устил ни одной Олимпиады. Афины, Турин и так далее.
В Турине, например, ты сидишь прямо за скамейкой запасных на каждом без исключения хоккейном матче. Начинаешь понимать, что у них реально там происходит. Усидеть, конечно, непросто: билетов-то туда нет… Пресс-трибуна далеко и высоко… В какой-то момент в последней игре ты ошарашен вдруг тем, что главный тренер вообще перестает контролировать ситуацию, и пятерки одну за другой начинает выпускать на лед капитан сборной. А просто всем на нашей скамейке очевидно, что тренер делает не то, ему это даже игроки говорят, а у самого тренера истерика такая: ну тогда выходите сами на лед! И ты все это видишь, слышишь… И они проигрывают и выбывают. Ты видишь, что некоторые плачут — подолгу причем. И в конце концов поздно вечером ты находишь капитана сборной и разговариваешь с ним — а у него страшно накипело, но он, конечно, не хочет про это говорить и ни за что не собирается. А ты рассказываешь ему такие подробности того, чему сам был свидетелем, что его буквально трясти начинает, и тогда он сам начинает рассказывать… И выходит заметка. Но для этой заметки ты просидел пять матчей за скамейкой запасных.
Я делал на Олимпиадах свое дело честно и терпеливо. Так же, как писал про Путина. И он, и другие политики к такому привыкли. А спортсмены — нет. И первые две Олимпиады было тяжело очень. А потом они сами потянулись ко мне. Не все, конечно. Но возьму на себя смелость сказать, что лучшие — да. Некоторые стали моими близкими товарищами.
И я понимаю, что все непросто было для спортивных журналистов. Покойный ныне, к несчастью, Гена Швец, который был пресс-секретарем ОКР, подошел ко мне на второй моей Олимпиаде — на первой я не был с ним еще знаком — и сказал: «Господи, как хорошо, что вы появились в нашем сообществе! Вы их хоть встряхнули. Они вроде хоть немного начинают и сами двигаться».
Мне, конечно, проще: я откровенно разговариваю со спортсменами, мне нечего терять, мне-то что — я приехал, поработал и уехал и вернусь к работе спортивного журналиста только через два года. А они остаются в большом спорте. А я ухожу в большую политику.
И я понимаю, что кому-то из них больно. В книге воспоминаний (а как же не написать воспоминания уже загодя, пока еще ты, слава богу, в деле) одного спортивного журналиста о той Олимпиаде он рассказал, как их, большую группу журналистов «Советского спорта», которая там работала… я не помню, сколько их там было: то ли 9, то ли 12… начинала пытать их начальница Елена Войцеховская. За то, что в течение всего хоккейного турнира в Турине все их заметки о хоккее, которые они так самозабвенно писали — а ничего более великого, чем хоккей, не существует на Олимпиаде (ну, может, фигурное катание еще), тем более для нас, — так вот, все эти заметки, она им объясняла, вместе взятые, не стоят той, что вчера написал Колесников про всю эту историю. И вот они начинали ей объяснить… И этот журналист в своей книжке тоже начинает объяснять, что, мол, да, конечно, вечером они приходят, эти спортсмены, в «Bosco-клуб», там, значит, они неизбежно принимают, и вот когда у них уже развязан язык, к ним подходит Колесников… и действительно, чего бы ему не записать, раз они ему говорят. А нас туда, в «Bosco-клуб», где они выпивают, даже не пускают.
И я допускаю, что для кого-то это вполне может быть реальным объяснением такого феномена, с их точки зрения. Ведь они сами ничем другим объяснить появление таких заметок не могут: может, сами так привыкли работать, поди разбери.
Но они же знают на самом деле, что Алексей Ковалев не пьет. И почти все так. А если не знают, вообще не о чем говорить.
Между прочим, состав журналистов кремлевского пула в этом смысле тоже интересный. Кто-то еще совсем недавно работал в отделе спорта, а кто-то вообще нигде не работал. Но редакция сказала «надо», отправили списки перед Новым годом в службу аккредитации, а там демократия: технических противопоказаний нет — все, ты в пуле. И дело пошло. И если посмотреть, то мало людей, которые сейчас работают в пуле, до этого занимались политической журналистикой. Люди обучаются на ходу, и я не знаю даже, как к этому относиться. Я даже считаю себя в этом смысле более подготовленным к такой работе, хотя в принципе тоже занимался немного другой журналистикой.
Но я, по крайней мере, прошел через все события, начиная с 89-го года, через горячие точки, через огромное количество митингов, демонстраций, прежде всего оппозиции — коммунистов, демократов. Я работал в отделе информации «Московских новостей», и это было мое ежедневное занятие: я отвечал за эти митинги и демонстрации. И в этом смысле я был каким-то образом готов к той действительности, в которую я окунулся, как Владимир Путин — в чан с кумысом в Татарстане. Да, я все-таки подготовился к этой реальности. И книга «От первого лица» что-то, конечно, мне дала для понимания — некоторых хоть всего-навсего процессов, но тем не менее.
Главную специфику работы в кремлевском пуле можно, пожалуй, назвать технической. Речь об условиях сдачи заметки. Очень часто дедлайн, когда заметка должна быть в редакции, наступает вместе с окончанием события, которое ты описываешь, — какое-нибудь совещание, например. А на совещании идет дискуссия между Путиным и участниками этого совещания, и ты в режиме реального времени… не записываешь за ними, а на основании того, что они говорят, пишешь — с цитатами прямыми, конечно, — заметку. Для тебя это совещание на ходу становится уже такой превращенной реальностью. И регулярно ты пишешь такую заметку по ходу совещания и заканчиваешь ее в ту же секунду, когда это совещание закрывается.
Иногда наши девушки-машинистки в редакции бывают даже поражены, когда я звоню сразу по окончании какого-то события и говорю: ну все, давайте диктовать. Они не верят — как же так, все же закончилось вот только что?! Такого рода совещания и встречи транслируются по каналу «Россия 24» достаточно регулярно — и никак не могут к этому привыкнуть. Потому что это же никогда не прямой пересказ того, что было. Это всегда все-таки, я надеюсь, попытка и осмысления тоже.
Сложность в том, как передать такую заметку. Я, например, за годы работы в пуле пришел к совершенно неожиданному для себя результату. Выяснилось, что быстрее оказывается, чем написать на ноутбуке… Дело в том, что я пишу, как правило, большие заметки. Рискну сказать, что они гораздо больше, чем заметки моих коллег. И мне нужно было бы много времени, которого нет вообще, чтобы самому набрать это на компьютере. Если бы я это делал на компьютере в тот момент, когда все это пишется, я бы просто не успевал следить за этим самым совещанием, пытаться писать при этом заметку, а потом еще успеть все перечитать, поправить, все запятые расставить, все буквы расставить так, чтобы потом никому в редакции не пришло в голову какую-нибудь запятую менять. А все равно, конечно, меняют… Я один раз продиктовал: «…при въезде на Волгодонскую АЭС на камне у часовни было высечено: «Богородица, спаси нас!» А машинистки расшифровали: «В огороде-то осина!» Так и вышло: я ж не видел… Но вообще-то они работают очень круто.
Так вот, когда пишешь от руки, ты каждое слово в блокноте сокращаешь до пары букв, ну трех. Это только тебе понятные сокращения. Вот если мой блокнот взять и кому-нибудь показать эти записки, никто бы на самом деле не понял, что там. Захотел бы кто-то воспользоваться — бесполезно. Какие-то шифровки многостраничные. И в этом смысле спокойно можно терять мою тетрадку (обязательно в твердой обложке, этому меня научил еще мой друг Олег Осипов на заре работы в пуле: на твердом писать в сто раз удобней), с которой я вечно хожу. Потом я диктую и на этом опять экономлю время. Пока я диктую, я редактирую, исправляю. Много. Это уже совсем из головы. Я правлю эту заметку, она таким образом принимает окончательный вид. И дальше уже машинистки в четыре руки расшифровывают это с феноменальной скоростью. И эта заметка идет в печать. Она может быть любого гигантского размера, но все равно она появляется до того, как самолет взмыл в небо.
Это все напоминает, наверное, каких-то древнегреческих рапсодов, а то и скандинавских скальдов или там кельтских бардов: история складывается на месте (и не просто «по горячим следам», а одновременно с происходящим), одновременно идет некая литобработка, глубинное переосмысление, наполнение, что ли, образами и перенаполнение (если строчек, как обычно, больше, чем договаривались) — и «публикация»: исполнение, то есть громкая диктовка почти сразу же после того, как событие закончилось.
И вроде ни разу не было конфузов: самолет взлетел, а ты не успел продиктовать. С одним коллегой один раз случилось, так он требовал развернуть самолет над Красноярском, рвался в кабину к пилотам. Но сотрудники СБП, которые с нами возвращались, я помню, немного даже на первый взгляд поспешно решили его проблему.
Разумеется, когда я после мероприятия в Москве успеваю приехать в редакцию, я пользуюсь компьютером. Недавно меня один мой коллега, к которому я хорошо отношусь, спросил: «А ты вообще на компьютере умеешь печатать?» А он меня видит только в командировках или на мероприятиях. Я говорю: «А как ты думаешь?» А он говорит: «Да кто тебя знает? Всяко может быть, если тебя касается».
Я вот так же недавно писал заметку очень сильно второпях. И мимо идет министр иностранных дел Сергей Викторович Лавров. Закончилась пресс-конференция Владимир Путина, и я сижу прямо в зале, дописываю. Времени, как всегда, нет, никакого давно. Я лихорадочно пишу, никого не замечаю, не трогаю… Министр останавливается и так: «О! Андрей! Вы, оказывается, левой рукой пишете? Я не обращал внимания раньше. А что, вот так прямо от руки заметку и пишете?» И я вдруг начинаю ему объяснять примерно то же, что и вам, и объяснение выходит путаное — я же ведь понимаю, что не то что у него, а главное, у меня-то времени никакого нет на такие объяснения. А он говорит: «Я на самом деле тоже все от руки пишу, потому что должна существовать обязательно механическая связь между мозгом, сердцем и рукой, которая это пишет, и только эта связь позволяет высказаться…»