Проснулся я от невнятного шуршания, будто кругом возились мыши. Разлепил заспанные глаза, приподнял тяжёлую с похмелья голову и обнаружил, что Игнеда невозмутимо рыщет в моих вещах.
– Огарёк где? – Язык прилип к нёбу, слова давались с трудом.
– Почём мне знать? – Игнеда повела плечами, продолжая копаться в мешке. – Дикий же, в лес, поди, убежал.
Я поднялся на локтях, не обращая внимания на налившуюся тяжестью голову, и схватил Игнеду за запястье. Она вздрогнула и обдала меня огненным взглядом.
– Не смей хватать.
– А ты вещи мои трогать не смей. Не посмотрю, что княгиня, с лестницы спущу. Услышала меня?
Игнеда отдёрнула руку, будто обожглась, и гордо отступила к стене.
– Гребень искала. Есть у тебя?
Я застыл, соображая, ворочая тугими мыслями, а потом рассмеялся, когда понял, ради чего она расшебуршила все мои вещи.
– Нету гребня. Не позаботился о твоём бабьем удобстве, уж извини.
Игнеда надула губы, будто у князя чего-то просила, а он не давал.
– Как же ты патлы свои расчёсываешь?
Я сел на кровати, свесил голову и запустил пятерню в гриву рыжую, спутанную со сна. Разобрал пряди пальцами и зачесал назад, перехватил шнурком, который на запястье вчера намотал, и ухмыльнулся.
– Вот так и расчёсываю. Учись, а я за Огарьком.
Не смущаясь и не обращая внимания на Игнедино возмущённое аханье, я откинул одеяло, встал во весь рост и прошёл к скамье, где оставил вечером штаны с рубахой.
Об Огарьке я и правда беспокоился. Видать, крепко его вчера доняла Игнеда, раз он отважился сбежать и бродить по ненавистному Топоричку. Вдруг поймают? Вдруг узнают? Вдруг опять воровать примется? Ох, мало мне было головной боли. Я спустился в трактирный зал, пустой и унылый с утра, выскочил на улицу и побежал туда, где, как я надеялся, обнаружу Огарька. Больше ему деваться было некуда.
К моему облегчению, я нашёл Огарька на псарне, как и полагал. Он спал, прижавшись к боку Рудо и спрятав лицо в длинную шерсть. Моё появление вызвало жуткий собачий гвалт, но Огарька шум не смог разбудить. Рудо замолотил хвостом по земле, увидев меня, потянулся мордой, но вставать не стал, чтобы мальчишку не тревожить. Я погладил пса по лбу, приласкал, а Огарька легонько пнул мыском в бок.
– Хорош валяться, утро уже. Объясниться передо мной должен.
Он подскочил, завертел головой, завращал спросонья глазами.
– А, ты.
Я фыркнул, хлопнул Рудо по загривку и пошёл к выходу, пропуская пса вперёд себя. Оглядываться не стал: хочет Огарёк с нами – догонит.
– Чего я объясняться-то должен? – Я услышал сзади топот и бухтение Огарька. Ковыляет, значит.
Мы вышли наружу, я пропихнул Огарька вперёд себя, чтобы не случилось чего, ткнул в спину, подгоняя, а когда зашли за угол, схватил его за плечо и прижал к стене старого сарая, тонущего в крапивных волнах.
– Чего объясняться, говоришь? – рыкнул я в самое мальчишкино ухо. – Это кто тут взбрыкнуть удумал? Чего за капризы девичьи? Хотел с нами – так веди себя достойно, я что, должен ловить тебя по всей округе?
Огарёк клацнул зубами, задёргался. Я чуть разжал руку: придавил, видать, сильно.
– Никуда я не делся! Нашёл ведь! Достала меня твоя княгиня, хуже некуда!
Крапивный стебель клонился на ветру, клевал меня в руку. Я встряхнул Огарька, как котёнка нашкодившего. Рудо гавкнул басовито разок, другой. «Вот так, на его ты стороне, значит?» – зло подумалось.
– Хочешь ты того или нет, а она теперь с нами. Не ты тут решаешь, а я. Понял? От твоих капризов ничего не изменится, убегай и кобенься хоть каждый день. Ещё раз не найду тебя утром – уедем без тебя, сам крутись. Как хочешь. Воруй, грабь, попадай в остроги или сразу на плаху – и бровью не поведу, даже имени твоего не вспомню.
Я отпустил Огарька, и он сполз по стене прямо в крапиву. Я отвернулся. Не стану разбираться, что у них с Игнедой приключилось, сдаётся мне, взбрыкнуть просто решил, взревновал по-детски. Не до того мне, чтобы обидами чужими голову забивать. Я подошёл к Рудо, потрепал по холке и повёл к трактиру – напоить и покормить, а там Игнеду забрать и дальше двинуться. В висках у меня звенели перезвонцы с перепоя, а в груди пекло и трещало, хотелось оплакать Пустельгу, похоронить её по-сокольи и остальных наших собрать да решить вместе, как убийц искать и как наказывать.
– Прости меня, Кречет.
Пришлось остановиться. Голос Огарька звучал глухо и слабо. Так и есть: слезу пустить решил. Ну уж нет, меня этим не проймёшь.
– Не хнычь. Я всё тебе сказал, что хотел. Идём. Если невмоготу с Игнедой общаться, так молчи лучше. Скоро Мохоту отдадим её. – Я сжалился и добавил уже мягче: – Потерпи.
Мне пришлось самому хоронить Пустельгу. Я сложил для неё костёр – такой большой, какой смог. Выбрал лесную поляну в Смарагделевых владениях, извинился вслух за то, что надымлю в лесу, и попросил помочь мне, прислать лешачат, чтобы натаскали брёвен, потому что сам не справился бы. Попросил и увёл Игнеду с Огарьком с поляны, и сам ушёл. Подождали недолго, послушали вои ветряные и треск, а когда вернулись, обнаружили, что кто-то сложил крепкие сухие еловые стволы крест-накрест, как раз так, как нужно. И для меня осталась работа: я долго таскал ломкие ветки, куски сосновой и берёзовой коры, шишки и хвойный опад, чтобы быстрей всё занялось. Рудо по обыкновению унёсся охотиться, Игнеда гордо уселась рядом с нашими вещами, а Огарёк помогал мне, чем мог, хромал туда-сюда с охапками хвороста.
Мы сожгли тело соколицы, а потом я сгрёб несколько пригоршней пепла в пустой туес, что лежал в мешке. Прах её я собирался отнести туда, где место всему соколиному праху, – в гнездо.
Постояли немного, склонив головы, помянули Пустельгу, изжарив глухаря, которого Рудо поймал, передохнули с час и двинулись дальше. Я назначил соколам встречу у того самого главного гнезда, что стоит на границе Холмолесского и Чудненского, того, откуда берутся и куда пропадают все соколы. Я надеялся, что все они откликнутся на мой зов и явятся аккурат к тому времени, как я сам туда доберусь.
Хорошо, что Игнеда выросла в Чудненском, среди дикого и хмельного Великолесья, так что чащи и тайные тропы её не пугали, так же как комары, липкие сети паутин, метящие прямо в лицо, стылые туманные ночи и прочие невзгоды лесного пути. Я думал сперва, откажется ночевать под открытым небом, на лесной подстилке, подставляя тело туманам и росам, но нет, ни слова не сказала, не вздохнула тяжело лишний раз. Вечерами, когда мы все втроём рассаживались вокруг костра, прогоняющего осеннюю хмарь, я время от времени ловил в её глазах прежние искры неподдельного страха и понимал, что она готова стерпеть все лишения пути, лишь бы не возвращаться назад.
Капало что-то мерзкое с неба, но ветки, прочно переплетённые над нашими головами, защищали от непогоды. Костёр горел, жарились две заячьи тушки под строгим присмотром Рудо, и нити слюны свисали с его губ едва ли не до земли. Огарёк сел по другую сторону от костра, а вот Игнеда, как нарочно, жалась ближе ко мне: сидела, обхватив колени, и задумчиво смотрела на огонь.
– Пропала бы без тебя, соколик, – произнесла она тихим голосом. Сейчас она совсем не походила на властную княгиню, привыкшую к роскоши, – деревенская баба, сбежавшая в лес миловаться. – Ты хороший.
– Брось. – Я ткнул ножом зайца, проверяя, пойдёт ли кровь или бурый мясной сок. – Соколов не бывает плохих или хороших. Мы такие, как князю надо.
– Даже сейчас? – Игнеда игриво улыбнулась. – Князю не было нужно, чтобы ты прятал меня по лесам.
Я тихо выругался.
– К словам не цепляйся. Хитрости твои бабьи мимо меня пройдут. Не люблю попусту болтать.
Из кустов на нас таращились дикие Гранадубовы лешачата: худые, серо-зелёные, с целыми кронами запутавшихся веток на головах. Я показал им соколий камень: смотрите, сокол я, и спутники мои под моей защитой. Мне не хотелось, чтобы они позвали Гранадуба.
Огарёк подобрал с земли несколько шишек и начал ловко подбрасывать их, тут же ловя другой рукой. Я диву давался: надо же, такое ведь только у скоморохов увидишь. И точно, вспомнил: Огарёк ведь не раз грозился показать, чему научился, пока ходил с ватагой.
– За это ты деньги брал? – спросил я.
Огарёк осёкся, ошибся, и все шишки посыпались на землю. Он сгрёб их пятернёй и шустро убрал в карман, словно и не было ничего.
– Брал. Повезло тебе, что сейчас с тебя не прошу.
Он ехидно сощурился, глядя на меня, но тут же помрачнел и отвёл взгляд. Я понял, что это из-за Игнеды, которая норовила вот-вот положить голову мне на плечо.
– Не будем спорить, кому из нас повезло. Вот княгиню отвезём, а потом поможешь мне найти скоморошьего князя. Ты на меченого похож, заманишь его для меня? Прикинешься, что в гильдию хочешь и на всё готов. Что, приведёшь мне властителя Мори?
Огарёк хмыкнул себе под нос и выразительно подсел ближе к заячьим тушкам. Вздохнув, я отрезал ему щедрый ломоть горячего мяса и протянул на ноже.
– У нас в тереме первый кусок достаётся князю, – заметила Игнеда. – Что же ты, ставишь мальчишку-калеку превыше меня и себя самого?
Рудо сел вплотную к Огарьку, выпрашивая хрящи, и мальчишке приходилось отворачиваться, есть украдкой и быстро, пока пёс не потерял терпение. Я отрезал ещё кусок и поднёс Игнеде.
– Мы не в тереме, в чаще лесной. Какие тут порядки? Кому захотел, тому первому и подал. А мог бы один всё съесть и поделиться только с псом. Здесь свои князья, лесные, стало быть, и ты не княгиня.
Игнеда скривила нос, но заячье мясо схватила жадно, не боясь запачкаться жиром. Мне это понравилось.
Я уж думал, она оставила свои бабьи сладкие речи, но, едва мы расправились с трапезой, начала по новой. Положила голову мне на плечо и томно вздохнула.
– Спать-то холодно на земле будет. Ляжешь рядом, соколик?
Говорила, а сама прижималась ко мне жарче и жарче. Кровь прилила к моему лицу, и вовсе не догоравший костёр был тому виной. Отпихнуть Игнеду я не мог, но и терпеть такое самоволие не собирался. Огарёк нарочно цокнул языком громко и отвернулся, стал пристраиваться на ночлег. Довольный Рудо уже дремал, но по чутко подраги