1
«Спешите склониться в поклоне перед повелителем печати!» Стражники охрипли — в каждом окружном и уездном городе, в каждой деревне, где из десяти дворов только в двух остались жители, надо кричать и сгонять людей. Гу И растолстел, ворочается в паланкине, как рис в котле, читает указ и первым плюет в преступника; даже закрыв глаза, Ли Бо узнает из тысяч плевков его слюну.
Пылит дорога, скрипит повозка.
В лучах закатного солнца вершины гор становятся желтыми, потом розовыми и, наконец, красными. Длинные сиреневые тени ложатся на поля, в ущельях сгущаются до фиолетовой темноты; берега каналов, выложенные каменными плитами, различимы лишь по границе пламенеющей переливчатой воды, расцвеченной тростниковыми парусами, носовыми и кормовыми фонариками рыбацких лодок, огромных грузовых джонок с белыми холмами соли. Месяц прозрачен и нежен, солнце торопится скатиться за вершину; в последних пурпурных лучах горы вспыхивают и сразу гаснут, словно кто-то задул их, как свечи. Все окутывает тишина, не отвести взгляд от зелено-голубой луны — опустишь глаза и, если небо чистое, без облаков, видно деревья и тропу, и течение воды в канале, и все просвечено холодным зеленоватым светом.
Луна взошла над деревней, а на сердце не радостно, тяжело, снова вспомнил командующего Ду Бинькэ.
Последний друг ушел... старый полководец принял последний бой — без войска, без пурпурных и лиловых стягов, безоружный, один. И разве заботой о государстве оправдаешь такую вину?
Ли Бо сидел в клетке, не видя ни своей тени, ни самого себя. Пора и ему уходить — он засиделся в гостях. Нельзя спасти мир, где правда не отличается от лжи, где за каждое слово теряешь друга. Что толку кричать! Великие дела совершаются молча: человек смотрит, как шмель сердито гудит, заблудившись в сонно-ленивых астрах; случайно взглянув в окно, увидел друга под мокрым зонтом; одиноко бредешь в горах, вдруг услышал — совсем рядом кто-то играет на флейте. Неужели это величественнее охоты на свирепого тигра, строительства Великой стены, покорения варваров? Да! Величие этих дел ни с чем не сравнимо, — они никому не причиняют зла, полны любви и нежности ко всему живому. Но спасут ли они мир?
2
Июньским днем повозка въехала в Хуансянь, красная пыль долго не оседала. Гром, как мяч, прыгал по черепичным крышам, вырвавшийся из переулка ветер размахивал сорванными листами указов — красными, словно листья кленов. Сердито хлопают двери, рвется бумага, и окна похожи на обруч с воткнутыми ножами, сквозь который прыгает ловкий жонглер, потешая толпу на базаре.
Знакомые места... Старый серый мост, крытый красной черепицей... Тот ли здесь начальник, что прежде, когда Ли Бо разъезжал на осле перед ямынем, пронзительно распевая песню? Когда писарь доложил, что кто-то разъезжает перед ямынем на осле, да еще сидя лицом к хвосту, начальник сам вышел из присутствия взглянуть на наглеца.
Стражники стащили Ли Бо с осла, но он притворился пьяным, еле ворочал языком. Его поволокли в тюрьму: протрезвится, тогда уж строго допросят и строго накажут. Но, оказавшись в тюрьме, Ли Бо погладил острую бороду и громко рассмеялся в лицо начальнику тюрьмы.
— Вероятно, это сумасшедший! — произнес тот вслух.
— Совсем я не сумасшедший, — сказал Ли Бо.
— Раз ты не сумасшедший, изволь дать подробные показания: кто ты такой и как посмел разъезжать на осле, оскорбляя нашего начальника?
— Если тебе нужны мои показания, подай бумагу и кисть!
Когда надзиратель положил на стол бумагу и кисть, Ли Бо столкнул с лежанки начальника тюрьмы.
— Ну-ка, посторонись, я буду писать.
— Посмотрим, что напишет этот сумасшедший, — сказал с усмешкой начальник.
Ли Бо написал: «Дает показания человек из Цинляни, по фамилии Ли по имени Бо. В четырнадцать лет он был уже полон литературных талантов. Взмах его кисти заставлял содрогаться небо и ад. Он начертал письмо, устрашившее государство Бохай, и слава о нем разнеслась по вселенной. Не раз приезжала за ним колесница самого императора, а императорский дворец служил ему ночным кровом; государь собственной рукой размешивал ему суп и своими рукавами отирал ему слюну. Сын Неба позволял ему въезжать на лошади прямо во дворец, а какой-то начальник уезда не разрешает ему разъезжать на осле!»
Окончив писать, он передал листок начальнику тюрьмы. Тот прочитал и посерел от страха.
— Почтенный ханьлинь! — взмолился он, низко кланяясь. — Пожалейте глупого человека, который выполняет чужие приказания и не свободен в поступках. Возлагаю все свои надежды на то, что вы будете великодушны и простите меня.
— Ты тут, конечно, ни при чем. Передай начальнику уезда, что я приехал с распоряжением от самого императора и хочу знать, за какую вину меня подвергли аресту.
Начальник тюрьмы с поклоном поблагодарил Ли Бо, поспешил представить его показания и сообщил, что арестованный послан самим императором. Начальник уезда в тот момент напоминал малыша, который впервые слышит гром и не знает, куда спрятаться. Ему ничего не оставалось, как последовать за начальником тюрьмы. Низко кланяясь, он жалобно просил:
— Покорнейше прошу простить глупого начальника...
— Где ты увидел здесь начальника? — Ли Бо огляделся. — Я вижу только большую кучу дерьма.
По городу разнесся слух о происшествии, и все местные чиновники пришли к Ли Бо с поклоном, попросили его пройти в присутствие, занять почетное место. Когда церемония представления чиновников закончилась, Ли Бо спросил:
— Какого же наказания вы все заслуживаете, негодяи?
— Тысячекратной смерти! — ответили они, встав на колени.
— Ведь вы все получаете казенное жалованье, зачем же еще грабить и терзать народ? Получить чин и служить на посту — в этом ведь особых трудностей нет. Но нужно суметь оправдать доверие государя и не причинять вреда народу. Даже когда решается вопрос о жизни и смерти, когда дело сулит почести и высокие чины или, напротив, грозит казнью, ничто не должно лишать вас честности. Ни в коем случае не следует поддаваться соблазну, которым вас могут искушать недостойные люди, и зариться на мелкие выгоды. Если вы измените долгу и чести, то, пусть вы и станете пользоваться благами, все равно люди последующих поколений вспомнят вас с презрительной усмешкой. А если вы будете тверды в убеждениях, то вам вполне можно стать не только начальниками, но и министрами. Начальник уезда должен думать только о том, чтобы соблюсти закон, и не должен интересоваться, вызовут ли его действия подозрения окружающих. Его интересует только, справедливо или несправедливо поступили с человеком, а не то, богат он или беден.
— Ваши золотые слова всю жизнь буду хранить в памяти, — сложив на груди руки, хныкал начальник уезда. Сам усадил почтенного ханьлиня в паланкин, скороходы с белыми палками разгоняли встречных: «Едет Ли-ханьлинь, посланный Сыном Неба для тайных наблюдений за нравами и обычаями в Поднебесной! Слезайте с коней, спешите склониться в поклоне перед повелителем печати!»
А сейчас в Хуансяне кричат: спешите плюнуть в черепашье отродье! Сам начальник уезда встречает его, улыбаясь, шевеля толстыми губами — торопится набрать полный рот слюны; помощник начальника канцелярии, судебные приставы, два писаря, казначей — все тут как тут, не забыли Ли Бо. Чуть не наперегонки прибежали к клетке, еле дождавшись утра, но все-таки почтительно пропустили первым «отца и мать народа». Каким же он был тогда глупцом, возомнив себя исправляющим нравы! О, небо! Взгляни на «отца и мать народа»: как он важно ступает, лицо расцвело хризантемой: когда еще доведется плюнуть в лицо бессмертного! Уже завтра местный художник почтительно преподнесет шелковый свиток с картиной «Грозный начальник уезда плюет в презренного Ли Бо, дерзнувшего выйти за рамки приличий». Вот и дети пришли посмотреть на отца, и вся родня; они тоже плюнут, но разве сравнить их ничтожную слюну со слюной «отца и матери народа»?
Ли Бо хрипло засмеялся. От неожиданности начальник уезда отшатнулся, упал, наступив на полу халата; с ужасом поняв, что потерял лицо, отчаянно барахтался в пыли, как крыса с переломанным хребтом, пронзительно крича: «Безобразие! Какое безобразие! Как смеет черепашье отродье смеяться над „отцом и матерью народа"! Немедленно... немедленно...» А что «немедленно»? Схватить схваченного? Бросить в тюрьму посаженного в клетку?
Ли Бо хохотал.
О, Ли Бо, как велики твои горести и как ничтожны радости!
3
Единственное, что осталось у него, — воспоминания; он оглядывал прошлое, спасался в пережитом, уносившем его из клетки на крыльях желтых журавлей. Но и вспоминать с каждым днем становилось труднее, мысли ворочались лениво, вытряхивались из головы на каждой рытвине, прошлое затягивало серой пеленой, и ничего не хотелось, только есть, есть, есть. Когда стражники ели, он не мог оторвать взгляд от дымящихся маньтоу, жалящих пальцы горячим мясным соком, от проворных палочек, таскавших рис из чашки. Ему, как собаке, бросали в клетку рыбьи кости, соленые овощи, иногда молодой стражник вытряхивал на грязные доски рис из своей чашки, и Ли Бо, жадно чавкая, ел, боясь, что отнимут и эти объедки.
В каждой деревне староста устраивал угощение для Гу И, кое-что перепадало и стражникам, но Ли Бо доставались только плевки. Лишь однажды мальчик с косичкой на стриженой голове почтительно поклонился и положил рядом с прутьями три горячих пампушки. Ли Бо заплакал — впервые за столько месяцев в него не плюнули; он плакал, а жадные пальцы сами запихивали в рот пампушки, соленые от слез, он ненавидел трясущиеся грязные руки, бил их о железные прутья и плакал, давясь пампушками.
4
Меру риса как ни пересыпай, ни перевешивай — сколько было, столько и останется. А мера человеческой жизни иная. Не только в разные годы, но, случается, с восхода солнца до заката то уменьшается, то прибывает, то легче, то тяжелее; плывет, как облако по небу, меняя очертания, цвета, и долго надо всматриваться в неслышное движение, неуловимую глазом перемену очертаний и света, чтобы сказать об облаке нечто определенное.
...Далеко внизу, на земле стояли два человека: один лет сорока четырех, второй — лет на десять моложе. Смотрели на небо. Стояли, запрокинув головы, и всего шаг разделял их. А небо, бесконечное над ними, плавно меняло цвет между горизонтами от малиново-пурпурного до сапфирового; над облаками оно казалось прозрачнее — то голубое, то лиловое, то жемчужное. Эта игра света, облаков и облачных теней наполняла душу изумлением. Луна того же облачного цвета, цвета лепестков цветущей дикой груши, только прозрачнее, словно потерялась в небе, растерянно ища взглядом большие облака, уходившие все дальше на северо-запад.
Молодому стало жаль одинокую луну, такую маленькую среди огромных облаков, похожую на них и непохожую точной полукруглостью; взгляд его стремился к ней, но не достигал небесной высоты — его сдувал мощный ток небесного ветра.
Старший, подняв суровое лицо, пытался вспомнить, что напоминают ему облака; опустил глаза, привычно огладил поседевшую, заостренную бороду и увидел спутника — лицо его в серебристом свете было счастливым, словно он знал, зачем смотрит на облака. Что же увидел он в великой книге перемен земли и неба?
Плывут облака
Отдыхать после знойного дня,
Стремительных птиц
Улетела последняя стая...
Слова, произнесенные громко, нараспев, взлетели стайкой зимородков, касаясь крылом друг друга, разноцветно закружились перед глазами младшего. Он, наконец, увидел старшего, низко поклонился, коснувшись пальцами травы; не поднимая глаз, продолжил течение строк:
Гляжу я на горы,
И горы глядят на меня,
И долго глядим мы,
Друг другу не надоедая 1.
1 Пер. А. Гитовича.
— Прошу господина простить меня, невежественного, что помешал уединению.
— Мы не помешали друг другу. Одиночество двух — что может быть более одиноким. В моем возрасте ценят луну, в вашем — завидуют облакам. С чем их сравните?
— Молоко пролито в озеро.
— Вот, всего три слова, а какое облегчение! Я лишь никчемный бродяга, но хочу оставить что-нибудь на память о нашей встрече.
— Вы одарили меня строками Ли Бо, а я ищу написавшего.
— Зачем вам этот беспутный? Только и забот у него: подняться на все священные горы, увидеть все реки. Есть у вас ночлег для сегодняшней ночи, есть золото или серебро?
— Ни золота, ни серебра не имею, но, если почтенный нуждается, прошу принять от чистого сердца. — Младший путник отвязал от пояса сердоликовую подвеску-цаплю. — За нее дадут меру риса.
— Сам хотел вам предложить то, что имею, вижу — идете издалека. Если соседство незнакомца вам не в тягость, проводите до покосившейся лачуги, мне будет спокойнее. Не о нас ли с вами сказано:
Сбитые ливнем листок и былинка
В море сойдутся, куда б ни упали.
Так вот и люди: скитаясь по свету,
Где только в жизни ни встретят друг друга?
Вижу, нам по пути, хотя вы только собираетесь на рынок, а я возвращаюсь с рынка. Ничего не купил, иду с пустыми руками. Назовем друг другу имена, а то стоим с завязанными глазами, судим друг о друге наощупь.
— Зовут меня Фу из рода Ду. Хотел бы выплавить в горне всю свою душу, основу вещей сохраняя. Но где те мысли достать, чтоб напомнили Tao и Се? С кем мне теперь сочинять, с кем бы теперь мне дружить? А вы давно ли ушли из семьи, куда держите путь?
— Захмелевший, бреду по луне, отраженной в потоке.
Ду Фу поклонился старшему.
— Если вы тот, давно знаю вас, думаю о вас с уважением, смотрю с восхищением, как люди смотрят на звезду или святую гору. Если вы меня, недостойного, приблизите, никогда не кончить нам разговоров. Жил недалеко от столицы — в Шаолине, но все не решался представиться вам. Знать бы раньше, разве стал бы ждать столько лет?..
— Раз вы из Шаолиня, значит, владеете у-шу[1 Боевая борьба и фехтование.]. Встречал монахов из Шаолиня — трудно в рукопашном бою устоять против них.
— Искусством у-шу не владею, не признаю насилия. Но довелось видеть искусство Гуньсунь, она училась у монахов Шаолиньского монастыря. Ее стремительный меч сверкает, как девять падающих солнц; она движется с быстротой и мощью стаи драконов; ее удары и атаки подобны страшному грому. Но когда она останавливается, все замирает и успокаивается, подобно водной глади, отражающей ясную луну.
— Подметили вы точно. Ну вот, за приятной беседой пришли в мою лачугу. Хозяин торгует соевым творогом, зовут его Tao Вань.
— Сяньшэн [2 Почтительное обращение к старшему, учитель.], не сердитесь за назойливость, но почему променяли Чанъань на хижину с закопченными стенами, ворота Золотых коней на покосившуюся дверь с порванной бумагой?
— Рыба, которая начала портиться, свежей не станет. Государь, приближающий лжецов, превращается из дракона в мелкую рыбешку. При дворе теперь ценят женщин из Шу, а мужей из Шу не хотят слушать. Вынужден был оставить столицу, уже не скорблю. Днем вижу воды реки Ло, паруса рыбаков; стемнеет, слушаю пенье сверчка. Что еще надо такому, как я? В большой миске творог, полкруга чая, вода в котле. Ночь полнолуния встретим вдвоем. Развяжите халат, будьте как дома. — Ли Бо снял меч, развязал пояс, скинул шапку и туфли, зеленый халат подложил под голову. — Каждый день ем соевый творог. Пожалуй, пора перебираться к соседу Суну — там торгуют бараниной. Все творог и творог...
Омыли руки. Ли Бо отломил кусок чая, мелко истолок, скрипя ступкой, бросил в закипевшую воду. Ду Фу, ломая сухой тростник, клал в очаг, любуясь огнем. Дым ему не досаждал. А у Ли Бо глаза огромные, от дыма слезятся, вот и отгоняет веером. Не выдержал — отодвинулся подальше.
Запивали творог чаем, глядя друг на друга поверх чашек, ни с того ни с сего улыбались.
— Возвращался опечаленный, не видя земли под ногами: надеялся быть первым на столичных экзаменах, но в списках не оказался даже последним.
— Не печальтесь, Ду Фу. При нынешних правителях в государственных делах царит беспорядок и хаос. Честность и справедливость совершенно исчезли; высокие посты достались низким людям; тем, кто дает взятки, пишут на сочинении красной тушью «выдержал».
— Как не согласиться! — Ду Фу отложил палочки для еды. — Опечаленный, хотел навестить Ван Вэя, живущего на реке Ванчуань. Открыл калитку — в саду сосны и хризантемы, роща бамбуков в пыльце, на каждой сосне гнездо журавля. Дверь приоткрыта. Пол застелен свежей травой, на столике чашка еще не остыла. Дождь только прошел, сбил с груш лепестки цветов, слуга подметал их полынной метелкой. Увидел меня: «Господина нет дома. Что передать?» А что передать? Пока не стемнело, бродил по тропинкам вдоль светлых ручьев, впадающих в Ванчуань, по мокрым пшеничным полям, все думал: вдруг встречу Ван Вэя? Опечалился еще больше.
— Не грустите, застанете в другой раз. Сеть состоит из одних дыр, а в нее попадается рыба.
Ду Фу молчал, подкладывал стебли в огонь.
— Вас встретил, не зная, где вы живете... Ван Вэя не застал, придя в его дом. Надеялся хоть по ямкам посоха отыскать...
— Ван Вэй не опирается на посох. В один год мы с ним родились, одно прозвище нам дали — будда Цзянсу [1 Прозвище Ван Вэя. Так же иногда называл себя и Ли Бо.] но я переждал дождь под деревом бодхи, ушел, поэтому вы и не встретили меня дома — давно забыл, как пишется этот знак, живу вдалеке от людей. Кто упрекнет меня, что странствую близко от дома? Спрашивают: что вы там живете, в голубых горах? Смеюсь и не отвечаю... Сердце мое спокойно, есть другой мир — не наш, человеческий.
Ли Бо взял из резной шкатулки два нефритовых шарика, стал перекатывать между пальцами.
— Придаете пальцам гибкость? — спросил Ду Фу. Малиновый отсвет углей освещал потные лица. — Хотел бы иметь начертанное вашей кистью.
— Мы с вами в одной чаше лотоса. Что бы такое написать?
Ли Бо отложил нефритовые шарики, поддернул рукав. Мягким движением руки растер тушь на плоском камне, неподвижно разглядывал шершавый лист бумаги. И вот на бумаге начертаны знаки, — тушь то густая, то просвечивает зеленью. Поставил сбоку имя гостя, день, месяц и год, в левом углу внизу начертал «Ли Бо из Цинляни». Поискал на поясе малахитовую печать, окрасил киноварью, оттиснул. Почтительно склонившись, подал гостю свиток на вытянутых руках.
— Пожалуйста, примите эту вещицу с улыбкой, не придавая ей особого значения.
Гость залюбовался мощным благородством кисти, стремительным ритмом.
— Благодарю вас за щедрый подарок, поверьте, сохраню его, как драгоценность. В начертанных вами знаках чувствуется глубокая любовь к жизни и к прекрасным ее проявлениям. Поразительно, как всем владеете в совершенстве — кистью, словом, мечом! Я же, за что ни берусь, только напрасно теряю время.
— Воин, художник, поэт не рассуждают — они сражаются, рисуют, слагают стихи. Таковы в нашем роду, ведущем начало от Лао-цзы.
— Ну где моим предкам до ваших! Ничем не прославили род Ду, ничем Поднебесную не удивили. Вот и я уж таков. Ваш хозяин умеет готовить соевый творог, а я даже этому не обучен.
Ли Бо хлопнул по коленям, засмеялся.
— Вот вы какой! Потянулся к вам, как к пунцовой розе, не заметил шипов. — Снял с головы повязку. — Помогите процедить вино, луна вот-вот станет полной, а мы еще не радовались ей.
Вышли в сад. Луна неподвижно стояла в небесах — лилово-зеленая, сияющая. Верхушки бамбуков покачивались, стучали, в тишине заливалась нежной трелью одинокая лягушка.
Спали на одной постели, укрывшись одним одеялом. Разбудил их гром барабанов и гонгов. Ли Бо схватил меч, завязал шапку. Наспех одевшись, спустились на берег реки — увидели войско. Раннее солнце осветило тяжелые знамена, бунчуки из черных хвостов яков, доспехи, оружие. Пяток за пятком, полусотня за полусотней идет пехота. Сотрясается настил моста, но уже плотники навели переправу для конницы, мутные волны перехлестывают бревна, копыта коней скользят. Гремят барабаны, поют солдаты.
Горы Ушань высоки, так высоки и огромны,
Воды Хуай глубоки, трудно их нам перейти,
Как бы желали к себе на восток мы вернуться,
Но сломан наш мост и не чинят его.
Войску не видно конца. Вчера еще на холмах цвели олеандры, сегодня вырублены — иначе не пройдут боевые колесницы. Новобранцы сидят неловко, сползают набок, подпруги затянуты слабо: как утром седлали коней, так ни разу не затянули ремни. Старослужащие вросли в седла, некоторые дремлют, опершись на короткие черные пики.
А по мосту все идет пехота. У простых солдат халаты запахнуты, крепко подпоясаны, воротники черного меха, волосы скручены в пучок на макушке, шапки завязаны под подбородками. Мечи длинные, копья длинные, у каждого к поясу подвязан мешочек, в нем точило для клинков и наконечников, сухой рис, заклинание от трех болезней и семи несчастий, короткая палочка.
— Откуда вы, храбрецы? — громко спросил Ли Бо.
Пожилой командир полусотни плотнее надвинул шапку на морщинистый лоб.
— Из Фэньяна.
— Варварам воевать привычно с рожденья, как нам возделывать рис, но пусть не грозят поить в наших реках коней. О, когда же разобьем врага на просторе, чтобы каждый из воинов лег и выспаться мог. Смелее, храбрецы, когда воля сильна, стрела вонзается в камень.
— Уж в мясо она вонзится, — крикнул кто-то.
Женщины давали солдатам узелки с вареной чечевицей и творогом, лепешки, а то и просто наливали в глиняные чашки чай — но разве выпьешь на ходу? Молча смотрели старики. Только мальчишки, визжа от радости, бежали за солдатами, размахивая прутьями.
Рядом с Ли Бо и Ду Фу остановился торговец творогом Tao Лань. Левой рукой оперся на сухой стебель лебеды, правая скрючена.
— А, хозяин? — удивился Ли Бо. — Посмотри, разве таких храбрецов одолеть врагу. Не успеешь сбить творог, а войско вернется с победой, несметные тысячи пленных погонят, как скот. Где прошли наши кони, там наша земля!
— Э, почтенный ханьлинь, сколько их уже прошло мимо моей хижины: войска Ду Бинькэ, Гэшу Ханя, Ань Лушаня, Гао Сяньжи... Не упомнишь даже полководцев — они-то всегда возвращаются, а солдаты остаются в земле, где прошли наши кони. Разве не знаете: «Возьмешь чужую землю левой рукой — правую потеряешь, возьмешь чужую землю правой рукой — левую потеряешь»?
А войска все шли и шли — по мосту, по переправе, накатывались на берег, словно волны. Командиры полусотен и сотен ехали верхом; оруженосцы держали над ними зонты. Тысячников несли в паланкинах.
Охранение левого фланга, вскинув плети, поспешно оттеснило жителей, освобождая дорогу всадникам в алых плащах и шапках, украшенных перьями снежных фазанов; окруженная с боков конвоем, сверкала бронзовая колесница. Рядом с возницей стоял рослый человек в доспехах из темного золота, положив руку на рукоять меча в деревянных ножнах. Обветренное лицо со шрамом наискось подбородка выглядело устрашающим, свирепым. По тому, как громко приветствовали его войска, было видно — это не тысячник, чином повыше. Он хмуро смотрел на воинов, на жителей.
Увидев Ли Бо, вырвал у возницы поводья, крикнул лошадям; четверка вздыбилась, шарахнулся конвой, ремни, сжатые в кулаках, натянулись, как струны циня. Не успел никто опомниться, а командующий спрыгнул на землю, подбежал к Ли Бо, придерживая меч, поклонился, почтительно приседая.
— Почтительно приветствую своего спасителя.
— Го Цзыи! Не узнал тебя в драгоценных доспехах. Был простым солдатом...
— Жизнью своей обязан вам. Уже накрыли меня белым полотном, когда услышал ваш голос, подобный боевому гонгу.
— Что вспоминать об этом! Расскажите о себе.
— Был послан в Тайюань. Начал с солдата, теперь командую войском. Преграждавших мне путь разбивал, на кого нападал, того приводил к покорности Сыну Неба.
— На кого же теперь подняли грозный меч?
Вместо ответа Го Цзыи достал из мешочка у пояса палочку, сжал зубами.
— Го, неужели и вы поверили гнусным вымыслам, что Ли Бо — угроза государственной тайне?!
— Свою жизнь доверю вам тысячу раз, не жалея и не колеблясь, но тринадцать тысяч жизней не доверю даже отцу. Второй корпус Гэшу Ханя выступил против чжурженей, полководец Гао Сяньчжи ведет войска в страну Пами-ло, и мне император вручил половину тигрового знака.
— А наместнику Ань Лушаню послан тигровый знак?
— Нет. Президент военной палаты Гао Лиши считает, что северные войска не готовы к походу.
— Разве у них нет коней, мечей, стрел? Ян гуйфэй усыновила наместника, император ни в чем ему не отказывает. Странно...
— Без него отрежем непокорным собачьи головы. — Командующий Го подошел к иве, сломал гибкую ветку. — Не успеют засохнуть листья, а варвары станут молить о пощаде, но пощады не будет.
— Неужели не боятся смерти? Дерзнули подняться с четверенек! А вы что молчите, мой друг? Не заболели? Доблестный Го, это Ду Фу из Шаолиня, слава его будет великой, хотя он не опоясан мечом.
Го Цзыи запоминающе оглядел человека в синем халате, черной шапке. Тот посмотрел на полководца. Оба смотрели твердо, и взгляды их сшиблись, как кресало и кремень.
— Выигрывая войну, мы проигрываем мир. Тысячи копыт подняли пыль до небес, не видно ни моста, ни переправы, ни опустевших полей... Но громче топота — плач по солдатам. Разве не слышите? Почтенный Ли, вы спросили командира полусотни, куда он идет? Не ответил. Знает только, что нескоро вернется к жене и детям. А зачем государю расширять пределы Поднебесной, — мы и так не страна, а громада. Наверное, городов у нас теперь не менее десяти тысяч, но разве есть такой, где нет гарнизона? В списках Военной палаты не значится мое имя, не плачу и налогов [1 Чиновники не платили налогов, не призывались на военную службу.]. Но как тяжело простому народу! Ли-сяньшэн, разве, странствуя в Поднебесной, не видели мертвецов, протянувших руки за горстью риса? Не удивляетесь, что в деревнях петухи не кричат, собаки не лают?
Командующий Го Цзыи нахмурился, узкие глаза его совсем сузились. Взмахом руки подозвал всадника, державшего в поводу жеребца с песчаной шкурой, коричневым ремнем вдоль хребта, под высоким седлом.
— Лянь, дай свой меч. — Воин подал меч, перевязанный бирюзовой шелковой лентой с вышитыми знаками. — Кто вышивал эту ленту?
— Моя молодая жена.
— Прочитайте, почтенный Ду, что вышила на шелке молодая жена, провожая супруга в поход. — Ду Фу расправил легкий шелк, струящийся на ветру: «Возвращайтесь, любимый супруг, одержав десять тысяч побед!» — И мы их одержим! Как стада баранов, будем гнать пленных варваров по этой дороге — с проткнутыми ушами, разодранными ртами, вырезав им языки и глаза; тогда выходите встречать — увидите, как радостны будут лица солдат, их любящих жен и почтенных отцов.
Взявшись за луку, тяжело поднялся в седло, хлестнул плетью коня — только брызнул щебень из-под копыт, сверкнули доспехи.
Весь обратный путь до хижины Ли Бо шел молча, войдя в хижину, швырнул меч на лежанку, долго сидел, опершись на пятки, закрыв глаза.
Ду Фу не решался переступить порог. Бродил по саду. Старуха раскладывала на чистом холсте круги соевого творога, Ду Фу поклонился ей. С плетеной корзиной вышел хозяин Tao Лань, кряхтя, стал собирать одной рукой творог. Ду Фу взял у него корзину, наполнил, сам отнес в дом.
— Не знаю, как и благодарить вас за труды. — Старик поклонился. — Будете в наших краях, не забывайте старого хрыча Ланя и его сварливую старуху. Циновка и творог для вас всегда найдутся в бедном доме, пока мы со старухой живы.
— Наверное, потеряли пальцы в бою? — спросил Ду Фу,
— Нет, почтенный. Когда я потерял пальцы, командующий Го Цзыи не потерял голову; ведь когда-то мы были друзьями, но что вспоминать... Своя работа: цепь — на кузнеце, колодки — на плотнике, а о простом солдате что и говорить... В округе Тайюань не бывали, почтенный? Мы там охраняли казенные виноградники. Виноград на южном берегу реки Фэнь особый, только для императорского дворца. Срезают гроздья, укладывают в свинцовые ящики со снегом и, не жалея коней, доставляют в Чанъань; промедлишь хоть время одной стражи, лопнет кожура спелых ягод — тогда пеняй на себя. Сладок тайюаньский виноград, а солдатская служба горька.
Сотней, охранявшей виноградники, командовал Гэ Хуан по прозвищу Жадина, а я служил в десятке Го Цзыи. Он и тогда выделялся среди остальных: был у него меч в простых ножнах, но, видно, ковал его великий мастер — одним ударом Го разрубал медный котел. Из-за меча все и случилось... Гэ-Жадина очень хотел купить меч, но Го не продавал. Однажды приехал с визитом начальник уезда, пил вино с Жадиной, который доводился племянником командующему Гэшу Линю. И вот сотник попросил у Го меч — показать начальнику уезда, а когда тот уехал, не вернул меч, сказал, будто выиграл его в облавные шашки. Го не сдержался и при всех назвал его вором. Тогда Жадина велел мне выйти из строя. «Ты видел, как я играл с десятником Го в шашки? » — «Нет. А как вы взяли меч, чтобы показать начальнику уезда, видел». Командир велел нам дать по двадцать палок, но солдаты били не очень сильно, самыми концами. Потом нас заперли в сарай, чтобы утром доставить к командующему Гэшу Линю. Вот как обернулось дело... А ночью мы бежали, три дня прятались в горах, ничего не ели. В тех местах жил мой двоюродный дядя — староста десятидворки, вот к нему и пришли, все рассказали. Он накормил нас, уложил спать, а на рассвете пришли солдаты, связали нас сонных, а дяде отдали за донос наши халаты, войлочные сапоги, шапки и повели на заставу босых по снегу. На этот раз били очень сильно. Не помню, как мне надели колодки, проткнули пальцы сквозь войлок палатки. Очнулся от холода, а рук совсем не чувствую — застыли. Только слышу голос Гэ Хуана: «Ну, Лань-дезертир, теперь вспомнил, как мы с Го-черепахой играли в шашки?» Не вижу сотника сквозь войлок, но жирный голос слышу. «Нет, бесстрашный командир, не вспомнил». Он засмеялся и слышу — дань! дань! — словно палочки для еды застучали в пустой чашке, и солдаты за палаткой хихикают — ударил Жадина палкой по моим пальцам, они, как сосульки, попадали один за другим.
Ду Фу закрыл лицо.
— Э, почтенный, что теперь горевать... Го Цзыи пришлось еще хуже, его отвезли в столицу, чтоб отрубить голову. Но мимо ехал ханьлинь Ли Бо, спросил Го, за что его казнят, и крикнул палачам: «Остановитесь! Я сам поспешу к государю просить за этого человека! » Ослушаться никто не смел. Долго ждали, вдруг слышим топот — ханьлинь нахлестывает коня, размахивая золотой печатью государя. Сорвал с Го белое покрывало, повел нас в свой дом, накормил, словно мы не простые солдаты, а родственники. Я еще пел... хе-хе.
— Спойте, прошу вас.
— Давно не пел, а когда-то всем нравился мой голос. Эй, старуха, принеси пилу [1 Пипа — струнный щипковый инструмент, напоминающий лютню.].
Ду Фу тронул струны, прислушался, подтянул колки.
— Какую мелодию вам подобрать, почтенный Лань?
— Ну, если есть желание, «Там иволги».
Старик закрыл глаза, опустил голову, повязанную платком. Словно издалека, из-под земли, глухо послышались звуки, все сильнее и выше, каждый звук нежен и серебрист. Поразительна ясность и сила его голоса! Ду Фу ждет, когда же он вздохнет, с шумом вбирая воздух, ведь мелодия поется на три дыхания, а торговец соевым творогом все поет, а грудь его ни разу не вздохнула.
А ты, о лазурное небо вдали!
Так губишь ты лучших из нашей земли!
Как выкуп за тех, кто живым погребен,
Сто жизней мы отдали б, если могли 2
2 Пер. А. Штукина.
— Вот так и кончилась моя служба, почтенный Ду... С одной рукой, но вернулся в родную деревню, а тем, что сегодня шли под знаменами, придется горько. Меня-то положат в землю рядом с предками, а их кости останутся за Великой стеной.
— Почему же не напомните ханьлиню о вашей встрече? Ему будет приятно.
— Что толку называть свое имя, если тебя не узнали? А я всегда помню ханьлиня, благодарю небо, что он случайно забрел в мою хижину.
5
Ли Бо сидел у очага, вырезая ножницами человечка из шелкового лоскута — человечек был похож на цзедуши Ань Лушаня, толстый и смешной. Он много слышал в столице о цзедуши, сидящем в захолустном Фэньяне, — самый молодой командующий Поднебесной, ставший и самым молодым военным наместником. Вдруг разнесся слух, что любимая наложница государя Ян гуйфэй хочет усыновить этого варвара, но никто из знакомых не мог сказать Ли Бо, что за человек Ань Лушань, за что ему такая милость.
Ли Бо тоже получил приглашение на праздник усыновления, правда, не в Зал морозной лазури, а в Зал перламутровых ширм, где будет подано угощение ученым, каллиграфам, резчикам печатей и лекарям. Среди приглашенных во дворец блистали три старшие сестры Ян гуйфэй, все в расцвете красоты, которую они умели подчеркнуть и выставить напоказ, все в совершенстве владевшие искусством шутливых недомолвок.
— Будет представлен танец на мелодию, написанную государем, — «Обретение драгоценности».
Звуки сладкой музыки проникали в самое сердце, в них слышались призыв и радость. Девушки строили глазки, приспускали рубашки, обнажая плечи. Когда мелодия угасла, движения замедлились, разом погасли все светильники (горели только две огромные свечи), в тишине раздались тройные удары барабана и в дрожащем сумраке, словно из лунного света, явилась знаменитая танцовщица Тутовая Ветка: в колеблемой сквозняком лиловой рубашке, схваченной под грудью поясом с узорными подвесками, она изгибалась, как натянутый лук, звеня золотыми бубенцами на белой шапке. Оглушительная дробь барабана и красота танцовщицы заставили сердца зрителей биться сильней; когда же Тутовая Ветка, плавно покачиваясь, струясь, сняла алые сапожки, сбросила лиловую рубашку, никто не мог усидеть на месте.
— Будет представлена победоносная битва «Сокрушение южных варваров».
Вновь зарокотали барабаны и гонги, пронзительно запели флейты, танцоры ловко размахивали флажками и оружием, наступали и отступали... И вдруг чернобородый великан с огромным животом, перехваченным парчовым поясом, выхватил у танцоров два меча и вихрем понесся; клинки вращались с непостижимой быстротой, описывая сверкающие круги, то сплетавшиеся, то расходившиеся над головой, чернобородый хрипел как зверь, а вид его был столь грозен, что у всех волосы встали дыбом. «Ань Лушань...» Все замерли, потрясенные, ведь за такую неслыханную дерзость, нарушившую церемониал двора, голова наглеца мгновенно слетит с плеч. Но император усадил запыхавшегося великана рядом. Великий князь Шоу раздраженно заметил:
— За всю историю, с древнейших времен до наших дней, не найти случая, чтобы подданный смотрел представление, сидя возле императора.
— Да, Ань неуклюж, — тихо ответил государь. — Но мы, единственный, посадили его рядом, чтобы предотвратить несчастье.
Тогда мало кто понял смысл этих слов. Действительно, без доспехов и оружия, в фиолетовом халате, расшитом на груди и спине единорогами, цзедуши выглядел неуклюже, но Ли Бо заметил, что любимая наложница государя находит молодого наместника не таким уж неловким... Разве может быть неуклюжим командующий, воле которого послушны десятки тысяч воинов-степняков, сутками не слезающих с коней, бьющих без промаха из лука, спящих в снегу, укрывшись полой халата? Они никогда не бывали в Поднебесной, не видели городов, но они умеют убивать.
Стоит наместнику Аню привстать на стременах и показать войскам на юг — Поднебесная задрожит. Но этому дикарю нужен мудрый советник, способный спасти мир.
...Ли Бо разгладил человека, вырезанного из шелкового лоскута. Поднял голову — на пороге стоял Ду Фу, его знобило. Он лег поближе к очагу, укрылся одеялом. Ли Бо снял свой плащ, накинул поверх одеяла.
— Сейчас приготовлю чай, выпьете и заснете.
— Боюсь, всю ночь не сомкну глаз, все думаю: ничто на свете не уберечь от войны... Мир слаб, как цветок.
Но после чая действительно сразу заснул. А Ли Бо еще долго сидел, не зажигая светильника, чтоб огонь не беспокоил спящего. Кости и плоть связаны, как ветви и листья. Те, кого скрепила дружба, тоже связаны между собой, среди четырех морей все братья, кто встретился на дороге. Таковы и они с Ду Фу; однажды встретились, пошли вместе, хотя и разные — как северный склон холма и южный склон холма.
...О чем думал Ли Бо, глядя на спящего Ду Фу, почему улыбался? Он уже с вечера договорился с купцом, отъезжающим в Фэньян, и отдал задаток за кобылу. И мыслями уже был не здесь, в доме торговца соевым творогом, а далеко на севере, где свистит ветер, скрипит под ногами снег.