, — раскрылся перед ним.

Дом аптекаря, естественно, немало способствовал и занятиям химией. Склянки с латинскими названиями, опасные яды, странные реакции при смешении различных веществ, происходящие при этом взрывы, выделение газов, выпадающие осадки, чудодейственные смены чистых цветов растворов не могли не околдовать пытливого Исаака, не породить в нем древней мечты увидеть однажды в закопченном тигле золотое сияние.

Пришло и увлечение рисунком, и стенам дома аптекаря суждено было воспринять всю силу новой страсти. Всевозможные птицы, звери, люди, корабли и деревья, рисованные углем, появлялись в самых неподходящих местах. Стены мансарды были сплошь увешаны рисунками в собственноручно сделанных Исааком рамках. Среди прочих рисованных шедевров выделялись: казненный король Карл I, проповедник и поэт Джон Донн, а также Мастер грэнтэмской школы Стокс. Каждый рисунок был непременно снабжен аккуратно выполненной подписью «Исаак Ньютон». Лишь на каких-то окружностях и прямых, которые стали изредка попадаться на стенах, нет удостоверения авторства, — видимо, Исаак не считал их еще стоящими проявлениями его таланта.

Содержание рисунков юного Ньютона способно донести до нас, потомков, отголоски его внутреннего мира, его симпатий и увлечений. А современным психологам не дают покоя и другие материалы, совпадающие по времени с формированием личности Ньютона. Они проанализировали, например, содержание его тетрадей для латинских упражнений. Особенность их состоит в том, что каждому грамматическому правилу ученик должен был привести соответствующий пример. Своеобразное «я» Ньютона, как считают психологи, проявляется даже в его латинских текстах. Сохранилось 350 фраз его латинских упражнений, первоначально взятых из какого-то учебника, а затем им измененных. Среди тех предложений, которыми он заменил первоначальные тексты, есть утверждения, свидетельствующие, по мнению ученых, о его сложном, мятущемся сознании. Мир тревоги, разрушения, обреченности встает со страниц латинской тетради:

«Он сломан».

«Ваш дом скоро упадет».

«Его слава клонится к закату».

«Корабль затонул».

«Я боюсь».

«Эта вещь тревожит меня».

Глухим эхом отдаются в грамматических примерах приказы и понукания его воспитателей:

«Я заставлю тебя сделать это».

«Ты должен уйти».

«Почему ты не встаешь?»

«Что ты делал? Говори!»

«Покажи себя мужчиной».

«Вас обязательно накажут».

«Он должен быть наказан».

Из мира упражнений — из мира юного Ньютона? — изгнано все суетное: его истины — это истины правоверного пуританина:

«Чем лучше игрок, тем хуже человек».

«Что еще означает танцевать, как не выставлять себя дураком?»

«Он не делает ничего, кроме того, что играет».

«Чем больше денег, тем больше кредит».

«Мы больше всего желаем того, что нам больше всего повредит».

«Он не способен платить».

«О нем говорят, что он расточитель».

«У него нет даже денег купить себе веревку, чтобы повеситься».

«Я не распутничал».

(В отношении последней фразы стоит дать пояснения. В школьных учебниках тех времен не только использовали все богатство языка, но и не таили от учеников никаких жизненных секретов взрослых. В учебниках можно было часто встретить такие понятия, как «сводня», «проститутка», «рогоносец», «рогоделец».)

Иногда в его высказываниях звучит недоверие и подозрительность:

«Я должен быть уверен в том, что он мне не причинит зла».

«Вы одурачиваете меня».

«С вашей стороны глупо верить ему».

«Вы знаете ему цену».

«Вы никогда не заставите меня поверить в эту сказку».

И — мотивы одиночества:

«Никто меня не понимает».

«Что станет со мной?»

«Я хочу покончить со всем этим».

«Я не способен ни на что, кроме слез».

«Я не знаю, что мне делать».

Франк Мануэль, выудивший все эти сентенции из латинских упражнений Ньютона, поражается тому, что здесь совершенно отсутствуют позитивные чувства. Никогда не появляется, например, слово «любовь». Почти нет выражений радости, желания. Страсть звучит в упражнениях лишь тогда, когда речь идет о ростбифе. Здесь — мир отрицания и запрещения, наказания и одиночества. Это мир высокомерных пуританских ценностей, ставших к тому времени частью существования Ньютона: жестокий самоконтроль, основательность, склонность к порядку, стремление с помощью своих добродетелей стать над всеми, выше всех.

Нужно, однако, ясно себе представлять, что громадное большинство учебных книг того времени, будучи подвергнуты такому же анализу, точно так же донесли бы до нас ту же неосознанную атмосферу страха, беспокойства, неуверенности. Ветер эпохи еще не переменил до конца направления, не задул еще в паруса нового времени. Школьные книжки, учебники, тексты для чистописания, такие, например, как «Сокровищница каллиграфа», в качестве примеров содержали тексты, описывающие всевозможные людские неприятности, все несчастья, которые могут с непременным участием дьявола произойти в этой преходящей жизни. Нарушение строгих правил пуританского мышления и действия неизбежно приводило к болезненным последствиям, и Ньютон с юности воспринял этот несложный, но проникновенный тезис, завладевший им на всю жизнь. Возможно, конечно, что в случае Ньютона этот тезис упал на особо благодатную почву — из-за его слабости и изначальной обделенности судьбой.

Как-то раз, будучи в 1659 году в Линкольне, он купил себе первые книги: Пиндара и «Метаморфозы» Овидия — стандартные книги для классного чтения в начальной школе. Особое впечатление произвела на Исаака, судя по его заметкам, третья книга «Метаморфоз» Овидия и стихи, начиная со 150-го. Там — сцена купания Дианы и наказания дерзкого Антиноя, тайком подглядывавшего за прекрасными купальщицами. Но не живописная сцена лесного купания девушек привлекает внимание юного Ньютона. Напротив, особое его удовлетворение вызывает Диана, превращающая дерзкого Антиноя в оленя, и собаки, рвущие своего бывшего хозяина на куски.

На полях третьей книги «Метаморфоз» Исаак методично выписывает имена всех собак, неотвратимо наказующих нарушителя. Здесь и Ламп, и Идоркея, и лютый Терон, и резвый Петрел, и чуткая Агра, и свирепый Гилей, недавно пораненный вепрем, и волчий сын Нап, и сторожевая Пимена, и Гарпия с двумя щенками, и Ладона со стянутым брюхом, и Тигрида с Алкеей, и Дромада, и белоснежный Левсон, и черный Азбол, и многосильный Лакон, и быстрый Аэлл, и косматая Лахнея, и Лабра с Артиодом.

Это — псы-мстители, не прощающие нарушения пуританской морали.

Человек, нарушающий правила морали, будет растерзан псами Антиноя.

Прочтя «Метаморфозы» в контексте пуританского воспитания, любой мальчик того времени мог проникнуться скорее образами ужаса, мести и наказания, чем картинами идиллических страстей и привольной жизни богов и богинь.

Всю свою жизнь Ньютон не расставался ни с Библией, ни с собраниями римских и греческих мифов и тем совмещал несовместимое, смешивая их в своем уме и воображении.

…А пока он оставался еще мальчиком, ранимым и самоутверждающимся, напряженно ищущим свое место еще не в истории и обществе, а пытающимся всего лишь снискать понимание сверстников…

Такого урагана, который пронесся в конце августа 1658 года, линкольнширцы еще не видывали. Смолкли пересуды о возможно скорой смерти Кромвеля, протектора, и его вероятном наследнике — лишь бы не это чертово семя! С востока, с моря, потянул холодный неистовый ветер, колющий быстрыми брызгами. Тяжелые черные тучи с урчащим чревом стремительно приближались к Грэнтэму. Напор стихии все усиливался и, казалось, приобретал уже мощь, с которой ничто не могло совладать, — деревья падали, скрученные неожиданным порывом, неистовый вихрь оставлял за собой лесные просеки, с грэнтэмской церкви сорвало крышу. Обитатели аптекарского дома, приникнув к окнам, с ужасом ожидали приговора стихии. Внизу хлопнула дверь.

— Вернись, Исаак! — закричали вперебой домочадцы, но шестнадцатилетний Заморыш уже унесся во двор.

Он выбежал со двора, он уже на улице, на Хай-стрит, и занимается он весьма странным делом: прыгает встречь брызгам и ветру. После нескольких прыжков, уже с совсем мокрым лицом, он проделывает то же самое, но уже по направлению ветра.

— Фут против ветра, шесть футов по ветру! — кричит Заморыш.

Почти через семьдесят лет, уже перед смертью, Ньютон впервые с 1658 года вспомнил о своем первом научном эксперименте.

…Ветер продолжался и в тот день, когда разнеслась по всей Англии весть о смерти Кромвеля. В тот день мальчики устроили на улице соревнование в прыжках. Исаак не выдержал, он вышел к сверстникам и стал спорить, что обскачет любого из них. Его осмеяли, но Исаак, уже приноровившийся ко нраву ветра последних дней, смог разбежаться и прыгнуть так, что ветер подталкивал его в спину. Ко всеобщему изумлению, он выиграл! Но не честь и слава ожидали его, не признание его сверстников, а — опять! — обвинения в обмане, презрение, тычки и зуботычины. Посрамленный, поднялся он к себе, в свою одинокую мансарду.

(Стэкли видит в этом эпизоде модель будущих отношений Исаака Ньютона со своими коллегами, когда он, используя оружие, неподвластное другим, побеждал их и вызывал бешеную бурю раздражения.)

Представим себе: медленно капают капли в водяных часах, разбивая гнетущую тишину на равные промежутки; юный Ньютон с книгой на коленях откинулся сейчас на кожаную спинку простого, кромвелевского, стула с грубо точенными ножками. Глаза его открыты, но смотрит он не в книгу — он, решая вечные проблемы юности, пытается разглядеть свое будущее…

«САД»

…В семье не хватало мужчины, мать Анна нуждалась в помощи, и она решила сделать Исаака подлинным хозяином всех ее сокровищ — и вулсторпского Манора, и земель, и скота. Единственное, что для этого требовалось сейчас от Исаака, — это бросить королевскую школу. Впрочем, он не высказал ни малейшего сожаления при расставании с этим почтенным заведением и с Грэнтэмом.

Аптекарь Кларк, с учетом разрисованных углем стен, с учетом вбитых в стены и полы бесчисленных клинышков для солнечных часов и бесконечных нитей, опоясывающих дом; с учетом неутихающих конфликтов по поводу бутербродов, вишен и тому подобного, также не без тайной радости воспринял весть о том, что Анна забирает своего семнадцатилетнего сына из грэнтэмской школы. Правильно мать решила — пришла пора молодому Ньютону помочь ей, пора ему взглянуть на жизнь реально, узнать свое будущее и научиться наконец управлять своим разросшимся хозяйством.

Исаак приехал в Вулсторп с Пиндаром и Овидием в руках, с неясными мечтаниями в сердце. Был он невысок, очень худ и рассеян.

Верный старый слуга был приставлен к нему, чтобы обучить домашним премудростям, но, посланный, к примеру, смотреть за овцами, Исаак читал Овидия или мастерил ножом водяные колеса самой различной конструкции, строя при этом на ручейке небольшие плотины. Овцы тем временем разбредались по соседским пастбищам. Линкольнширские архивы сохранили протоколы суда в Колстерворте, где под 18 октября 1659 года числится любопытная запись о том, что Исаак Ньютон оштрафован на три шиллинга четыре пенса за потраву, причиненную его овцами, на один шиллинг за то, что его свиньи паслись в чужом кукурузном поле, и на один шиллинг за сваленный теми же свиньями чужой забор.

В базарные дни мать посылала его с верным слугой для продажи продукции имения и покупки необходимых городских товаров. Она втайне надеялась, что его увлечет интересное дело торговли и расчетов, извлечения выгоды. Исаак же обычно просил слугу (и немного приплачивал ему для согласия), чтобы тот оставил его где-нибудь, обычно у подножия Спиттлгэйского холма, в тени чужого забора, где он мог бы без помех позаниматься своими игрушками или почитать книгу. На обратном пути слуга забирал его. Если же Исаак и доезжал иной раз до Грэнтэма, то отнюдь не сворачивал на рынок, а спешивался обычно у Западных ворот, где был постоялый двор «Голова сарацина», и направлялся прямехонько в дом аптекаря Кларка, где в мансарде ждали его не прочитанные еще книги.

Теперь с печалью покидал он каждый раз дом аптекаря с наступлением вечера, когда с рынка тянулись повозки сельских жителей. Его кони неспешно двигались на юг, к Вулсторпу. От грэнтэмских Южных ворот шел крутой Спиттлгэйский холм, и нужно было облегчить подъем лошадям. Погруженный в свои думы, Ньютон не раз забывал на вершине холма опять сесть верхом и частенько вел лошадь под уздцы все десять миль до Вулсторпа. Говорят, был и другой случай, когда задумавшийся о чем-то Исаак упустил лошадь и пришел домой, держа в руках лишь уздечку.

Домашним он казался несносным. Девять месяцев, проведенных Ньютоном дома, стали кошмаром и для него, и для его близких, и для его слуг. Среди своих грехов того времени, потребовавших покаяния и через три года, Ньютон записывает:

«Отказался выйти на двор, несмотря на просьбу матери».

«На всех набрасывался».

«Скандалил с матерью».

«С сестрой».

«Ударил сестру».

«Поссорился со слугами».

«Назвал Дороти Роуз клячей».

Он яростно сопротивлялся судьбе, подталкивающей его к хозяйскому ремеслу. Теперь он тоскует о столь легко дававшейся ему учебе, он начинает ясно ощущать свое иное предназначение.

Ньютон привез с собой в Вулсторп небольшую записную книжку, на первом листе которой торжественно, при матери, вывел по-латински дату покупки — март 1659. Появились там и первые записи — следы чтения Овидия, которого он продолжал с увлечением штудировать. Следы обучения латыни прослеживаются явно, но нет ни малейших признаков обучения математике! А ведь всего через шесть лет Ньютон откроет дифференциальное и интегральное исчисление!

В записную книжку стал он заносить то, что впоследствии стало его «Садом», по его же определению, — свои идеи и мысли, свои первые изобретения и эксперименты, свои вполне осуществимые и несбыточные проекты. «Сад» требовал времени и одиночества, хозяйство и ферма стали врагами «Сада». Ферма отвлекала его от любимых занятий, и он проникался к ней постоянно растущим отвращением. В одиночестве проводил он свои дни.

Домашних, конечно, раздражало, что он не проявлял ни малейшего интереса к работе по хозяйству и на ферме, как ранее не проявлял ни малейшего интереса и к учебе. Слуги перешептывались между собой, убеждая друг друга в том, что Исаак глупый и никчемный человек, который никогда не сможет быть настоящим хозяином. «Богатый наследник со странностями», — говорили о нем. А он был рад, когда ему позволяли побыть одному, и проводил многие часы, забившись в углу своей «студии», мастеря книжные полки, игрушки, рисуя картинки и помещая их в самодельные рамы. На фоне практических планов матери и реальных нужд хозяйства все это выглядело непростительным ребячеством.

Лишь Мастер Стокс, его грэнтэмский учитель, который позднее стал настоятелем Колстервортской церкви, видел дальше других и судил лучше. Он восхищался незаурядным талантом Исаака и не уставал всем доказывать, что для мира было бы громадной потерей, если такой неординарный талант будет похоронен в деревенской глуши. Он настаивал на том, чтобы послать его обратно в школу, и готов был даже выплачивать вместо него деньги за ученье (школа была бесплатной лишь для коренных грэнтэмцев). Он обещал подготовить его и к университету. Он готов был поселить его в своей квартире при школе и помочь ему закончить полный курс обучения.

Советовал Анне отдать Ньютона учиться и дядя Вильям Эйскоу — настоятель церкви в Бэртон-Когглз, и тихий странник, однажды нашедший приют у очага Анны, который видел Исаака, пасущего овец, а на самом деле — погруженного в свои мысли. Все они сыграли свою роль в том, что в конце концов почти все обитатели Манора признали, что настоящего хозяина имения из него никогда не получится и ему нужно найти другое дело. Лишь мать была слепа. Мастер грэнтэмской королевской школы Стокс попросил свою жену поговорить с Анной Стэкли пишет:

«И тогда миссис Стокс, всегда высоко его оценивавшая, еще раз посоветовала матери возвратить его к учению. Говорила, что занятия хозяйством не отвечают его склонностям и единственный путь, которым он должен идти дальше, — это университет. Мастер Стокс пообещал даже не брать с него причитающейся платы за учение — 40 шиллингов в год. Идею поддержал и дядя — достопочтенный Вильям Эйскоу, настоятель. Когда-то он сам окончил Тринити-колледж в Кембридже и теперь советовал матери Исаака, чтобы она отправила сына по его стопам».

И Анна согласилась.

Она, рыдая, послала сына обратно в грэнтэмскую школу для дальнейшей учебы, и возникло видение: она, как и библейская Анна, сдала своего сына в священнослужители, — именно такая судьба ожидала Ньютона после окончания университета.

И вот Ньютон снова в Грэнтэме, он живет во флигеле при школе, окнами глядящем на заросший травой церковный двор, он живет теперь у Мастера Стокса. Он с увлечением занимается катехизисом, библейской историей, грамматикой, чуть-чуть — геометрией, легко запоминает сотни, тысячи фамилий и дат из древней и классической истории, хорошо овладевает греческим языком, немного — французским, пробует читать и писать на древнееврейском, по-прежнему обожает классиков. Его время отдано работе ума и рук. Он не отвлекается ни на что иное. Любимая книга — Джон Бейтс, «Тайны природы и искусства», купленная Исааком по случаю за два с половиной пенса. Ньютон переписывает из нее в свою записную книжку целые абзацы, касающиеся рисования, ловли птиц, изготовления чернил самых различных цветов и тому подобного. Там описаны, кстати, знаменитая ветряная мельница и столь же знаменитая коляска. Записные книжки Ньютона полны рисунков. Есть наброски телескопов, оптических экспериментов, алхимические символы, подробности анатомического строения человека и животных и даже план храма Соломона в Иерусалиме. В записной книжке он записал лично изобретенным шифром «старина Барли» (по имени учителя рисования) секреты смешения цветов и секреты композиции, очевидно заимствованные из книги Бейтса. Оттуда же и только оттуда мог Ньютон в своем пуританском мире извлечь картины обнаженных мужчины и женщины. И действительно, в издании «Тайн природы и искусства» 1654 года можно увидеть полностраничные иллюстрации мужчины в виде Геркулеса и женщины рубенсовского типа.

Но особо сильное впечатление произвели на Ньютона книги Джона Уилкинса — одного из деятелей пуританского Просвещения, которые пестовали дух первооткрывательства и экспериментаторства задолго до того, как появились первые «невидимые колледжи» и было создано Королевское общество.

Бытописатель того времени Джон Эвелин 13 июля 1654 года посетил Уилкинса в Оксфорде. Он был поражен громадным количеством и удивительными свойствами машин, которые были построены Уилкинсом: «Он, Уилкинс, придумал полую статую, которая подает голос и даже говорит отдельные слова посредством скрытой трубочки, которая ведет к кустам за домом; когда кто-то говорит через эту трубочку, находясь на большом расстоянии, это необычайно всех поражает. Наверху, на чердаке, у него есть целое собрание всяких призраков и теней, а также солнечных часов, оптических стекол… и многих других искусно выполненных технических курьезов. Здесь и указатель пути (то есть компас), термометр, весы, волшебные огни… большинство из них его собственного изготовления или изготовления его молодого способного ученика — мистера Кристофера Рена».

Книга Дж. Уилкинса «Математическая магия» произвела на Ньютона поистине неотразимое впечатление. Это, разумеется, не первый пример того, как научно-популярная книга поджигает сердце юноши, и, наверное, далеко не последний.

Есть косвенные доказательства и того, что Ньютон читал и другую научно-популярную книгу сочинения Уилкинса — «Открытие нового мира на Луне», выпущенную в 1638 году и прямо направленную на защиту и пропаганду Коперниковой системы. С симпатией и пониманием описывает Уилкинс судьбу Коперника, приводит многочисленные и рискованные цитаты из Галилея и Кеплера. Там есть даже мечта — создать махину, которая могла бы преодолеть земное притяжение. Достигнув таких высот, где будет невесомость, махина наконец могла бы «прилуниться» на Луне. Из книги Уилкинса Ньютон впервые узнал о всевозможных проектах вечных двигателей.

И наконец, Ньютон проявил самый горячий интерес к задачам, поставленным Уилкинсом для решения его последователями. А именно: вопросам, связанным с созданием универсального языка и новой фонетической системы, различным системам стенографии и, наконец, передаче информации посредством секретных шифров.

Под влиянием Уилкинса Ньютон изобрел и описал в записной книжке свою собственную фонетическую систему. Пытаясь ее найти, Исаак придавал своим губам, языку и зубам все новые и новые взаимные положения, складывал их самыми различными способами, как это делают дети. Он хотел извлечь из своей гортани новые звуки, точно соответствующие буквам алфавита. Иначе: он хотел добиться нового звучания букв или найти новые грамматические нормы, точно соответствующие произносимым звукам.

С психологической точки зрения очень интересно содержание примера, который Ньютон использовал для иллюстрации своей фонетической системы. Это письмо к несуществующему другу.

«Любимый друг.

Все говорят, что ты болен. Я поистине сожалею об этом. Но я гораздо более сожалею о том, что ты получил эту болезнь (об этом тоже говорят) из-за того, что ты слишком много пьешь. Я настоятельно желаю тебе сначала бросить напиваться. Тем ты поправишь свое здоровье. И если господу угодно сделать так, что ты поправишься, береги себя и живи здоровой трезвой жизнью последующие годы. Это будет очень приятно для всех твоих друзей и особенно для

твоего очень любящего друга.

И. Н.»

Система Ньютона — совсем не исключено — могла бы быть принята и Королевским обществом, учредившим в 1664 году специальный комитет для усовершенствования английского языка. Можно смело утверждать, что ньютоновская система была нисколько не хуже, чем система Уилкинса, изобретенная в 1668 году и изложенная им в книге «Эссе о реальном характере философского языка», или любая другая система, коих в те годы расплодилось множество.

Некоторые авторы изобретали новую рациональную систему английского языка в рамках всеобщего универсального знания, в рамках еще не существующей энциклопедии определений и слов. Это движение необычайно импонировало Ньютону с его стремлением все познать и затем все заложить в некоторую стройную схему, привести все к единому порядку, к общему знаменателю.

Он предпринял собственную попытку создать полную классификацию вещей и понятий. В его юношеском блокноте есть записи, объединенные названием «Некоторые предметы, содержащиеся под общими заголовками». Это и есть, как считают исследователи, отражение ньютоновской схемы построения универсального рационального языка. Громадный список на секретном языке «старина Барли» в его законченной форме объял бы весь мир. В нем есть даже «протектор Кромвель», что говорит о том, что список скорее всего создавался до 1660 года, то есть до Реставрации, Тогда Ньютону не было еще и восемнадцати лет. Это — один из первых побегов в Ньютоновом «Саду».

Исаак составил сорокадвухстраничный каталог всевозможных понятий, разделенный на шестнадцать рубрик, самых разнообразных, — «Искусства, ремесла и науки», «Птицы», «Домашняя утварь», «Минералы», «Родственники, титулы, типы людей», «Человек, его ощущения и чувства».

Некоторые исследователи, изучая эти перечни, подметили, что они представляют собой разновидность широко применяемого в наши дни ассоциативного теста, когда человека просят быстро, без раздумий, называть понятия определенного класса. То, что первым всплывает из памяти, порой бессознательно, может многое сказать о человеке, о его внутреннем мире. Нельзя ли, сочтя классификатор Ньютона за выполненный им психологический тест, выявить в его портрете те черты, что тщательно вытравлены и им, и его биографами-пуританами?

Даже через триста лет?

Вот некоторые фрагменты из гигантского классификатора Ньютона, так никогда и не оконченного. Возьмем почти наугад лишь несколько букв из одной только рубрики: «Родственники, титулы, типы людей» (орфография соответствует той, которая существовала в Англии до введения новой фонетической системы, но не ньютоновской):

           B

Brother — брат

Bastard — ублюдок

Barron — барон

Blaspheimer — богохульник

Brawler — скандалист

Babylonian — подлец

Bishop — детское платье

Bedlam — сумасшедший дом

Beggar — нищий

Brownist — жулик

Benjamite — младший сын, любимчик

           F

Father — отец

Fornicator — мужчина, вступивший во внебрачную связь

Flatterer — льстец

Frenchman — француз (обертоны чувственности и греха)

Florentine — детская шапочка

           M

Marriage — женитьба

Marquesse — маркиза (обертоны высокородства и роскоши)

Manslayer — человекоубийца

           O

Orphan — сирота

Offender — обидчик

           S

Sorrow — печаль

Subtilness — коварство

Slumber — дремота

Sobing — рыдание

T

Twins — близнецы

Theife — вор

W

Wife — жена

Wedlock — супружество

Wooer — ухажер

Widdow — вдова

Widdower — вдовец

Y

Yeoman — иомен

Не могут ли эти «случайные» слова сказать что-либо о юноше

Вряд ли конечно, можно на основании анализа этих слов делать какие-то далеко идущие заключения о внутреннем мире столь сложного человека, каким был молодой Ньютон. В лучшем случае — это всего лишь тонкая щель, через которую можно разглядеть часть лица. Но поскольку никаких других источников о детских годах Ньютона и его внутреннем мире, кроме сведений, содержащихся в «героических» биографиях Ньютона, в распоряжении исследователей нет, они вынуждены использовать и эту возможность узнать о Ньютоне. Лишь одно, пожалуй, побуждает отнестись к этому своеобразному ретроспективному психологическому эксперименту серьезно — списки не содержат обмана. Вряд ли Ньютон лукавил, когда составлял их, вряд ли рассчитывал, что его невинные изыскания станут предметом исследований.

Что еще содержат страницы юношеских блокнотов Ньютона, один из которых лишь сравнительно недавно всплыл из глубины веков и был обнаружен среди неразобранных ньютоновских рукописей в одной из американских библиотек? Что взрастало в эти годы в ньютоновском «Саду»?

Проект реформы фонетической системы;

первые черновики полной энциклопедии английского языка;

вечный календарь;

астрономические таблицы;

решение несложных геометрических задач.

Последнее упоминание — о геометрических задачах — требует пояснения. В вулсторпские годы Ньютон купил учебник геометрии Евклида. Прочтя лишь начальные главы — об аксиомах Евклида и их следствиях, — Ньютон поразился тому, насколько очевидными были и аксиомы, и следствия из них; на взгляд Ньютона, они не требовали никаких доказательств и размышлений. С категоричностью и пылкостью юности он забросил книжку и даже назвал ее «пустяковой».

Учитывая возраст Ньютона тех лет — возраст становления, выбора будущей судьбы, — представляет интерес проанализировать одну из рубрик его всеобъемлющей энциклопедии, названной «Искусства, ремесла и науки». Эта рубрика отличается особой полнотой. Здесь в обилии — занятия, связанные с изготовлением и ремонтом колясок и экипажей, управлением ими, с уходом за лошадьми, с содержанием постоялых дворов. Это так естественно для жителя Линкольншира, обитающего вблизи Колстерворта, известного перевалочного пункта на пути из Лондона к северу, в Йорк!

Секретный шифр хранит упоминания о профессиях, которые относятся к земледелию, животноводству, к лесному промыслу. Там есть рыночный и лавочный народ, профессионалы моря и суши, служители гостиниц и церквей. Есть и представители ученого мира. Как истинный пуританин, он не упоминает в своем списке о презираемых занятиях, но музыка есть, она разрешена. В списке появляются скрипач, уличный музыкант, органист. Вовсе отсутствуют представители городских властей, но из круга рассмотрения не изгнаны такие профессии, как тюремщик и даже палач.

Все возможные занятия людей рассмотрены вполне методически, в присущем Исааку духе. Ничто не упущено. Но и богатого выбора не хватает. Ньютон не прельщается ни властью, ни богатством, ни романтикой. Путь определен — его стезя ведет его к священному сану, к службе в церкви или, возможно, в школе. Он может стать врачом и аптекарем. Перед глазами — примеры Джеймса Эйскоу, доктора Кларка и Мастера Стокса… Подходит пора прощания с юношескими мечтаниями и сомнениями.

И вот он в последний раз стоит перед грэнтэмской школой. Стокс со слезами на глазах произносит в его честь патетическую речь и призывает школьников также произнести какие-то приличествующие случаю слова. По словам старика Ньютона, описывавшего эту сцену Стэкли (а его уже впоследствии пересказывал Кондуит), глаза мальчиков, прощавшихся со своим бывшим соучеником, были полны слез. Даже Стореры, кажется, рыдали…

«Можно вообразить!» — не без сарказма восклицает комментирующий эту идиллически описанную сцену историк Ричард Вестфолл.

НА ПОРОГЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ

Ньютон прощается с детством непонятым. Непонятым и не понявшим себя.

Для окружающих он оставался загадкой. Школьники считали его интриганом и хитрецом, слуги — глуповатым, угрюмым, рассеянным, ворчливым и ленивым хозяйским сыном. Обитатели Манора считали его способным разве что на рифмоплетство, существом, в общем, никчемным. Они дружно возрадовались, когда им сообщили, что будущий хозяин не вернется в Вулсторп, а надолго — на много лет — отправится для учебы в Кембридж.

Он и сам не определил еще своего пути. Он знает пока лишь общее направление. В его душе, в его сознании — непрерывная и яростная борьба. Среда, воспитание и образование тянут его к постным устоявшимся ценностям пуританской морали, рано проявившийся дар — к волнующим откровениям научного открытия.

Кажется, то и другое соединить невозможно, но позднее Ньютон докажет, что для него невозможного не существует. Опровергая каждой строкой своих будущих научных трудов реальность библейских сказаний, он тут же, в своих трудах исторических и теологических, опять ставит все на должные места и вопреки всякому здравому смыслу доказывает, что каждое слово Писания — есть непреложная истина, в том числе истина научная: историческая, географическая, астрономическая.

Ньютону удастся невозможное — стать равно истовым служителем науки и церкви. Это раздвоение, возможно, и не так удивительно, если понять, что сам Ньютон принадлежал одновременно двум мирам — миру средневековья, которому он своими трудами положил конец, и миру Нового времени, которое он начал своими научными открытиями. На Ньютоне кончается зыбкость научных рассуждений, с него начинается эпоха зрелости человеческого ума. Сосредоточившись в одинокой тишине своей грэнтэмской мансарды, он смог разглядеть на солнечных часах своего детства наступление Нового времени — времени Просвещения и Науки.

Не так просто понять, почему это удалось именно ему. Еще сложнее увидеть причины этого в его детские годы, в годы его формирования. Можно ли увидеть в его детском поведении, в его детских увлечениях ростки его будущих открытий?

Кое-что видно невооруженным глазом.

С раннего детства его характерные черты — страсть к механике, ненасытное любопытство, способность имитировать и усовершенствовать. Особое предпочтение — всему, что связано со временем и движением, — вспомним его водяные и солнечные часы, его змеи.

Склонность к систематизации, поискам связей между предметами и явлениями. Природный дар четкого и аналитического ума. Честолюбие, подозрительность, осторожность и скрытность.

Важно еще одно. Ньютон с детства твердо осознал, что знание — реальная и неодолимая сила, понял, что именно знание дает власть над вещами и даже людьми. С другой стороны, Ньютон считал, видимо, что знание — это ценность, сокровище. Часто он рассматривал его как божественное откровение, даваемое лишь ему одному. Отсюда — его ревнивое отношение к знанию, его бесконечные секреты, шифрованные языки, скрытность. Он хотел бы обладать знанием в одиночку, но ему, в целях самоутверждения, приходилось время от времени демонстрировать мощь этого знания и тем самым раскрывать его для других.

Детские шифрованные языки — это предзвуки мощных душевных катаклизмов и трагедий, впоследствии сотрясавших жизнь Ньютона.

Его своеобразные детские игрушки и изобретения — предчувствие будущих настоящих изобретений и открытий, прославивших род человеческий.

В одном из самых ранних исследований творчества Ньютона — в труде доктора Стэкли, датированном 1752 годом, — делается первая серьезная попытка выявить связи юношеских увлечений и умений Ньютона с его позднейшими научными достижениями. «Мне кажется довольно вероятным, — пишет Стэкли, — что раннее мастерское владение сэром Исааком Ньютоном механическими приспособлениями и его мастерство в рисовании и проектировании сослужили ему хорошую службу в его экспериментальном пути в философии и подготовили прочный фундамент для развития его пытливого ума — его интерес к причинам и следствиям, его проникновенные исследования метода, который мог бы привести к желаемой цели, его глубокие суждения, его настойчивость в нахождении решений, доказательств и в его экспериментах, его громадная сила ума в построении его размышлений, его дедуктивные цепи, его неустанная привязанность к вычислениям, его неповторимый талант в алгебраических и других подобных методах анализа. И все это объединилось в одном человеке и в такой необычайной степени, что стало архитектором, воздвигнувшим здание на фундаменте опыта…

Многие философы, тихо сидя в своих студиях и изобретая гипотезы, мечтали о таких талантах. Но путь сэра Исаака — это путь использования экспериментов…»

Эти слова принадлежат младшему другу Ньютона, который имел завидную привилегию неоднократно беседовать с ним и знавшими его людьми, который специально собрал для нас, потомков, материалы о жизни и творчестве сэра Исаака. Более авторитетного источника не существует. Прислушаемся к нему.

IV