После долгих и настойчивых просьб Велемира Трегор позволил им всем войти в шатёр, где он лечил Мейю. За занавесью тяжело и душно пахло, и шутовской князь протянул сперва чашу Ниму, Велемиру и Энгле.
– Отпейте, – велел он. – По глотку.
Велемир глотнул первым и нетерпеливо шагнул за занавес. Ним выпил тоже – ему показалось, что в чаше была чуть согретая вода, а так он не ощутил ни горького вкуса лекарств, ни острого запаха. Чувствуя себя неловко и странно, он тоже зашёл к больной и остановился, не зная, куда деть себя. Он ещё ни разу не был у постели хворых и не понимал, что ему стоит чувствовать и говорить: подбадривать ли, сопереживать ли, веселить? Да и Мейя так и не смогла стать ему хоть немного близкой и понятной, оттого Нима грызла смутная вина.
– Не шумите, – предупредил Трегор, заходя вслед за Энгле и обтирая руки о полотенце. Перчаток он так и не снимал. – Хоть я и дал вам снадобье, а всё же будьте осторожней. Дышите неглубоко. И долго не стойте. Посмотрели – и достаточно с вас.
Мейя лежала на подушках и шкурах, лицо её побледнело и покрылось испариной, а на щеках налились красные бугорки, похожие на нарывы или ожоги. Глаза Мейи были закрыты, она дышала сипло и поверхностно.
Велемир приблизился и замер в нерешительности. Не садился рядом, не трогал её и не говорил ничего, чувствуя себя, наверное, скованно под строгим взглядом Трегора.
– Мне не по душе, – шепнул Энгле на ухо Ниму. – Давай уйдём, а?
Ним едва заметно кивнул.
– Давай…
– По совести, – вдруг слабо всхлипнула Мейя. – Она сказала, по совести…
Трегор положил руки на плечи Велемира и мягко подтолкнул его к выходу.
– Довольно. Морь лечит одиночество.
Энгле и Ним облегчённо вздохнули, радуясь, что им не придётся уходить первыми и показывать, что им было не по душе посещение больной. Трегор вывел всех троих и плотно задёрнул полог шатра.
– Мы придём на другой день? – спросил Велемир.
– Ты приходи. Если хочешь, – туманно ответил Трегор и скрылся в шатре.
– Погодите! – окликнул Велемир. – Позвольте спросить.
Из прорези показалась рука в перчатке и взмахнула, показывая, что он может говорить. Велемир продолжил:
– Снадобье. Вы ведь можете излечить других больных?
Трегор за занавесью молчал так долго, что Ниму показалось, будто скомороший князь не услышал Велемира или что вовсе не собирался отвечать. Стоять на месте был холодновато, дыхание вырывалось изо рта еле заметными облачками, и Ним шевелил пальцами в башмаках, чтобы немного согреться.
– Стал бы я это делать? – произнёс Трегор. – Не знаю. Скоро Княжества вздохнут легче, скоро холод скуёт Морь, не даст ей идти дальше. А тем, кто уже давно болен, снадобье вряд ли поможет. У них одно лечение теперь: молитвы и подношения Господину Дорог и Владычице Яви.
Он снова замолчал, давая понять, что ничего больше не скажет. Из шатра послышался шелест и лёгкий стук, будто Трегор молол что-то в ступе.
В один из вечеров Мейя даже вышла из шатра на своих ногах, не опираясь на локоть Велемира. Вышла и заулыбалась, глядя в хмурое небо. С дубов слетали жёсткие бурые листья, кружили долго на ветру и падали на землю, в озеро, на крыши шатров, на головы. Один лист упал Мейе прямо в руки, и Ним видел, как она долго стояла, обводя пальцами волнистый край, а потом смяла в кулаке, превратив лист в сухое крошево. Немытые рыжие кудри скрыли её лицо, не позволяя разглядеть, изменилось ли его выражение. Уже потом Ним понял: да, изменилось, и не только выражение лица, но и в мыслях Мейи тогда что-то ломалось – а может, наоборот, выстраивалось так, как давно должно было выстроиться.
Никто не видел, как она выбралась ночью из шатра. Велемир не проснулся, скоморохи, сидевшие у костров допоздна, не обратили внимания на бредущую к озеру фигурку, или яркие всполохи не позволили им разглядеть, что происходило в темноте. Трегор тоже не остановил Мейю, а может, даже знал, что она замышляла.
Утром её тело нашли на берегу. Нагие мавки с ободранными спинами говорили, что выволокли её со дна озера, но Ним подозревал, что речные девы сами могли быть причастны к смерти Мейи – утянули, завлекли в чёрные озёрные воды, заманили песнями и сказками, и кто знает, что откликнулось на их зов в заколдованном Морью мозгу. Может, увлекли песнями о доме, которого у неё больше не было, о семье, которую она загубила, не открыв дверь… Напели сладко и манко о том, что ещё можно всё исправить, о том, что есть где-то тёплый край, готовый принять её и приютить.
Ним додумал это после. Когда он вместе со всеми прибежал на зов нечистецей, в его висках гулко стучала пустота.
Вода расцветила перламутровые язвы голубыми и розовыми переливами, а может, так просто казалось из-за того, что щёки и губы Мейи стали совсем серыми.
– По совести, – прохрипел потом Велемир, когда догорел погребальный костёр и стихли стоны шутовского поминального хора. – Она всё повторяла: «По совести». Помнишь, что бабка-ворожея говорила? Мейя уже тогда притихла совсем, разбередила клятая девкину душу. И кольцо это злосчастное… Зачем ей припомнили её вину? Зачем заставили чувствовать, будто от неё зависело больше, чем было на самом деле? Может, тогда бы всё стало по-другому.
– А ты не думаешь, что это Морь сломила её? – возразил Трегор. – Скомороший князь взялся словно из ниоткуда, бесшумно подсел и протянул Ниму бутыль браги. – Я не обещал её вылечить, да и отметины на лице – серьёзное испытание для девчонки. Если она посчитала, что смерть милосерднее, чем жизнь меченой, – я вполне способен её понять.
Ним и Энгле не стали ничего говорить, молча выпили браги и отщипнули поднесённого Отой хлеба. Ним знал одно: просто так в озёра не бросаются, а причин на то может быть множество.
Глава 21Кровь и огонь
Когда я заливал брагой скорбь по братьям и собственный горький страх, мне казалось, что ничего хуже в моей жизни приключиться не может.
Как водится, я ошибался.
Последние недели мне вообще казалось, что я только и делаю, что ошибаюсь, а жизнь на самом деле вовсе не такая, как я думал.
Господин Дорог, Золотой Отец и Серебряная Мать – вместе ли, по отдельности ли – отчего-то решили проверить меня на прочность, захотели посмотреть, сколько сдюжит молодой сокол, полный телесных сил.
Я проснулся с почти просветлевшей головой, и вид Игнеды, умиротворённо спящей на моей груди, вызвал во мне смешанные чувства. Без расшитой кички на голове, без драгоценных серёг и ожерелий, с распущенными волосами она походила на обычную девку, редкой, правда, красоты, и спросонья я даже самодовольно ухмыльнулся самому себе, радуясь, как обычно, когда просыпался с красавицей в мягкой постели. Потом меня окатило ужасом: не девка за монетку, а Страстогорова жена! Женщина князя, которому я поклялся служить! Я неумышленно дёрнулся, Игнеда проснулась и сладко ахнула, потягиваясь.
– Соколик, – вымолвила она, щуря на меня довольные изумрудные глазищи.
Я оглядел комнату, вспоминая, что Огарёк вчера убежал, разозлённый, даже сердито хлопнул дверью. Мальчишки до сих пор не было.
– Огарёк где? – спросил я, сам зная, какой получу ответ.
– Почём мне знать? Пускай уходит, нам с тобой спокойнее без него будет. Ты не беспокойся, соколик, полежи ещё…
Рука Игнеды скользнула по моей голой груди, но я не поддался её бабьим чарам, не остался с тёплой и румяной в постели. Встал, потрепал по холкам Рудо и медвежонка, тоже проснувшихся и требовавших еды. Поднявшись на ноги, Рудо занял своим мохнатым телом почти половину комнаты, и мне пришлось потрудиться, прежде чем я добрался до скамьи, на которой лежали мои вещи.
Иногда случается между людьми что-то такое, после чего совершенно невозможно общаться по-прежнему. Что-то ломается, или, наоборот, вырастает лишнее между вами, и дальше – никак.
Доселе это ощущение оставалось для меня неизведанным. Ложе я делил с разными девками: лесными, водными, кабацкими, деревенскими, и никто из них не требовал от меня большего, чем я, сокол, мог дать. Просились в терем – наполовину в шутку, наполовину всерьёз, но всё равно не веря в успех. Просили монет и получали их. Просили рассказов о краях чудесных, о пиршествах и кутежах в Великолесских чащах, о сокольих гнёздах и дальних углах. Просили ещё час-другой жарких поцелуев и утех, просили потрогать камень чудесный, просили рисунки на руках рассмотреть. Всё получали, всё. Но Игнеда была другая.
Я сразу почувствовал, что между нами пролегло что-то плотное, душное, лишнее. Прочёл по взгляду, услышал в голосе, уловил в мягких движениях. Мне не понравилась перемена в Игнеде, будто проведённая вместе ночь сделала меня её собственностью, привязала меня к ней сильнее, чем привязывал к её мужу-князю соколий долг. Я не согласен был становиться привязанным к бабе, пусть и к такой, как она, пусть даже к той, о ком вздыхал тайно и долго. Сокол живёт свободой, а когда её пытаются урезать, задыхается и гибнет.
Я молча встал, оделся, наказал Игнеде никуда не соваться, а сам пошёл из комнаты в зал. Так и знал: сидел Огарёк за столом, безучастно грыз горбушку и покачивал здоровой ногой. Увидев меня, стрельнул глазами по-совиному и отвернулся.
– Предупреждал, чтобы не убегал, – буркнул я, присаживаясь рядом.
– Угу, – согласился Огарёк с неохотой. – Не убежал. Вот он я.
Мальчишка выглядел растерянным и обиженным, будто не вполне понимал, чего от меня ожидать. Мне показалось, что рука, держащая хлеб, слегка дрожит. Да уж, наворотил… Я запустил пальцы в волосы, припоминая, что сказал ему вечером. В голове гудело, грудь по-прежнему холодили страх и тоска.
– Ладно, я зря тебя выгнал. Извини.
– Что, надо было остаться и смотреть, как ты княгиню жамкаешь?
Я легонько пристукнул его по затылку.
– Так остановил бы. Неправы мы с ней были. Оба.
– Достала она меня. Скорей бы отвезти уж.
Огарёк вздохнул и положил недоеденный кусок на стол.