Глава семьдесят девятаяНаходка
Эта беда испортила мне всю радость. Оставив жену и детей в Иерусалиме, я отправился к представителям власти просить милости для Цви. Но подобно тому, как не смягчились скалы, о которые он разбился, не смягчились и сердца властей. Поняв, что говорить с ними бесполезно, я пошел к именитым людям Израиля. Увидев, что и это бесполезно, я попробовал поговорить с главами общин. Поняв, что и от них не будет ему пользы, я пошел к адвокатам, которые призваны защищать слабых мира сего. Когда и это оказалось бесполезным, я прекратил свои попытки и положился на нашего Небесного Отца.
Все это время мы с женой и детьми жили в гостинице. Хозяева относились ко мне и как к заезжему гостю, и как к местному жителю одновременно. Во время трапезы они сначала обслуживали заезжих гостей, а уж потом нас, зато счет нам выставляли как приехавшим из-за границы. В общем, тяжело быть гостем за границей, но еще тяжелей — в Стране Израиля. Поэтому мы съехали из этой гостиницы и арендовали маленькую квартирку. Прикупили немного мебели, собрали те немногие книги, которые уцелели после грабежа, послали детей в школу, я привел в порядок свою библиотеку, жена расставила мебель, и, когда я увидел, что мои книги стоят в полном порядке в книжном шкафу, а мои вещи лежат на положенных им местах в шкафах одежных, у меня наконец полегчало на душе. Около года я мотался на чужбине, как путник, ищущий ночлега, и вдруг сижу в своем доме, среди своих вещей и своих книг, со своей женой и своими детьми.
Неприятности Цви не переставали омрачать мою душу, и, хотя я пытался вытеснить их из своей памяти, мне не удавалось вытеснить их из своего сердца. Однако мало-помалу я погрузился в свои дела и благодаря этому стал отвлекаться от дел других, ведь так оно обычно происходит с человеком — собственный ноготь ему ближе, чем все тело ближнего. Так что в конце концов вся эта история изгладилась из моей памяти, и, если бы имя Цви не появилось в газетах среди тех, кого выслали из Страны, я бы, пожалуй, совсем его забыл.
И вообще, по мере того, как я сидел за своим рабочим столом и наслаждался миром и покоем своего дома, я начал забывать все, что происходило со мной в Шибуше, и перед моими глазами уже не стояли лица хозяев гостиницы и ее гостей и наш старый Дом учения вместе со всеми теми, кто приходил туда молиться, и теми, кто не приходил. А если я кого и вспоминал, то лишь для того, чтобы поскорей прогнать из памяти. Человеку, мирно живущему в своем доме, свойственно отгонять от себя мысли о неприятностях других людей.
Так жил я в тени сладкого покоя, который человеку дано ощущать только в тишине своего мирного дома. Я занимался своими делами, а жена своими. Но как-то раз она стала перебирать наши дорожные вещи и разложила их сушиться на солнце, а мой вещевой мешок решила отдать в ремонт, потому что его кожаная подкладка истерлась от долгого употребления. И вдруг, взяв его в руки, повернулась ко мне и спросила: «А это что такое?» И я увидел в ее руках большой ключ, который она только что нашла в складках мешка.
Я застыл удивленный и даже немного испуганный. То был ключ от старого Дома учения. Но ведь я дал его в дар сыну Йерухама Хофши в день его присоединения к общине Авраамова завета! Как же он оказался здесь? Может быть, Йерухам, который безусловно считает себя свободным от исполнения заповедей, был недоволен тем, что я сделал его сына своего рода хранителем старого Дома учения, и потому решил вернуть мне этот ключ, тайком от меня спрятав его в моем вещмешке? Но пока я мысленно возмущался этим его поступком, жена протянула мне ключ, и, рассмотрев его поближе, я понял, что это не тот второй ключ, который сделал мне старый слесарь. Это был первый, старый ключ, тот, который дали мне члены общины Дома учения в Судный день перед тем, как навсегда покинуть этот дом. Тысячу раз я искал его, и тысячу раз приходил в отчаяние, и тысячу раз искал снова, и не находил, и в конце концов сделал себе новый ключ в замену, а сейчас, когда мне уже не нужен ни тот ни другой, он вдруг вернулся! Каким же образом он затерялся? Скорее всего, я положил его в мешок, а он соскользнул, попал в дырку в подкладке и исчез из виду. А может быть, в тот день, когда я надел новое пальто, я сам вынул этот ключ из летней одежды, потому что сменил ее на зимнюю, а потом сунул в мешок и забыл о нем напрочь. Скольких огорчений и скольких неприятностей я избежал бы, если бы нашел его вовремя! Но что толку предъявлять претензии к прошлому?
Немного успокоившись, я рассказал жене всю эту историю, потому что она ничего о ней не знала. Я не писал ей об этом ключе, намереваясь со временем рассказать ей все в деталях. Но не успел я это сделать, как ключ потерялся. А уж когда ключ потерялся, к чему было упоминать его в письмах?
Она спросила: «И что ты теперь намерен с ним сделать? Пошлешь в Шибуш?»
Я сказал: «Для них даже тот ключ, что я им подарил, и тот лишний, а ты предлагаешь нагрузить их еще одним ключом?»
«Тогда что же с ним делать?»
И тут я снова припомнил слова наших мудрецов, некогда сказавших, что синагогам и Домам учения, что стоят в галуте, предназначено, в дни Царя-Мессии, быть установленными заново в Стране Израиля. Припомнил и сказал себе: «Когда наш старый Дом учения будет установлен в Стране, неплохо, если у какого-нибудь здешнего человека окажется ключ от него». И с этой мыслью я поднялся и положил ключ в специальную коробку, а ключик от этой коробки спрятал у себя на сердце. Вы спросите, почему я просто не спрятал на сердце ключ от Дома учения? Потому что мое сердце могло бы не вынести его тяжести. Старинные мастера делали ключи большими и тяжелыми, не соразмеряясь с нашими сердцами.
Итак, ключ был водружен в коробку, и я мог вернуться к своей работе. И когда бы я ни вспоминал о нем, я напоминал себе: «Синагогам и Домам учения, что в галуте…» — и так далее. А иногда даже открывал окно и смотрел вдаль — не движутся ли они уже из галута, эти молитвенные дома, чтобы встать на свои места в Стране Израиля? Увы, передо мной по-прежнему расстилалась пустынная и молчаливая земля, и не слышно было поступи тех галутных синагог и Домов учения. И ключ мой по-прежнему оставался на месте, чтобы вместе со мной ждать того дня. Но ему-то, сделанному из железа и меди, ждать было нетрудно, а вот мне, сотворенному из плоти и крови, это ожидание доставалось тяжело.
Глава восьмидесятаяКонец истории
Но оставим наконец в покое этот ключ и обратимся к его хозяину. Он сидит, как уже сказано, в своем доме и занимается своим делом. То и дело приходят люди навестить его и расспрашивают обо всем, что ему довелось увидеть в галуте, а он расспрашивает их обо всем, что за это время произошло здесь, в Стране Израиля. И пока мы так разговариваем, Святой и Благословенный вызывает в моей памяти те или иные картины Шибуша, и я ненадолго закрываю глаза и снова брожу среди его развалин, а порой даже протягиваю руку, чтобы поздороваться с каким-нибудь человеком оттуда.
Однако через какое-то время я все же расчистил свои дела, освободил себе время и поднялся в Рамат-Рахель, чтобы навестить ребе Шлома Баха. Я нашел его в огороде, где он занимался прополкой. У него был красный от загара затылок и размеренные движения человека, который занят работой на земле. Мы поздоровались, и, как только он меня узнал, он оставил свою работу, чтобы посидеть со мной.
Я рассказал ему о его сыне Даниэле и о его невестке Саре-Перл, об их детях Рафаэле и Ариэле, а также о людях из нашего старого Дома учения, которые разъехались кто куда — одни в Америку, другие — в иные места. А заодно и об остальных людях Шибуша — как о тех, о которых он спросил, так и о тех, о которых не спрашивал. И вот так наш с ним Шибуш удостоился быть упомянутым в святом граде Иерусалиме.
Потом я спросил его, как случилось, что он стал работать на земле. Он сказал: «Когда я приехал в Рамат-Рахель и увидел, что все тут заняты возрождением Страны Израиля, я сказал себе: „Все заняты возрождением Страны, почему же я ничего не делаю?“ И попросил назначить меня учителем детей и кантором в нашем молитвенном доме. Но у стариков нет нужды в постоянном канторе, потому что каждый из них умеет вести службу. А что касается детей, то у них уже есть учителя и им не нужен какой-то старик. Когда я понял, что я лишний, у меня просто потемнело в глазах. Но я осветил себе мрак Торой и погрузился в Мишну. И когда я дошел до тех трактатов, которые посвящены религиозным обязанностям, относящимся к Земле Израиля, я понял, что мои занятия бесплодны. Все эти трактаты я учил в галуте и никогда не испытывал затруднений, но в Стране Израиля мозги человека словно бы обновляются, и он уже не довольствуется прежним пониманием. Но вот однажды я решил пойти и посмотреть, как выглядит на самом деле некое дерево, о котором говорили мудрецы, и что это за поле упоминается в Мишне. По дороге я увидел парней, разговаривавших друг с другом, и вдруг из их слов мне прояснилось все то, что я прочел в Мишне. И не то чтобы они говорили о ней, нет, они просто говорили о разных деревьях и полях. Тогда я сказал себе: „Премудрость возглашает на улице“[286], и с тех пор всякий раз, когда затруднялся в понимании сказанного в Мишне, я шел к кому-нибудь из наших товарищей. А если он не знал, то знал садовник. А если садовник не умел объяснить по-нашему, он объяснял по-своему, но всегда давал мне ясное понимание каждого вопроса. Так я убедился в правоте Екклесиаста, сказавшего: „Лучше видеть глазами, нежели бродить душею“[287]. Что еще я могу сказать? Правильно говорили мудрецы: „Нет такой Торы, как Тора в Стране Израиля“. Я живой тому пример — мне семьдесят лет, а я не удостоился постичь истину Торы, пока не приехал в Страну Израиля».
Он помолчал и добавил: «Учеба ведет к действию. Познакомившись с садовником, я уже не сидел без дела. Когда он поливал растения, я наполнял кувшины водой. Когда он полол колючки, я убирал их с дороги. Попутно я и сам научился поливать сад, и выпалывать сорняки, и окапывать виноградные лозы, и пахать, и сеять, и сажать. Наши ребята увидели это и выделили мне участок для выращивания овощей. И если Всевышний удостоит меня, то скоро я буду есть с собственной грядки».