— Время подлета таких ракет пять минут. Никто не успеет осознанно нажать ответную кнопку. Это должен сделать автомат, а вы знаете, какая у нас автоматика…
Президент Академии наук решил строить на даче (сорок километров от Москвы) небольшое самодельное бомбоубежище с запасом еды, чтобы, если кто-то из семьи уцелеет, мог бы добраться туда и выжить.
— Наша наука потерпела поражение в холодной войне, — констатировал директор Института нефтегазовой геологии и геофизики имени А.А. Трофимука, заместитель председателя президиума Сибирского отделения Российской Академии наук Михаил Иванович Эпов.
Как это произошло?
В прежние времена новые разработки держали в секрете. А в процессе создания компьютерной техники США ничего не пытались скрыть, но обогнали нашу страну, возможно, навсегда. Американцам и не надо было таиться. Не они, а советское руководство отрезало отечественную науку от мировой. Сначала ученым запретили печататься на иностранных языках, затем запретили получать мировую научную литературу. Советская наука оказалась в изоляции. А ученым необходим свободный обмен информацией, идеями. Так что много хуже западных санкций были антисанкции — сознательное отгораживание от внешнего мира.
«Наукой у нас руководят слесари, плотники, столяры, — горевал академик Лев Давидович Ландау, Герой Социалистического Труда и лауреат Нобелевской премии. — Нет простора научной индивидуальности. Направления в работе диктуются сверху».
Проблемой была интеллектуальная косность и руководства страны, и генералитета.
«На одном из учений министр обороны Малиновский попросил главкома группы войск в Германии И.И. Якубовского рассказать о государстве Люксембург, — вспоминал генерал-лейтенант Евгений Иванович Малашенко. — Тот ответил, что это крупное агрессивное государство, имеющее большую армию. Малиновский улыбнулся: «В составе одного батальона».
Почему научно-технический прогресс фактически обходил Советский Союз стороной?
Конечно, санкции мешали приобретать важные новинки. Но запреты распространялись только на технологии военного назначения, а отстала экономика в целом. Главная беда состояла в том, что политико-экономическое устройство страны не было нацелено на инновации.
«Вспоминаю поездку в Японию, — писал председатель Госплана Николай Константинович Байбаков. — На каждом заводе совет, в состав которого входят директора и рабочие, обсуждает любую новинку, способную принести прибыль. Они дерутся за каждую новинку.
Неужели только меня одного волнует, что старые способы хранения продукции уже не годятся? При уборке, заготовке, хранении и переработке потери картофеля и овощей составляли 25–30 %, принося убытки на сотни миллионов рублей. Потери сахарной свеклы достигли 8-10 %. Зерна мы теряли десятки миллионов тонн».
Отсутствовал механизм, который стимулировал бы новые разработки. Административно-плановая система не воспринимала технические и технологические новшества, поскольку была ориентирована на простое воспроизводство. Предприятиям было невыгодно внедрять новую технику, модернизировать оборудование, повышать производительность труда, экономить материалы и снижать себестоимость.
Отсутствие иностранной техники и технологии, то есть отсутствие конкуренции, для многих ведомств было лишь благом! Министерство среднего машиностроения, вспоминал секретарь ЦК Валентин Фалин, безапелляционно утверждало, что атомные реакторы у нас лучшие: и конструкция, и материалы, и системы управления. И до аварии в Чернобыле оборудование сходило за пуп мирового опыта — в отсутствие конкуренции.
Руководители страны сами плохо разбирались в реальной экономике, и помощники были столь же мало осведомлены. Впрочем, как им это поставить в вину, если в высших учебных заведениях преподавали и изучали политэкономию социализма. А такой науки просто не существует! Иностранных языков в аппарате, как правило, не знали, читать современные исследования по экономической тематике могли немногие. Попытки модернизировать экономику вызывали отчаянное сопротивление и раздражение.
«В Госплане говорили: пережили хрущевские перестройки и эту реформу переживем, — вспоминал Василий Иванченко, руководитель Отдела новых методов планирования и экономического стимулирования Госплана. — Меня и моих коллег по отделу именовали «рыночниками», «нэповцами», «душителями плановой системы» и в лицо отпускали такие шутки: «Как, Василий Матвеевич, ты еще работаешь? А слух был, что тебя арестовали!»
Тень сбитого самолета
1 сентября 1983 года рано утром советский самолет-перехватчик Су-15 двумя ракетами сбил южнокорейский гражданский самолет «Боинг-747», который вылетел из Анкориджа (Аляска) и вошел в советское воздушное пространство. Экипаж и все пассажиры — 269 человек — погибли. Мир был потрясен.
В тот же день ушел в отпуск и сразу же улетел в Симферополь, где его ждали в правительственной резиденции «Дубрава-1», глава партии и государства недавний председатель КГБ Андропов, которого считают самым загадочным советским руководителем.
Ощущение собственной значимости и высокого положения в стране наложили отпечаток на личность, манеры и даже выражение лица Андропова. Главный редактор партийной газеты «Правда» Виктор Григорьевич Афанасьев отмечал строгий, цепкий, изучающий и одновременно завораживающий взгляд Юрия Владимировича.
«Лицо волевое, холодное, губы тонкие, опущенные по краям, — таким запомнил его дипломат Олег Алексеевич Гриневский. — Но главное — это прозрачно-голубого, ледяного цвета глаза, которые придавали острую пронзительность его взгляду».
Может быть, Юрий Владимирович и в самом деле, работая в КГБ, обрел этот пронизывающий взгляд, которому учат профессиональных контрразведчиков. Как выразился один из его ненавистников, «взгляд сквозь очки — строго испытующий, со зловещинкой». А может, его собеседникам просто казалось, что он так уж пристально в них всматривается? И виной всему был оптический эффект, создаваемый сильной близорукостью и очками с большими диоптриями?
Андропов был затворником. Просиживал в кабинете до позднего вечера. Домой не спешил. Тяжелая болезнь лишила его всех иных человеческих радостей, кроме работы и наслаждения властью. Юрий Владимирович стал по существу инвалидом. Не мог обходиться без аппарата, заменявшего почки. Диализ, очищение крови, — мучительная, изматывающая процедура.
Летом 1983 года провели пленум ЦК. Андропов плохо выглядел — «говорил, часто запинаясь, перебирая листки текста старчески дрожащими руками». По состоянию здоровья ему давно следовало уйти на покой, но в аппарате этого никто не делал. Пока ты у власти — всем нужен, вышел на пенсию — ты никто.
Подчиненные называли его выдающимся реформатором с железной волей и далеко идущими планами. Биографу рисуется иной образ. Внутренне одинокий, холодный, неуверенный в себе и зависимый от чужого мнения человек, который привык никому не доверять и не доверяться.
28 июля 1983 года на заседании политбюро председатель Госплана Николай Константинович Байбаков и министр финансов Василий Федорович Гарбузов нарисовали тревожную картину положения в экономике.
В стране нарастало глухое раздражение. Некоторые продукты исчезли вовсе. В городах вводили талоны на мясо и масло. Все становилось дефицитом. Экономика возвращалась к средневековому прямому обмену товарами и услугами.
Андропов непонимающе жаловался председателю Совета министров РСФСР Виталию Ивановичу Воротникову:
— Почему нет носков, полотенец? Почему в ЦК идут простейшие просьбы — до гуталина и зубных щеток? Все просят, ноют, уповают на центр.
2 сентября — уже без Андропова — собрали политбюро. Вел заседание второй человек в партии (и будущий генсек) Константин Устинович Черненко. Он вернулся из отпуска, но выглядел неважно.
Из-за погибшего «Боинга» разразился международный скандал. «Мы были поставлены перед фактом, — записал в дневнике после политбюро Виталий Воротников. — Кто принимал решение? Знал ли генсек? Это так и осталось неясным». Не желали ни признавать, что самолет сбит, ни выражать сожаление. Министр обороны Дмитрий Федорович Устинов был уверен: «Никто ничего не докажет».
Первый заместитель министра иностранных дел Георгий Маркович Корниенко позвонил Андропову и пытался объяснить хозяину страны, что попытка все скрыть неразумна. Генсек объяснил, что «Дмитрий категорически возражает». Все же по другому телефону соединился с министром обороны.
Дмитрий Федорович обругал Корниенко и посоветовал Андропову ни о чем не беспокоиться. Все, что выдавил из себя Юрий Владимирович, было вялым пожеланием:
— Вы там, в политбюро, все-таки еще посоветуйтесь, взвесьте все.
Сначала советское руководство вовсе отрицало, что самолет был сбит. Но в США записали разговор пилота истребителя с наземным командным пунктом: летчик получил приказ сбить самолет и доложил об исполнении приказа. Тогда в Москве сообщили, что по самолету стреляли, но не попали. И только с третьего раза, через неделю, в заявлении от 6 сентября, признали, что самолет был сбит и выразили сожаление «по поводу гибели ни в чем не повинных людей».
Но было поздно. Мир возмущался не только тем, что погибли невинные люди, но и беспардонным враньем. Ущерб для репутации страны был огромным.
8 сентября политбюро — по-прежнему без отдыхающего в Крыму Андропова — вновь обсуждало вопрос о сбитом «Боинге-747».
— Хочу заверить политбюро, — сказал министр обороны Устинов, — что наши летчики действовали в полном соответствии с требованиями военного долга, и все, что изложено в представленной записке, истинная правда. Наши действия были абсолютно правильными, поскольку южнокорейский самолет американского производства углубился на нашу территорию до пятисот километров. Отличить этот самолет по контурам от разведывательного чрезвычайно трудно. У военных летчиков есть запрет стрелять по пассажирским самолетам. Но в данном случае их действия были вполне оправданны… Вопрос в том, как лучше сообщить о наших выстрелах…