1.
Что за существо копошится в смрадной жиже? Даже ржавые прутья клетки растолстели, осклизли. С таблички давно стерлись знаки «государственный преступник», кто узнает великого Ли Бо в копошащемся существе с лицом, как разварившийся пельмень? Даже Гу И читает указ, зажав нос, плюет под ноги, только бы скорее отойти от клетки, сесть в паланкин, окуренный дымом можжевельника.
Преступник хрипло смеется, бесстыдно чешется, как обезьяна, ловящая блох. Хотя еще не добрались до Елана, ссылка для него уже кончилась — началась смерть. Все вверх и вверх вдоль мутной, быстрой, бескрайней Янцзы вьется дорога по зеленым холмам под желтым палящим солнцем, затянутым влажной дымкой испарений; одичавшие собаки бегут за повозкой, и одичавшие мальчишки царапают грязные вздувшиеся животы. Столпились черные лачуги, пальмы высоко подняли вершины, обмахиваясь веерами длинных листьев, со стволов содрана кора, сохнут.
Хрипят лошади, поднимая телегу в гору, вихляют колеса. Все выше, мимо густых кустарников, акаций, мимоз, — на гору, легшую вдоль реки огромным извивающимся драконом. Отсюда видно море черепичных крыш, прямые улицы, мощенные огромными черными плитами, харчевни с погасшими очагами, квадрат пустынной площади, замкнутой с двух сторон серыми стенами, с третьей — высокими воротами с резными драконами и потускневшими золотыми иероглифами.
Что за город? Что за тюрьма? Почему рушится мир, а тюрьмы стоят? Глиняная ограда оклеена алыми указами о разыскиваемых преступниках. Валяются в пыли три обезглавленных человека, с одного даже не сняли колодки. На заостренные шесты насажены головы, выше всех ссохшаяся головка с дряблыми щеками, оскалены крупные, выпирающие зубы, черные волосы блестят от дождя, часто падают на землю капли. Вот и встретились вновь с принцем Линем... Давно ли эта сморщенная голова важничала на плечах?
2.
— Спасать мир — не мое дело.
Шестнадцатый сын императора подождал, не пояснит ли свои слова Ли Бо. Не дождавшись, положил крест-накрест костяные палочки на желтую чашку с густым акульим супом.
— Дорогой Ли, вы вынуждаете меня открыть государственную тайну. Император Сюань-цзун отрекся от престола в пользу третьего сына.
— Вашего брата, почтительный господин? — изумленно спросил Ли Бо.
— Принц воспринял от неба огромную судьбу, мудрость, прозорливость и светлый ум, отныне он император Су-цзун. Меня вызывают в походную ставку государя в Линъу. Это тысяча ли... А я уже стар, я искалечен ранами в боях с ничтожеством-полукровкой [1 Принц имеет в виду Ань Лушаня.]. меня одолевает ревматизм. В моем теле едва теплится дыхание жизни. К тому же ни на одной почтовой станции нет лошадей. Пускаться в путь на корабле? Кораблей у меня действительно много, но сейчас осень, море неспокойно. И вот, когда я призвал вас дать мне совет, вы, почтенный Ли, отказываетесь, ставя меня в затруднительное положение. Если я не явлюсь в Линъу, у государя сложится впечатление, что я не слишком ревностный сторонник династии, а такой человек заслуживает казни. Вы устрашили своей кистью страну Бохай — неужели это труднее, чем заверить государя в моей преданности?
Ли Бо опустил в чашку крохотную деревянную уточку, смотрел, как раскрашенная игрушка плывет в вине от одного края чаши к другому. Отпил несколько глотков, чаша обмелела, уточка замерла на фарфоровом дне.
— Почтенный господин, донесение от вашего имени в императорскую ставку составлю прилежно, но другое ваше предложение принять не могу: мои слабые таланты и поверхностные знания не таковы, чтобы пытаться спасти мир. Если центральным провинциям грозят опустошение и гибель, я ничего не могу поделать.
— Как?! Вы не хотите отомстить за убитых друзей? Вы, храбрость которого известна всем! Не верю, что смельчак Ли Бо оставит принца Ли Линя, спасающего родину от бедствий. Герой, пока он жив, совершает подвиги. Прошу вас взвесить мои слова.
— Почтительный господин, нет ли вестей из Чанъани? Живы поэты в столице?
— О первых людях ничего не известно. Впрочем... Ван Вэй схвачен, томится в храме Путисы, его принуждают поступить на службу к негодяю Аню, ведь этот узурпатор провозгласил себя императором династии Великая Янь и велел вывесить «императорский» указ. Вот, почитайте.
Ли Бо расправил мятый, порванный лист.
«Грязь разъела устои Поднебесной. Чиновники жадны и ненасытны, налоги тяжелы, награды и наказания несправедливы. Экзаменаторы берут взятки, не способствуют выдвижению талантливых людей. Евнухи правят страной. Первые сановники все скрывают, старый государь ничего не знает».
Когда Ли Бо кончил читать, принц в бешенстве порвал бумагу.
— Начертано коряво, грязно, стиль ужасен.
— Да, — согласился Ли Бо, — знаки начертаны дрянной кистью, но они справедливы, и в этом их сила.
— Вы хотите сказать...
— Если бы слова были лживы, мятежник не вошел бы в Чанъань без боя. Если бы старый государь осчастливил Ли Бо вниманьем, не пролились бы реки крови, устои Поднебесной остались бы тверды. А теперь барс вырвался из клетки, трудно поймать его голыми руками.
3.
Флот принца подошел к Цзюцзяну в полночь первого дня 757 года, и весь рейд заплескался шелками вымпелов. Рулевой едва различал желтые фонарики сампана, указывающего путь флагманскому кораблю. Далеко за кормой остались горы Ушань, где Ли Бо нашел приют в хижине отшельника, — как прекрасны там берега и вершины, укрытые яркой зеленью сосен и бамбуковых рощ, неповторимы там рощи, горные пики и берега.
Алеет рассветное солнце, багровый шар пронизывает Янцзы огнем, пламенеет река. С высокой кормы видны синие, красные, оранжевые фонари кильватерного строя кораблей, и каждый огонь прокладывает на спокойной желто-коричневой воде мерцающие дорожки — синюю, красную, оранжевую... Но бесконечный день все-таки наводит грусть.
Ли Бо плотнее запахнул зеленый плащ, натянул капюшон на черную квадратную шапочку — его знобило. Матросы в кожаных куртках и широких бамбуковых шляпах подбирали паруса — ветер свежел. А под прочными досками палубы было так тепло и спокойно! Не кончалось веселье, танцовщиц и певиц на флагманском корабле, пожалуй, больше, чем матросов и солдат.
Уже два месяца Ли Бо в должности официального советника сопровождает принца Линя, но так и не понял, с кем они воюют — войск Ань Лушаня нет и в помине, из Линьу и Чанъани никаких вестей. Единственное сражение случилось месяц назад, когда шесть неизвестных кораблей атаковали флот принца. Было туманно и дождливо. Один транспорт принца, столкнувшись со своим кораблем, получил огромную пробоину и затонул; еще один сел на мель и был подожжен горящими стрелами противника, но что за враг, откуда — Ли Бо не смог узнать. «Это пираты», — улыбнулся принц и, не дожидаясь конца сражения, ушел в свою каюту веселиться с танцовщицами.
Ли Бо подозвал матроса. Тот закрепил шкот и поспешил, широко ставя босые ноги на мокрой палубе.
— А куда отсюда наш путь?
— К озеру Поянху, господин.
— На озере в такую погоду снег, что же там делать, зимовать, как уткам? На левой стороне реки лишь один город Яочжоу, разве он занят бунтовщиками?
— Рулевой сказал, флот идет как раз туда.
— Флот! От него осталось меньше половины.
— Мы люди маленькие, господин, что нам велят, то исполняем.
Когда бросили тяжелые якоря на рейде Яочжоу, Ли Бо насчитал всего двенадцать вымпелов, а было тридцать или сорок. Командиры гонят солдат к широким сходням, вот уж столпились на берегу продрогшие люди, шатаясь от качки, голодные. Сверкают доспехи командиров, гордо колышутся павлиньи и фазаньи перья на шапках, мерцает серебро нагрудных блях — слишком много командующих для такого войска. Сводят на берег храпящих коней, несут на руках бронзовые колесницы, потом паланкины с танцовщицами и певицами. Тесно на берегу, в холодном воздухе облачка пара от конских морд, приглушенные крики команд, гул гонгов. Тревожно на душе... Ли Бо невольно сравнил замерзших, измученных солдат с рослыми, сильными воинами Ань Лушаня; те — воины, а эти? Давно ли забрасывали невод, рубили хворост, мотыжили землю? Он поежился, вложил озябшие руки в рукава плаща и заторопился к шатру принца.
Принц Линь только что вымыл голову и сидел в кресле, девочка- наложница расчесывала его черные волосы черепаховым гребнем. Запавшие глазницы с выпуклыми дряблыми веками, полуоткрытый рот с выпирающими, крупными зубами — вот что увидел Ли Бо. И еще усталость и равнодушие на сухом желтом лице, маленькие вялые руки, лежавшие на низких подлокотниках слоновой кости.
Открыв глаза, принц раздвинул углы губ в улыбке, оглядываясь, куда бы усадить Ли Бо. Шатер обит желтым бархатом, тисненным темно-коричневыми цветами; здесь уютно, словно в покоях продажных девок из квартала Пинкан, фарфоровые безделушки и пуховые подушки, драгоценные ширмы и яшмовая ваза с синими пионами.
— Почтительный господин, неучтивый Ли Бо посмел войти, когда ваши волосы еще не высохли...
— Думаете, они успеют высохнуть? Император Су-цзуя еще молод, а мы с вами достигли закатных лет, нам надо торопиться удивить мир великими делами. Ваша образованность, ханьлинь, позволила вам проникнуть в глубь тайн неба и человека, однако до встречи со мной вы не получили ни одной должности, что с возмущением отмечено по всей земле.
Речь принца раздражала Ли Бо, но он вежливо улыбался.
— Почтительный господин, речь сейчас не обо мне.
— Как же могу не думать о вас, ведь вас уже разыскивают повсюду, и только мое могучее покровительство охраняет вашу жизнь. Не советую вам упрямиться, — когда богомол схватил цикаду, их обоих склевал воробей. А пока вы со мной, вам нечего опасаться. Обещаю, что сам вручу вам пурпурную ленту и печать министра.
4.
Ли Бо не стал дожидаться печати министра. Опоясался мечом, взял с малахитовой подставки бронзовое зеркало: на исподней стороне искусно отлиты черепаха, дракон, феникс и тигр — потемнели от времени, позеленели, а лицевая сторона сверкала, как гладь озера в солнечный день. Скрутил волосы в пучок, туго завязал ленты шапки. Отодвинув легкую дверь, шагнул по дорожке, выложенной серым камнем. Оглянулся, а камень, как плот, далеко унес его от хижины, — густая тень карниза крыши окутала сумраком дверной проем, бамбуковые створки, оклеенные бумагой; слабо светились циновки из золотистой рисовой соломы. Словно рыбак, унесенный в море... Не видно ни завтрашнего дня, ни вчерашнего...
Куда теперь? Три большие дороги пройдены, каждая — он думал — спасет мир. Пришел в Чанъань, а государь заставил слагать строфы о красоте Ян гуйфэй и цветущих пионах; пришел в Фэньян — наместник Ань слушал только рассказы о непобедимых полководцах; пришел в Цзюцзян — воспевай подвиги трусливого принца. Всю жизнь он слушал глупцов, а слова мудрых забывал, спешил спасти мир, а свою семью оставил без мужа, без отца. Справедливо, что у каждого существа есть свой дом: у ласточки — гнездо, у тигра — логово, у устрицы — раковина; только он скитается по дорогам. Дом друга, постоялый двор, палуба джонки... А теперь и строки останутся без приюта.
Однажды он спросил у Пятнистого Бамбука: «Учитель, не одиноко ли вам?» «Каждый день вижу цветы», — ответил отшельник. Цветы... Нет собеседников лучше. Человек с годами старится, ноют кости, болит сердце, а цветы остаются цветами. Обратишься к кукушке — она кукует, к сливе — уронит на ладонь лепестки, и только человек, которому дан разум, не понимает человека. Что с этим поделаешь?..
Дождь сочится сквозь крышу, каплет в кадку — так жалобно, что впору самому застонать, заплакать. Посох зажат под мышкой, надо идти, но куда? Ли Бо оглянулся: уже дома не видно, сам, не заметив, ушел далеко, впервые за много лет не думая спасать мир, просто уйти подальше от мира, бродить среди облаков, заблудиться в цветах.
5.
Стражники разъехались в разные стороны сгонять жителей. А есть ли здесь живые? Ни лая собак, ни смеха детей, ни петушиного крика, только ивы и вязы, только шепчет листва: «Шао, шао». Плакал мудрец на перекрестке, не зная, какую выбрать дорогу, а здесь живыми остались только дороги да мокрый барабан на деревянных козлах, а рядом комья тряпья и мяса — все, что осталось от монаха. На воротах ямыня ветер рвет императорский указ, — может быть, эту бумагу увидел он, когда бежал от принца Линя. Бежал от фиолетовой шапки, которую ему сулили все, кто нуждался в его таланте, а когда он не хотел служить, все бросились за ним в погоню. Дни все длиннее, а жизнь человеческая все короче. Убиты хитрые зайцы — и варят свирепых псов; подстрелены птицы в небе — и прячут тугой лук; разрушена страна — и губят верных советников.
Давно он уже потерял дом, жену, детей, друзей. Загнанный, голодный, пробирался тайно по безлюдным дорогам, всюду чувствуя топот погони, пока не остановился перед грозным указом.
«РАЗЫСКИВАЮТСЯ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ПРЕСТУПНИКИ: ГНУСНЫЙ ПРИНЦ ЛИНЬ, ТРУСЛИВЫЙ МАРШАЛ ВЭЙ, ПРЕДАТЕЛЬ ЛИ БО... ЩЕДРОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКУ ЛЮБОГО СОСЛОВИЯ И ТРЕМ ПОКОЛЕНИЯМ ЕГО ПОТОМКОВ, ЕСЛИ ДОСТАВИТ ПРЕСТУПНИКОВ ЖИВЫМИ, ИЛИ МЕРТВЫМИ, ИЛИ ИЗРУБЛЕННЫМИ НА КУСКИ...»
Бумага загрубела, затвердела в четырех углах, приклеенных к кирпичной стене. Ли Бо почувствовал неодолимое желание бежать от этой бумаги, даже не бежать, а мгновенно перенестись вдаль — вспыхнуть и погаснуть без следа, подобно вспышке молнии.
Он глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, редкие снежинки падали на вязы и туты, высоко поднимавшиеся над изгородями дворов. Хрюкала свинья. Ли Бо посмотрел в проем ворот — на изрытом огороде тощая свинья и грязная собака вырывали друг у друга желтые куски мяса. На тропе с вдавлинами буйволиных копыт валялся ржавый меч с розовой шелковой ленточкой; Ли Бо прочитал знаки, вышитые женой: «Возвращайтесь, любимый супруг, одержав десять тысяч побед!» От смрада неубранных тел подступала тошнота. Он поспешил выбраться из мертвого селения к поднимавшимся вдали чистым предгорьям — как легко там дышать!
Когда присел помочиться, ямка в снегу стала коричневой. Он не помнил, сколько дней ел только зерна, листья мальвы, хрустящие стебли хризантем. Теперь есть не хотелось совсем, голова стала легкой, и мысли проносились в ней легко, словно облака в высоком небе. Только с каждым днем тяжелее идти, приходится останавливаться и отдыхать. Страха больше не было. Страх гнал, когда он бежал из Яочжоу... Какая разница, кто победит, кому достанутся мертвые — свинье или собаке?
Бревенчатый мост выгнулся над замерзшим ручьем. Метелки высокого тростника пригнулись. На том берегу деревня видна, соломенные крыши над глиняными стенами. По запаху нечистот, бережно собранных, чувствуется близость рисовых полей — тускло блестит вода, разделенная узкими дамбами. А за полями — дворы.
Ли Бо перешел мост, сломал сухой тростник и, тяжело опираясь, побрел по грязной дороге. Вот и поля. Крестьянин сидит на меже, оглядывая крошечное поле. Когда Ли Бо проходил мимо, даже не взглянул на путника.
А вот дом, крытый отсыревшей соломой, ива и вяз возле поваленных ворот. В дверях на рогоже сидит старик, равнодушно смотрит слезящимися глазами.
— Не найдется ли воды, почтенный? — Ли Бо поклонился старику. — Я — Ли Бо, которого повсюду ищут. Вот мой меч... Можешь отрезать мне голову. Тебя наградят, и сыновей, и внуков.
Старик поднялся с циновки.
— Моим сыновьям не нужна награда. Прошу путника войти в бедную хижину.
Следом за крестьянином Ли Бо прошел Двор, маленький садик с растоптанными цветами. Смерзшийся полог постукивал на ветру. В доме сумрачно, но тепло. Вокруг очага сидели прямо на земляном полу старуха и три девочки, старшей семь лет. Старуха сверху вниз помешивала деревянным черпаком в закопченном котле. Увидев незнакомца, дети закрыли черные глазенки руками. Ли Бо поспешно вложил меч.
— Старуха, что ж не кланяешься гостю? Вы, господин, не сердитесь на мою каргу, она мне, старому хрычу, как посох слепцу.
Крестьянин сел на циновку позади очага. Ли Бо заметил на ней черные следы от коленей и пальцев ног — свидетельство ровного и спокойного характера старшего в доме.
— Почтенный, кто же разорил вашу деревню?
— Ворвались, на головах белые повязки, кричат: «Всем смерть!» Согнали нас во двор старосты и стали убивать. — Старик погладил скрюченной рукой щеку, он напомнил Ли Бо Tao Ланя, варившего соевый творог, — у того тоже была искалечена рука. — Потом налетели другие, стали рубить головы тем, кто в белых повязках. У этих лучше получалось. Вот они бы отрезали вам голову и без просьбы.
Ли Бо опустил глаза. Старуха все мешала в котле.
— И когда кончится эта проклятая война?
— Э-э, господин, теперь только седые, как зимние зайцы, помнят время, когда не было войны. Пятьдесят лет назад и меня забрали в солдаты. В тот год слали войска в Юньнань, а дорога туда пять полных лун. Слышали, может быть, ученый господин, что обитают там красные и черные люди мань; как у нас коров, так у них слонов — каждое животное с холм, сильнее тигра, а плачет, если увидит шкуру убитого детеныша. Что же говорить о людях, если их гонят на смерть?
А мне в ту пору шел двадцать третий год. Верно, жена?
Был я тогда молодым, но неглупым. Верно, жена? Дождался, когда все в доме заснули, вышел во двор, взял камень тяжелый, и, положив эту руку на жернов, раздробил кость, жилы порвал острым камнем. — Крестьянин высоко подтянул рукав халата, показав Ли Бо иссушенную, тонкую руку в кривых рубцах. — Эх, сколько в ту ночь вытерпел боли! Зато тетиву натянуть или знамя поднять разве можно одной рукой? Только это и спасло от похода в Юньнань. Теперь в сырую погоду всю ночь не могу заснуть от боли, но о мертвой руке не жалею — может быть, из всех, кто ушел тогда с боевой песней в поход, только я и остался жить.
— Вы, почтенный, отважнее тех, кто летит с мечом на врага. Когда-нибудь о вас сложат песню.
— Э, хоть вы и ученый человек, но где же слыхали такое? Многие остались бы дома, да как останешься? И самого казнят, и родителей, и родню. А там хоть погибнешь один, зато сироты получат рис из казенных хранилищ. Что говорить... Хорошее железо не идет на гвозди, хорошие люди не идут в солдаты.
Долго не мог заснуть Ли Бо, слыша за циновкой голоса хозяев. Кашлял от едкого дыма кизяка, тлевшего в очаге. Сколько квадратных могил вырыто по всей Поднебесной, если только в этой семье война унесла трех сыновей и дочь? Сколько непогребенных тел, душам которых вечно суждено рыдать и скитаться? Почему небо обрушило свой гнев на нищие лачуги бедняков? Он, Ли Бо, немало лет прожил в хижинах отшельников, — они, пожалуй, еще беднее крестьянских дворов, но там не плачут голодные дети, не кричат роженицы, не выдают тридцатилетних вдов за десятилетних мальчиков. Там — тишина и покой.
Долго ворочался Ли Бо. Наконец, мысли стали расплываться, слабеть. Он проснулся от пронзительного детского крика — тощие, остроскулые гуандунцы, похожие на бесов, тащили из хижины девочек. Старика и старухи не было. А в дом все лезли тощие, черные, с угрюмыми злыми глазами. Множество маленьких рук цепко схватили Ли Бо; сзади дернули за шапку так, что хрустнули шейные позвонки.
Гуандунцы заполнили весь двор, как крысы, пищали, путались под ногами. Один размахивал раскрашенным изогнутым жезлом — наверное, был главным, потому что, проходя мимо него, все пронзительно кричали. Отшвырнув четырех упиравшихся солдат, Ли Бо крикнул:
— Кто приказал меня схватить — государь или бунтовщики?
— Не твое дело! — ответил тот, с жезлом. — Ведите это черепашье яйцо в уезд. И этих предателей тоже.
«Предателями» были старик со скрюченной рукой, старуха, три девочки и старик, что сидел вчера на меже, еще несколько крестьян.
— Эй, пошевеливайтесь! Мы пойдем в харчевню, а вы идите в уезд, как велел командир, — там вам отрубят головы.
И люди покорно пошли, ведя детей, самых маленьких несли на закорках. Но скоро они отстали, а Ли Бо тощие конвоиры беспрестанно тыкали жилистыми кулаками в спину. Эти дочерна загорелые южане шли быстро, опираясь на носки соломенных сандалий; их бесшумная походка напоминала полет птиц, и речь — свистящая, щелкающая — казалась птичьей. Они не были похожи ни на императорских солдат, ни на рослых степняков Ань Лушаня. Хотя, как слышал Ли Бо, уже не было и самого цзедуши Аня; провозгласив себя императором, он стал еще толще, и то ли от неимоверной тучности, то ли от подсыпанной отравы ослеп. Когда в его дворец вошли двое убийц и молча вонзили в грудь ножи, он даже не увидел их лица, не узнал, что один из убийц — его сын Ань Цинсюй. Ли Бо хотя бы увидит лица палачей...
В уезде другой командир сказал, что важных преступников казнят в Цзюцзяне, там же выдают награды за пойманных изменников. И снова Ли Бо повели старой дорогой, по бревенчатому мосту, мимо крошечных полей с узкими, в две ладони, скользкими дамбами. Вот и все... С каждым шагом по чавкающей глине приближался великий срок.
Он, Ли Бо, никого не смог остановить: ни императора Сюань-цзуна, ни принца Линя, ни Ань Лушаня. Никого! Он говорил глухим, гордясь своим громким голосом. Когда в горах начинается обвал, разве мудрец пытается остановить грохочущие камни? Он, Ли Бо, трижды вставал на пути лавин — и остался жив, такое не проходит без следа. Поднебесная потрясена, города лежат в развалинах, травы и снега стали лиловыми от крови. А он жив... Из всего, что имел, уцелели лишь душа и тело, зеленый рваный плащ даоса и серый камень в желтом платке — кому он нужен? Сколько весен собирался вернуться в хижину Пятнистого Бамбука, подмести могилу наставника... Зацвел ли бамбук на горе Ушань?
Навстречу шли крестьяне. Первым — старик, приютивший его. Печально взглянул на гостя. Ли Бо сошел с узкой дамбы, встал на колени в жидкий вонючий ил, склонив седую голову перед крестьянской семьей. Кто они — Чжоу, Мао, Лу? О, горе! Навздыхаемся ли до конца?
6.
Высоко на шесте голова принца Линя. Голова ссохлась, а волосы так и не высохли, мокрые.
С трех сторон вернулись злые стражники, — никого не нашли в пустом городе. Только с четвертой стороны впереди коня спотыкался старый крестьянин, на спине горбом свернутая циновка, босые ноги до колен перепачканы илом — сажал рис или чистил канал. Гу И громко зачитал указ, грозно посмотрел на старика: «Чего стоишь? Плюй в черепашье отродье!» Молча слушает старик, смотрит пустыми глазами на чиновника, на преступника, копошащегося в слюне, и ничего не понимает, — такой он дряхлый, седой и бесконечно одинокий.
Стражник подвернул рукав куртки, ударил старика по губам. Тот осел, пытался встать, но только испускал вонючий дух, снова плюхался на тощий зад. Стражник легко, как ребенка, поднял его за ворот халата, ткнул морщинистым лбом в прутья: «Плюй!» Травяная шляпа упала на каменные плиты. Крестьянин низко поклонился, прохрипел: «Почтенному Ли Бо желаю здравствовать во все четыре времени года». Старший стражник неуклюже вытащил из ножен грязный меч... Голову казненного протолкнули сапогом сквозь липкие прутья клетки.
Повозка покатила из города, лошади чавкали копытами в грязи, а Ли Бо баюкал седую голову того, кто первым не плюнул в него.