Никакой сцены не было – место будущего выступления отгородили по сторонам бочками, слева и справа на высоких шестах покачивались фонари. Скоморохов оказалось пятеро: двое плясали, двое играли на дудке и гуслях, а один просто стоял посреди отгороженной бочками площадки и молча смотрел себе под ноги. Лица всех пятерых закрывали грубые деревянные маски с нарисованными оскаленными улыбками, а некогда пёстрая одежда изрядно обтрепалась – скоморошья братия явно знавала лучшие времена.
Ним видел представления в Царстве – шуты выступали в специальном округлом сооружении с высоким купольным потолком, артисты носили роскошные костюмы, расшитые мелким стеклярусом, переливающимся ярче огней, когда на них падал свет, а зал украшали гирлянды из цветных флажков и длинные пёстрые ленты. Унылые ободранные скоморохи, которым так радовались жители деревни, походили на шутов из воспоминаний Нима так же, как уличный воробей походит на павлина при дворе знатного вельможи.
Ним полагал, что ничего достойного его внимания не произойдёт, но он ошибся.
Поначалу всё шло предсказуемо. Скоморохи играли свою музыку, и мелодия бесконечно повторялась, шла неровными кругами, вгрызаясь в мысли, двое танцоров плясали, но как-то ломано, словно их тела были такими же деревянными, как маски на лицах. Отчего-то Ним чувствовал себя неуютно: в повторяющейся музыке, в скованных плясках и необъяснимом бездвижии пятого скомороха было что-то чуждое, непонятное, вселяющее тревогу. Зато неизбалованные зрелищами деревенские радостно хлопали в ладоши и смеялись, дети и вовсе взвизгивали от восторга. Энгле стоял бок о бок с Нимом и тоже не сводил глаз со скоморохов.
– А к нам в деревню пару раз заезжала труппа с ручным медведем и маленьким кукольным театром. Те в гильдию, наверно, входили, а эти – нет. Потому даже шарманщика с гаером не наняли. Нищие скоморохи, ну ты видал?
С каждой минутой выступления Ним чувствовал себя всё неуютнее. Ему совсем не нравились эти шуты. Совсем.
Представление затягивалось, никак не обретая развития. Одни и те же движения, одни и те же ноты – по кругу, ни громче, ни тише, ни скорее, ни медленнее. Деревенские женщины радостно хлопали в ладоши, отбивая такт, мужчины начинали скучающе мяться, не дождавшись интересного зрелища, зато дети, отцепившись от матерей, дерзко шныряли прямо перед бочками и тянули ручонки к полусонным скоморохам.
Ним не сразу понял, что произошло. Хмельной парень, решивший перебраться через бочки на скоморошью сцену, вдруг захлебнулся криком, упал на землю и задёргался. Над ним склонился один из танцоров, припав к лицу юнца прорезью маски. Он подскочил к парню с такой стремительностью, в какой его ни за что нельзя было заподозрить, глядя на вялый танец.
Завизжали женщины, заметались мужчины. Скоморошья музыка оборвалась, шуты с неожиданным проворством бросились в толпу, вцепляясь руками в шеи и лица зевак. Раздались вопли, брызнувшая кровь выглядела почти чёрной в тусклом свете фонарей. Какой-то крепкий мужчина кинулся на скоморохов, но его тут же опрокинули навзничь, и он больше не поднялся. Один из шестов с фонарём упал, пролитое масло вспыхнуло, пустые бочки запылали высокими кострами. Ним рванул в сторону, но наскочил на чью-то спину, его с силой толкнули, и он точно не устоял бы на ногах, если бы Энгле не схватил его за плечо.
– Свечи, – произнёс прямо над ухом голос Велемира. Он мимолётно щипнул фитиль Нима, и на конце свечи заплясал огонёк. – Идём. Скорее.
Свечник быстро и не таясь зашагал обратно к кабаку, лишь раз оглянувшись на своих товарищей.
Ужас кусал Нима за пятки, подгоняя. Он едва сдерживался, чтобы не броситься вперёд Велемира. От страшных, нечеловеческих криков, раздававшихся за спиной, перехватывало горло и перед глазами всё вспыхивало кровавым огнём. Ним боялся, что если он оглянется, скоморохи точно бросятся на него, разорвут шею и выпьют горячую кровь. Сперва такая спокойная деревенька обратилась кипящим котлом, в котором бурлило варево из страха и ярости.
– Сюда, – скомандовал Велемир и нырнул в темноту за кабаком.
– Нас выдадут свечи, – зашипел Энгле. – Надо погасить.
– Нельзя.
За кабаком было гораздо тише, чем на площади, словно могучее тело здания поглощало звуки, защищало всех, кто попросит у него помощи. Обкромсанный парнишка всхлипывал, тряс головой и зажимал ладонями уши, осев на землю у бочек с водой, стоявших во дворе. Невысокая серая лошадка, привязанная к ограде, мирно пощипывала траву и дёргала ушами, недовольная шумом.
Велемир навалился на одну из бочек и стал раскачивать её из стороны в сторону. Энгле, не дожидаясь просьбы, пришёл на помощь, и вдвоём они опрокинули три бочки одну за другой. По земле потекли ручьи, отражающие кровавые блики свечей. «Снова волшба», – устало подумал Ним. Он слишком устал и слишком перепугался, чтобы думать о том, что сейчас произойдёт.
– Твой водяной такой сильный? – с сомнением шепнул Энгле.
Велемир снова сделался сосредоточен и молчалив, и вместо ответа просто пошёл вдоль водяных потёков.
– Отвадит, – коротко бросил он.
Ним не понимал, как Велемир может оставаться таким спокойным и собранным. На пятачке площади не смолкали крики, деревенские собаки заливались яростным лаем, мелькали тени и блики пожара, и здравый смысл подсказывал Ниму, что надо нестись без оглядки, бросить проклятую свечу и просто спасать свою шкуру, но размеренный шаг Велемира внушал какой-то противоестественный в этой ситуации покой. Свечник знает больше. Значит, надо ему довериться.
Дворами, следуя за змеящимися струйками воды, они вышли на деревенскую дорогу, и тут-то Велемир пустился со всех ног. Энгле, Ним и безмолвный юноша бросились за ним, оставляя позади захлебнувшуюся в крови деревню, а заодно и надежду провести ночь под крышей.
Глава 7Петушок на палочке
Я тронул Огарька за плечо.
– Вставай, не взял тебя лесной князь. Не нужен ты никому.
Мальчишка заворочался, тонко охнул и медленно открыл жёлтые звериные глаза. Сначала по заспанному лицу пробежало недоумение, но потом, постепенно вспомнив, что с ним произошло, Огарёк нахмурился и сел, рассматривая свою увечную стопу.
– Не болит, – удивился он.
– Ещё бы болело. Не зря возился с тобой, а надо было бы бросить. Вставай, говорю.
Он потрогал затянувшийся рубец и требовательно уставился на меня не мигая.
– Ты кто? Волхв? Знахарь?
– Если бы. Вставай, отвезу в город. А не хочешь – оставайся в лесу, пока медведи не задерут.
Этот довод на него, наконец, подействовал. Огарёк медленно, будто не веря своим глазам, вытянул ноги и осторожно поднялся, почти не опираясь на левую стопу, словно опасался, что она расколется, как ваза из бесценного цветного стекла.
– Да ступай ты, не бойся. Не отвалится.
– Колдовство, – пробормотал Огарёк, осторожно перенося вес на больную ногу. Он оступился – конечно, ему придётся привыкать ходить по-новому, на это уйдёт время, поначалу тяжко будет. Но я не собирался с ним возиться.
Рудо послушно ждал, когда мне заблагорассудится вскочить ему на спину, хвостом мёл по земле, цепляя сухие листья и сосновые иголки. Мне было жаль нагружать пса ещё и весом мальчишки, но делать нечего, придётся другу потерпеть. И не такое терпел. Я обхватил Рудо за шею и перекинул ногу за широкую спину. Рудо сильнее завилял хвостом, предвкушая скачку.
– Забирайся. – Я протянул Огарьку руку. Он недоверчиво смотрел на нас с псом – не запомнил в беспамятстве, наверное, что уже катался верхом на монфе.
– Твоя собака без седла, – заметил Огарёк.
– Пёс, – буркнул я.
– А почему он без седла?
– Потому что он не лошадь.
– И что, тебе так удобно?
Никак не унимался, болтливый паршивец.
– Главное, что Рудо удобно, а я привык. А вот тебя тащить ему вряд ли понравится, но он всё равно не возражает. Пока не возражает. А будешь выкобениваться – руку откусит.
Огарёк нехотя, с заметной опаской ухватился за моё предплечье, я ловко затащил его на Рудо и усадил перед собой, снова подивившись, какой он худой и лёгкий. Рудо тут же пошёл рысью, без труда отыскав в чаще звериную тропку, почти незаметную взгляду. Я даже не говорил ему, куда мы пойдём: он сам каким-то пёсьим чутьём понял, что мне нужно.
– Лицо береги, – предупредил я Огарька. – Ветки могут глаза выбить. Без ноги худо, без глаз ещё хуже.
Мальчишка послушно втянул голову в плечи, и вовремя: Рудо ломанулся через еловый бор, колючие ветви тут опускались почти до земли, чёрные и густо-ароматные, в светлых проблесках молодых шишек.
– Откуда сам будешь? – спросил я Огарька. Не всё же ему задавать вопросы, я должен знать, кого везу в Горвень.
– Из Мостков.
Я понимающе хмыкнул. Теперь-то ясно, отчего у него кожа с зеленцой. В Мостках люди странные, диковатые, кто-то даже верит, что столетия назад они брачевались с нечистецами, и от примеси нечистецкой крови цвет кожи у местных может быть и зелёным, и серым, и рыжеватым, и снежно-белым. Но я знал, что нечистецы тут ни при чём – так уж устроены люди Мостков, так связаны с круговоротом Золотого Отца, оттого и младенцы, рождённые в Мостках летом, зелены, как горошины в стручке, а зимние – белы. Весной рождаются дети с серой или голубоватой кожей, осенью – с золотистой, смуглой. Сам я не бывал в Мостках, а только слышал рассказы сокола Дербника. Я смеялся даже, счёл, что он придумал всё, но потом князь подтвердил его слова и добавил ещё, что кончики ушей у жителей Мостков непременно заострённые, кисти рук и стопы – длинные и ловкие, чтобы споро перебираться по узким мостам, переброшенным через сотни островков, образующих, собственно, это далёкое, почти сказочное для многих государство.
– Родичи твои где?
– Царь морской всех забрал.
Огарёк сказал это буднично, без вздохов и прочего – стало быть, отболело уже, прошло.
– Померли, значит. И каким ветром тебя сюда занесло? Что в Княжествах делаешь?
Огарёк поёрзал и тут же крепче вцепился в шею Рудо – испугался, что может свалиться. Черёмуховая ветка всё-таки хлестнула его по щеке, и он зашипел обиженным котом, но руку не оторвал, не стал тереть свежую ссадину.