– О ком ты?
– О Дорожнике, о ком ещё. Не хотел говорить тебе, но раз такое… у нас с ним был уговор. А у него – с твоим князем. Страстогор тогда только-только искал сокола нового. Да не абы какого, а лучшего, чтобы во всех Княжествах один такой был. Тогда он придумал: просить Господина Дорог, чтобы привёл ему подменыша. Наполовину человека, наполовину лешачонка, такого, чтобы каждый нечистец ему свою ворожбу показывал, на тропы тайные пускал, чтобы и быстрый был, и ушлый, и с крепкой лесной кровью. Такие рождаются редко, реже даже, чем ты думал. Это раньше люди и нечистецы чаще вступали в связи, да и то порицались такие союзы, сам знаешь. Просто так не найдёшь ребёнка-подменыша, вот он и пришёл к Дорожнику. И тот нашёл. Привёл ему тебя. Только знаешь ведь, Господин Дорог за всё просит цену. Он сказал тогда Страстогору: «Сколько убыло, столько прибудет». И Страстогор решил, будто лесовые захотят взять то, что он у нас забрал. Будто сын его нам понадобится. Дальше ты сам знаешь, помнишь ведь, как князь ненавидел нечистецей, как боялся всего, что с лесовыми связано, даже водицы лесной не хотел видеть в своём тереме. Единственным, что терпел, был ты, его вымоленный сокол, гордость всего Холмолесского. Но Дорожник его перехитрил. Сам долг забрал, не лесовые. Свил путь Видогосту такой, что тот сам умер. Княжича себе выбрал, в свиту жены своей. Так и вышло: сколько прибыло, столько убыло.
Я сглотнул. В горле стало горячо и сухо.
– Чей же я? Твой?
В тот момент мне жгуче хотелось, чтобы Смарагдель подтвердил, чтобы оказалось, что он, Великолесский лесовой, мой давний друг – мой отец, тот, кого у меня не было никогда, а с другой стороны, я хотел подольше остаться в том неведении, в котором жил до сего дня. Смарагдель склонил голову.
– Мой, Кречет, мой.
Он неуклюже погладил меня по голове, подражая, должно быть, людям, и когти его путались в моих волосах, а всё равно этот жест был мне приятен. Я встал и обнял лесового: крепко, так, как сыновья обнимают отцов, а братья – братьев.
– Не говори ничего. Не умеете вы, нечистецы, произносить людские душевные речи.
– Согласен.
Смарагдель тоже обнял меня, не так сильно, как мог бы, бережно даже. С неба гуще засыпал снег: не первый, не тот, что растает, коснувшись земли, а настоящий, зимний.
– Белок твоих так и не забрал у Перливы, – вспомнил я некстати. – Что ж, до весны теперь потерпишь? Не стану прерывать его сон.
– Потерплю, вопросов нет. А всё-таки принесу водицы для паренька твоего, – скрипнул Смарагдель, отстраняясь от меня. – Вижу, тревожишься за него.
Я отмахнулся.
– Тревожусь, да только решил, что не стану ни о чём просить. Если суждено выжить – выживет. Если нет – похороню как положено. Неси лучше больше браги. И придумай, как от холода его защитить.
Смарагдель улыбнулся, показывая зубы, исчез, а вокруг Огарька стали сами собой расти гибкие лозы, свиваясь пологом и стенами, так, что за считанные минуты выросло что-то вроде просторного шатра. Я скользнул внутрь: и правда, тепло там было.
Огарёк лежал спокойно, бледный до прозрачности, остролицый, патлатый – такой, каким я всегда его вспоминал. Я не лгал, когда сказал, что хочу, чтобы сам выкарабкался. И правда не желал ему никакой ворожбы. Играла во мне горечь обиды, так и не покинувшая сердце? Было ли это мелочное желание хоть как-то отомстить? Нет, наверное, нет. Я желал ему силы. Желал жизни, но не купленной, не наколдованной, а той, какая держалась в его жилистом теле.
– Спасибо, – прошептал я, наклонился и поцеловал Огарька в горячий лоб.
В лесу я просидел долго, до утра. В конце концов меня отыскал Трегор, когда мутный лик Золотого Отца едва-едва начал пробиваться сквозь стылый заиндевевший туман.
– Лерис, – позвал он, вступил на опушку и замер, изумлённый, глядя на переплетение ветвей над спящим Огарьком и на пса с медвежонком, свернувшимися сплошным меховым клубком.
Я встал с земли. Ноги затекли, спина ныла, и моё тело чувствовало себя так плохо, как только было возможно, но на сердце стало гораздо легче. Я прижал палец к губам, чтобы не шумел. Не знал я, проникали ли звуки в лесной шатёр, да и вообще, мог бы простой человек, зайдя в лес, увидеть Смарагделево прибежище для раненого? Трегор, очевидно, мог, но то и немудрено.
– Что там? – спросил я. – Ты извини, сбежал сразу после. Но сам пойми, не мог бросить паренька.
В тусклом утреннем свете я разглядел глубокий порез у Трегора на щеке и кровь на одежде. Мне стало стыдно за то, что бросил их, едва мы расправились с безликими.
– Не так уж плохо, как могло быть. Ты подойди, там тебя какой-то человек ищет. Сапсан и Дербник подтвердили, что знают его. Представился Нилиром. С ним воины, так что осторожнее будь.
Я и не знал, что думать: хорошее или плохое. Нилир был Страстогоровым воеводой, главой всех княжьих войск, и точно его уважали больше, чем старшего дружинника Казиму. С миром пришёл или с войной? Четвертует как предателя сразу или поговорит сперва? Я обернулся на Огарька, на Рудо с Шаньгой, мирно спящих, и понял: когда шёл сюда, в Топоричек, был готов умереть за правое дело. И теперь ничего не изменилось, более того, спокойней мне стало.
– Скажи, совсем непотребно я выгляжу?
Трегор подошёл поближе, стёр что-то с моей щеки, отряхнул одежду от налипшего чёрного пепла и махнул рукой.
– Не по-княжески, конечно, но сойдёт.
Я ухмыльнулся, проверил, на месте ли кинжал, и пошёл за Трегором. Не знаю, как уж Рудо учуял, но вскочил тут же и побрёл, слегка прихрамывая, за мной.
Нилир с воинами ждали в трактире. Хозяин успел немного прибраться, и пусть ветер задувал в разбитые окна, а всё же на столах появилось пенное, едва мы с Трегором вошли. Пенное на бруснике, моё любимое, а вслед за ним – пирожки со снытью и яйцом. Я поклонился Нилиру, как положено при встрече, и воевода ответил мне тем же – встретил, как должно встречать соколов. У меня отлегло. Если не обсыпал проклятиями с порога, а встретил с честью, то, может, и не станет сразу тащить в острог.
Нилир был тёмно-рыжим, кудрявым, буйные волосы он крепко завязывал в хвост. Его кафтан с княжьими филинами был не красным, как у дружины Казимы, а коричнево-багряным, цвета подсохшей крови. Казима с его бойцами служили лично Страстогору, оберегали князя в походах, тогда как Нилир руководил обширным городским войском, способным в случае чего отстоять целый Горвень. Неожиданно я позавидовал Нилировым начищенным кожаным сапогам и богато расшитой золотом перевязи, хотя никогда раньше не заглядывался на дорогое тряпьё.
– Искал-искал Истода, а нашёл мёртвого, да заодно тебя, – сказал он мне.
Тело Истода лежало возле трактира, прикрытое соломой. Я хмыкнул: так же искал ведь.
– И кому из нас ты больше рад: мёртвому или живому?
– Немного раздосадован, что убил его не я, но тебе рад, ты прав. Разные толки ходили: что ты мёртв, что ты схвачен в плен, что ты болен Морью и отрастил рога. Неожиданно было услышать, что ты здесь. Неожиданно, но и радостно. Поедешь в терем, сокол?
Я не вполне понял, что он хочет от меня. Мысли путались, и чтобы поддержать своё уставшее тело, схватил сразу два пирога, положил один на другой и умял в два укуса, запивая пенным, а Рудо, не дожидаясь позволения, сунул морду в миску и сожрал все оставшиеся.
– На кой мне в терем? Нет уже моего князя, а тот, который был, отрёкся от меня, пусть даже если в хвором безумии. Нет у меня крыльев, Нилир, зато есть свобода.
Я засучил рукава, чтобы впечатлить воеводу, и кто-то из его воинов удивлённо присвистнул. Мне понравилось, что мои шрамы на месте крыльев изумили даже бывалых вояк. Я приосанился гордо. Вроде бы Нилир не желал мне зла. По крайней мере, сейчас.
– Свобода – дело хорошее. Но ты воспитан соколом с малых лет, сможешь ли жить без чувства долга? Без ответственности? Что даст тебе твоя свобода? Затоскуешь на воле, заскучаешь. Ты сильный боец, ты умён, честен и упрям. Страстогор доверял тебе как самому себе, и мне думается, что я тоже могу тебе доверять. Поедем, терем сирый совсем, смотреть больно, а ты там свой.
Он нависал над столом, упорный, могучий, такой, с кем и спорить было бы страшно. Только я не боялся.
– Что же ты, Нилир, – я решил не ходить вокруг да около, а взять быка за рога, – неужто зовёшь в Горвень княжить?
Случилось невиданное – воевода закраснелся, не то смущённый, не то разозлённый моей наглостью. А мне пенное уже ударило в голову, так я устал, что был готов захмелеть с половины кружки. Я развалился на стуле не так почтительно, как мог бы, но и не беспокоился о том: слишком устал.
– А вот зову, – так же без кокетства ответил Нилир. – Приди и помоги мне порядок навести. Не все ведь знают про отказную, а лицо и имя твоё каждый помнит. Горвень сейчас – что кусок пирога на тарелке. Нет ни князя, ни княгини, ни княжича. Даже личной княжеской дружины не стало – пропал Казима вместе со своими молодцами. Только мы с тобой можем защитить от врагов, а они, уж поверь, уже ножи точат.
Я поставил пустую кружку на стол с громким стуком, утёр усы и ответил:
– А давай. Поедем, посмотрим. Что-то да придумаем. Только пусть с нами поедет настоящий князь. Скомороший.
Я махнул рукой, подзывая к нам Трегора.
Нилир не брал с собой многих бойцов – дюжину только, и кое-как они согласились на Трегорову ворожбу: я ручался за то, что скомороший князь не навредит никому, поможет только. Поэтому до Горвеня мы добрались быстро, но всё же не так стремительно, как от озера до Топоричка, силы Трегора не успели восстановиться в полной мере.
Горвень снова скорбел, даже горше, чем после смерти Видогоста. Улицы города усыпал пепел от сгинувших безликих, укрыл можжевеловые и еловые ветви, разбросанные по мостовым. Каждый, кто встречался нам по пути, был одет в чёрное, только неясно, ради кого: ради умершего князя или кого-то из своей семьи, тоже унесённого Морью.