У скоморохов нашлась бумага. По всей видимости, их сундуки таили такие богатства, что трудно было бы придумать того, чего бы у них не оказалось. Правы были те, кто считал, что гильдия Шутов едва ли не богаче гильдии Торговцев Пушниной. За что люди готовы платить деньги, так это за смех, удивление и сладкий затаённый страх.
Трегор сказал, что любое моровое поветрие боится холодов и единственное разумное решение в их положении – остаться и подождать до морозов. Опустели дороги, закрылись ворота почти всех городов, и любой путник мог бы стать жертвой – либо болезни, либо безликих. Когда укроет зима Княжества, тогда можно надеяться, что Морь если не уйдёт, то хотя бы затаится. Скомороший князь позволил Ниму, Велемиру и Энгле написать по письму домой, а доставить их взялся хмурый скоморох-ворон: пообещал найти почтовых птиц, только Ним уже ни во что не верил. Если и отыщутся учёные птицы, кто позволит им влететь в города? Могут ведь и хворь на хвостах принести.
Помимо бумаги в сундуках обнаружились и угольные карандаши, и старые, насмерть засохшие краски, непригодные ни для чего и только занимающие место в сундуке. Ним был почти счастлив. Он тут же, не дожидаясь больше, дрожа от нетерпения и сладкого предвкушения, принялся рисовать скоморохов: разных, причудливых, занятых повседневными заботами.
– Так ты правда художник? – спросил Жернох, меченый с рогом во лбу, недоверчиво и жадно посматривая на наброски.
Ним смутился.
– Что-то вроде того. Хотел быть им, держал путь в Солоград, только, как у вас говорится, Господин Дорог запутал нить.
Жернох весело ухмыльнулся.
– Вижу, приживаешься в Княжествах, хоть по говору ясно: не местный, как абрикос в коробе с яблоками. Верно всё говоришь: как запутал, так и распутает, главное, ты не мешай ему, а то совсем другой узор пойдёт.
– Разве не нужно помочь ему? Ну, то есть я сомневаюсь, не вредит ли мне бездействие? – Ним запнулся. Всё-таки тяжело говорить, когда у твоего собеседника торчит рог посреди лба, а на ногах – утиные перепонки. Он оглянулся: Энгле помогал Оте плести рыбацкую сеть и не услышал бы, что Ним говорит такое о Господине Дорог.
– У нас верят, что дорога выведет туда, куда нужно, а всё, что тебе попадётся по пути, обязательно пригодится. Дорога делает тебя собой, да так, что все повороты пути становятся важнее, чем место, куда ты идёшь. Ты можешь верить в другое. Не знаю, как у вас в Царстве принято и чем ценен ваш путь, а у нас так. И я бы не советовал тебе открыто говорить, что ты не согласен с выбором Господина Дорог. Пошли, я, вообще-то, хотел тебе показать кое-что.
Жернох махнул рукой с длинными тонкими пальцами и повёл Нима в жёлтый шатёр, к одному из сундуков.
– Краски, конечно, давно засохли. Но осталась пара собольих кистей. Бери, коли на самом деле умеешь, а краски сделаем с тобой.
Жернох протянул Ниму две старые истрепавшиеся кисти – потоньше и потолще. Ним принял их с осторожностью, как драгоценные дары.
– Сделаем краски? Ты что же, умеешь? Я никогда не пытался, только покупал на рынке готовые.
– Ещё и не то умею. – На лице Жерноха мелькнула неуверенная улыбка, но быстро угасла. – Я ж как ты. Ну, то есть ты только хотел учиться, а я учился. В Солограде. Недолго, правда. Нашла на нас Морь, родителей моих унесла, а меня видишь чем наградила. С тех пор и не берусь за кисти, тошно. Да и попробуй порисуй, когда рог бумагу царапает и холстину дырявит.
Ним охнул, не зная, как выразить сочувствие и стоит ли утешать скомороха.
– Если тебе трудно, я обойдусь. Уголь есть, и ладно. Скоро в путь двинусь же, не умру до холодов без красок.
– Нет-нет. Обещал ведь, так вспомню, как оно делается. Пойдём.
Жернох потащил Нима за избы, в рощи и топи, и сам стал отбирать незнакомые Ниму растения с таким рвением, словно всю жизнь только и делал, что составлял основы для красок. За час они набрали вайды, крушины, берёзовой коры, осиновых листьев, багульника и золы, что нужно – выварили, что нужно – выжгли, смешали с жиром. Недоставало только красных и пурпурных цветов, но Ним и тем, что вышло, остался доволен: так истосковался по живописи.
К тому же он давно уже знал, что непременно нарисует, а для его задумки красный цвет и не был нужен.
Вечер догорал, дышал холодом и растворялся, перетекая в ночь. Ним смешал краски на дощечке, стащил лист бумаги и устроился на стволе поваленной, но живой ивы, чьи ветви колыхались в озёрной воде. Ни фонаря, ни свечи он с собой не взял: прошла ночь была лунной и светлой, и Ним надеялся, что сегодня тоже не будет облаков.
В полутьме Ним разглядел одинокую фигуру, сидевшую на берегу. Он неслышно соскользнул с ивового ствола, робко приблизился, стараясь не шуметь, и узнал свечника.
Велемир опускал в озеро свечу, которую зажёг, по привычке, щипнув фитиль. Он что-то говорил – не шептал, но чтобы расслышать слова, Ниму пришлось напрячь слух.
– …молчишь, Тинень. Конечно, что тебе с простыми смертными разговаривать. А я-то думал, ты за всех свечников, что тебе дары приносят, вступаешься. За Мейю вот не вступился, хоть я и просил. На дно к себе утянул. Чего ради отдал? Не приглянулась? Не захотел меченую своей водяницей сделать? Молчишь, Тинень…
Ним испугался, что Велемир повредился умом. В пальцах свечника сверкнуло что-то маленькое – кольцо Мейи, как понял Ним. Велемир покрутил кольцо немного, а потом бросил в воду.
– Забирай. Хоть ты не был ко мне милосерден, а всё же одарю тебя.
Вода колыхнулась в том месте, куда упало кольцо, и тут же вновь затянулась зеркальной гладью. Ниму вдруг стало жутко: от тоски в голосе Велемира, от красного свечного огонька, от безмолвной и холодной поверхности озера.
Он растёр пальцы, начинающие мёрзнуть. В шатрах раздавались голоса и смех: ужин только-только закончился, и скоморохи не спешили расходиться. Он видел, как Велемир, опустив голову, побрёл прочь от озера. Ним не стал его окликать. Он вернулся на своё любимое место, забрался на поваленную иву и устроился ждать. Озеро оставалось гладким, как стекло, и только на дальнем берегу мелькали бледные фигуры.
– Не советую тебе их звать.
Ним вздрогнул, чудом удержавшись на стволе и не рухнув в озеро. Медленно обернувшись, он увидел Трегора, почти неразличимого в полутьме. Ним привык к тому, что даже вечером у человека, одетого в тёмное, можно разглядеть лицо и кисти рук, тогда как скомороший князь был сплошным тёмно-серым пятном.
– П-почему?
Трегор шагнул ближе. Жутко говорить с человеком и не видеть его лица, и всё кажется, будто надо ждать от него какой опасности.
– Тебе мало истории с вашей утонувшей подругой? Голову заморочат. Утянут на дно, моргнуть не успеешь. Вернее, сам за ними полезешь, а будет казаться, будто ступаешь в чудесные края, где царит вечное плодородное лето. Не делай глупостей, мальчик. Ты чужак и всегда им будешь. Они чуют и не оставят.
Ним сглотнул. В словах Трегора ему слышалась явная угроза, а то, что нельзя было заглянуть тому в глаза, делало угрозу ещё более осязаемой.
– Мейя сама того захотела… – возразил он робко.
– Ты так в том уверен?
Ним промолчал. Не дождавшись ответа, Трегор развернулся и ушёл к своим. Ним упрямо уставился вдаль, на едва различимые фигуры мавок. Раз звать нельзя, он подождёт. Он упрямый. Краски только жалко, засохнут. Чтобы занять руки, Ним принялся рисовать углём озеро, деревья по берегам, камыши и – пока что по памяти – водных дев.
Он сам не понял, как так вышло, что слова скоморошьего князя если не забылись, то подёрнулись туманом, не устояв перед силой желания. На следующую ночь Ним снова выбрался к озеру – зарисовывать мавок и водяниц, плещущихся у дальних берегов. Половину приходилось додумывать: бледные силуэты двигались быстро, мерцали в свете луны, то вспыхивали серебром длинные мокрые волосы, то блестели глаза или чешуйки. Плеск воды, заливистый смех и вскрики будоражили, манили к себе, и угольный карандаш танцевал по бумаге, словно тоже заворожённый, добавляя деталей, которых не видел глаз. Не успел Ним отложить первый рисунок, как к нему подсел Энгле.
– Как у тебя так ладно получается, – восхитился он, разглядывая рисунок. – А в красках если? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы нечистецей рисовали. Их вообще не так часто видят, а если видят, то либо пугаются, либо дрожат благоговейно. Ты смелый парень, Ним.
– Что смелого? Дорвался до бумаги, увидел интересное, нарисовать захотел. Большой храбрости не надо.
Энгле неловко улыбнулся и осторожно взял рисунок. Ним не стал возражать, только предупредил, чтобы не смазал ненароком угольные штрихи.
– Ты красками скоморохов меченых напиши. Они все – что шкатулки расписные, – посоветовал Энгле. – А нечистецей лучше не трогать. Серебряная Мать ревнива, как всякая женщина, и своих детей тоже может заревновать. Красиво у тебя получается, но никто так не делает, и тебе не нужно.
Посреди озера что-то вздыбилось чёрной волной, гулко ухнуло и тут же снова затянулось гладью. Повеяло холодным ветром, пахнущим водой, илом и чем-то сладковато-гнилостным.
Волоски у Нима на затылке встали дыбом, но не от страха, а от какого-то почти сладостного предчувствия.
– Сом играет, – успокоил Энгле и положил руку Ниму на плечо. – А может, и не сом. Может, водяной предупреждает, чтобы ты его не тревожил. Пошли, хватит нечистецей смущать людским ремеслом. К скоморохам они привыкли, а на тебя могут и обозлиться.
Уже второй человек, которому Ним был склонен верить, просил держаться подальше от озера. Ним вспомнил про соколий камень, про свечи Велемира, спасающие от нечистецей. Есть ли у шутов какие-то свои обереги? Должны быть. Ниму не думалось, что водные обитательницы смогут как-то ему навредить, когда поблизости столько людей. Что, в самом деле, станет от одного рисунка?
Не отрывая взгляда от озёрной глади, Ним произнёс:
– Моё ремесло не может смущать, зато способно восхитить. По своей воле навязываться не стану, но что, если так повелит Господин Дорог?