– Без того знаю, что ты не Истод. Истод тщедушен и худ, а ты крепкий детина. И вижу, что у тебя не две головы, как иные молвят. Но как я могу идти на смерть, не зная, кто пойдёт со мной бок о бок?
– Так и я тебя не знаю. Что скажет лицо? Разве покажет, есть ли гниль на сердце? Разве не может предать тебя тот, кто никогда не прятался под маской?
Слова его резанули меня больнее, чем я мог бы подумать. Всплыло перед глазами мальчишеское лицо, перекошенное от рыданий. Может, ох как может…
– Ты прав. Но всё же так мне будет легче. Я привык знать, как выглядит тот, кому доверяюсь. Клянусь, что никому не раскрою твою тайну, скомороший князь. Каким бы чудовищным ты ни был там, под маской.
Мне было и любопытно до скрежета зубов, и страшно до дрожи. И хотелось узнать секрет, и боязно было, что увиденная личина князя что-то изменит во мне самом. Но не попросить я не мог. Для меня это знание и правда казалось неоценимо важным.
Трегор постоял не двигаясь, подумал, потом развернулся и пошёл глубже в лес, за толстоствольные чёрные ели. Я следовал за ним не отставая.
– Я не питаю иллюзий на твой счёт, – бросил он не оборачиваясь. – Ты можешь меня предать, знаю, можешь и вообще вывернуть всё так, как тебе одному нужно. Ты плакался мне, что не сокол больше, что не понимаешь, кем стал и где сердце твоё, но я вижу: оно – в тереме, в Горвене, даже без крыльев ты – сокол, каких поискать. Я не успел узнать тебя так, чтобы увериться хоть в чём-то, но мне нравится, как горячо ты говоришь и что честно признал: хотел меня убить. Думается мне, всё же в чём-то ты прав. Труднее отступить, когда делишь с кем-то одну тайну. Потому не тебе на уступку иду, а себе стелю помягче.
Трегор остановился, развернулся ко мне, снял сперва одну перчатку, потом вторую и протянул ко мне руки – обычные мужские руки, без отметин и увечий, у меня и то виднелись на пальцах то шрамы, то веснушки, а у этого – кожа гладкая, не мозолистая даже, всё равно что у купца или боярина.
– Пожми.
Я повиновался, сжал в ладонях обе Трегоровы руки, и он крепко пожал мои в ответ.
– Клянись, что не замышляешь ничего против меня и моего народа.
– Клянусь.
На нас дохнуло чем-то влажным, пахнущим озёрной водой. В груди у меня похолодело на миг, и я понял: свершилась нечистецкая ворожба, какой я никогда от человека не видал. Так и есть, не встречал ведь раньше подменных.
– Предашь – не будет тебе покоя от Тиненя, – вымолвил Трегор, отпустил мои руки и снял маску с лица.
В первое мгновение я сгорал от какого-то забытого ребяческого любопытства: и правда ведь думал, не могут все слухи быть ложными, должно же быть хоть что-то, что истинно стоило скрывать. Ждал свиного рыла, ждал трёх пар глаз, ждал чего-то эдакого, что даже не смог бы придумать на трезвую голову.
Разочарование ударило по мне сильнее, чем я мог бы предугадать. Трегор оказался, как я и думал, мужчиной чуть старше меня, бледнокожим, черноволосым, сероглазым, гладко выбритым. Ни рогов, ни пасти звериной, ни даже заживших язв на его лице не было. Я выдохнул и в то же время глупо подумал: ладно, есть приспособился, пихая ложку в прорезь, а бриться в лес уходил?..
– Правда ожидал увидеть чудовище? – ухмыльнулся Трегор. Слышать знакомый голос и видеть, как движутся губы, как щурятся глаза, как пробегают по высокому лбу тонкие морщины, оказалось странно.
– В чём же твоё увечье? – спросил я, всё ещё тщетно пытаясь ухватить что-то необычное в его облике. – Что с тобой сделала Морь?
Трегор провёл пятернёй по волосам, поглядывая в сторону стойбища. Заметно было, что ему неуютно без привычной защиты, но не спешил пока обратно натягивать маску с перчатками.
– Тело моё она не тронула, не ищи отметин. Я никогда ей не болел.
Он ухмыльнулся углом рта, видя, как я непонятливо трясу головой. Поверить в его слова было трудно.
– Зачем тогда собрал вокруг себя столько меченых? Зачем эти ватаги, представления, шатры? Чего ради? Маскарад твой на что?
Я начинал злиться. Мне никогда не нравилось, когда меня пытались обдурить, а сейчас я чувствовал себя именно так.
– Они не пошли бы за тем, кто не такой, как они, – объяснил Трегор. – Пришлось спрятать не увечья, а их отсутствие. Может, сберегла меня нечистецкая кровь.
– Так что же, не знают твои?..
Он покачал головой, повертел маску в руках – жёсткую, плотную. Я невольно подумал: «Каково носить её в летний зной?»
– Знает лишь Сплюха. Она первая за мной пошла. С самого начала знала, что нет на мне следов. Уже тогда она была стара, и ей не было дела до того, кто за неё вступится: меченый или простой.
– Так зачем? Что, на богатства позарился? Своё княжество решил сколотить? Без земель и без терема?
По лицу я видел, что Трегора злят мои назойливые вопросы, и мне гораздо больше нравилось говорить с ним так: видеть, что он живой человек, а не чудовище, прячущееся за одеждой и маской.
– Не было богатств никаких, сокол. Ничего не было. Только люди, чудом выжившие после тяжёлой хвори, да я. Что у нас было общего? Потери одни. И они, и я лишились всего. Мне стукнуло шестнадцать зим тогда. Я дал обещание, что всё изменю… что меченых перестанут гнать, что каждый из них сможет зажить богато. А, чтоб тебя!
Трегор замахнулся на меня, надел обратно перчатки, маску и пошёл прочь из леса. Я понял, что больше он мне ничего не расскажет, и так открылся больше, чем того хотел. Но мне было достаточно. Я был рад узнать, что он – простой человек, пусть и с кровью водяного в жилах. Простой человек, не чудище и не бесплотный дух.
Сперва я думал, что оставлю Рудо у скоморохов. Он сдружился с мечеными из изб – те не участвовали в гульбищах шутовских, не умели ничего или не хотели зарабатывать, показывая увечья. Трегор и их содержал: всё заработанное – в казну, всю казну – поровну. Бегали у меченых ребятишки – обычные, не знавшие Мори. Бродили куры, висели рыбацкие сети, стояли лодки у берегов, по вечерам шёл дым из печных труб, светились огоньки в окошках, и лютой тоской грызло моё сердце, когда я смотрел, как Рудо резвится с местными детьми. Почти решил, что не стану псом рисковать, ничем он не провинился, верно служил мне долгие годы. А как собрались, как настал час, так он пристал ко мне хуже репья, почувствовал будто, что хочу его оставить. Нечего делать. Пришлось брать.
Мы с Трегором спорили долго, решали, куда лучше будет Истода сманить. Он предлагал попросить верховного водяного, чтобы набрал со дна озера побольше сокольих камней, которые привлекли бы безликих, но я протестовал. Один камень они чуют, а сотня будет для них смердеть подозрительно остро, хоть и гниют их мозги, а могут всё же заподозрить что-то не то. Лучше оставить камни для больных, если и правда они могут лечить Морь. К тому же ещё один, бесхозный, камень я обнаружил на ограде у лошадиного загона. Сунул в карман, а сам задумался: откуда он здесь? Кому служил? Добро принёс или лихо сманил?
В конце концов, я сказал, что поедем в Топоричек, и точка на том. От озера он не так далеко, особенно если Трегор покажет мне нечистецкие тропы, от Горвеня – на безопасном расстоянии. Оставалось только надеяться, что у местных хватит ума забиться по домам или уйти в леса, пока мы будем приманивать Истода с его безликим войском. Стыдно было, конечно, манить зло к людям, а не в леса, но я знал, что Истод скорее разоблачит засаду в лесу, а на селение, может, и не подумает. Явится посмотреть, как его твари последних соколов рвут, не пропустит такое.
Я не волновался. Договорился с собой, что безропотно приму любую участь. Мне одно нужно было: убить убийцу своих братьев и сестры. А там – будь что будет. Конечно, хотелось и Холмолесское в обиду не дать, и поднять Страстогорово войско, и договориться с другими князьями, но я понимал: без сокольих рисунков нет мне веры, никто я, всё равно что дровосек из деревни придёт и начнёт свои порядки устанавливать. Самозванцем прослыть я точно не хотел.
У скоморохов не было оружия. Даже сам Трегор не умел биться, только кое-как стрелял из лука и мог пырнуть кого-нибудь ножом. На меня была одна надежда. Да, глупо. Да, самонадеянно. Но я чувствовал в себе силы. Раны мои зажили, силы восполнились, а всю свою злость, всю тоску и страшную боль от смертей и предательств я, как мне казалось, сумел переплавить в воинский кураж.
Трегор не хотел, чтобы нас провожали. Оттого мы выехали ночью. Он – на сером жеребце, я – на Рудо.
И правда, не соврал. Повёл сразу тропами тайными, скрытыми, петляющими так ловко, что ноги коня и пса неслись по ним с тройной скоростью. Ворожил ли – не знаю. Но мчалось нам легко, зло, стремительно.
Я скакал и думал о словах. Не знаю, то ли лес навёл меня на странные мысли, напомнил глухими чащами – о медвежонке, зелёной хвоей – о зеленокожем пареньке, то ли мысли сами возникли, едва появилась для них минутка. Я думал о том, что и как говорил, и как, оказывается, это разнилось с тем, что на самом деле лежало на сердце.
Вечно грозил Огарьку, рычал, огрызался. Без злого умыслу, просто потому, что не мог иначе, всегда таким был. Не привык я близко общаться и не думал, какой занозой может застрять злое слово. Не хотел обижать и не думал о том, хоть и задевал иногда умышленно ради потехи, а оказалось, что сам против себя его настраивал. Вот и выходило: кто кого обидел? Я первый его или всё-таки его предательство тяжелее моих издёвок? Рассудить тут мог бы только старейший мудрец, но я не был уверен, что доживу до встречи с мудрецом.
– Скажи, Трегор, – выкрикнул я против ветра, пустив Рудо вровень с конём. – Есть ли прощение предательству?
Он не повернул ко мне голову, так и скакал, сосредоточенно глядя перед собой. Маску он снял в лесу: рассуждал так же, как и я. Полно в Княжествах черноволосых мужиков, а закутанный да в маске – один такой, и молва о нём ходит разная. Так и собирал вести, когда сам выбирался в города.
– Всему есть прощение, только смерти нет.