Где же тогда искать ответ на наш вопрос? Видимо, в пристальном прочтении текстов Агнона. Ибо текст иногда говорит об авторе больше, чем он сам бы того хотел.
Творчество Агнона отличается той своеобразной особенностью, что многие его тексты связаны друг с другом переходящими из одного в другой героями и ситуациями. К примеру, Тирца и Акавия, о необычной любви которых рассказывает написанная в 1923 году повесть «Во цвете лет» («Расцвет молодости»), упоминаются затем в «Простой истории» (1935) как второстепенные персонажи, а Блюма Нахт, героиня «Простой истории», в свою очередь появляется на страницах «Путника». Один из главных героев романа, одноногий Даниэль Бах, еще раз упоминается в одном из посмертно опубликованных рассказов Агнона 1950-х годов, в котором говорится, что Даниэль погиб в Катастрофе. Герой большого рассказа «Песчаный холм» Хемдат странствует из рассказа в рассказ, иногда более поздний, иногда более ранний (являясь, кстати, куда более точным альтер эго Агнона, нежели герой «Путника»). А история доктора Милха и его жены, бегло упомянутая в конце романа, подробно изложена в глубоком психологическом рассказе «Развод доктора», тогда как герои противоположного по сюжету рассказа «Метаморфоза» снова возникают в одной из глав «Путника». При этом Агнон, по своему всегдашнему обычаю, явно играет с читателями, не просто вводя эти переклички, но и открыто извещая нас, что те или иные люди упомянуты или будут упомянуты в других его же произведениях. В итоге перед читателем постепенно (и намеренно) разворачивается картина некоего единого мира, населенного общими героями. Даже реб Юдл из баснословных времен «Сретенья невесты» вдруг возникает в этом мире в романе «Вчера-позавчера» как дальний предок героя этого романа, молодого сиониста, который нелепо погибает, укушенный бешеной собакой.
Точности ради необходимо, однако, сказать, что этот «агноновский мир» объединен не только формально именами героев и событиями их жизни. Он многократно пронизан исшит также нитями общих, сквозных для Агнона психологических мотивов, которые порой позволяют исследователям «заглянуть в душу» автора, несмотря на его упомянутую «маску», — тогда они (как, например, Давид Абербах в книге «„На ручки замка“[289]: основные мотивы Агнона») обнаруживают в текстах Агнона весьма любопытные скрытые вещи — например, сквозной мотив бесконечных странствий, которые никак не приближают к цели; и повторяющуюся ситуацию, в которой герой тянется к женщине, одновременно страшась ее; и мучительные сны или кошмары наяву, преследующие героев, и т. д. и т. п. Психологический мир Агнона оказывается не менее сложен, чем, скажем, мир Достоевского, но в содержательном плане он (в отличие от мира Достоевского) наполнен не яростными концептуальными спорами, а скрытой страстностью бесхитростной исповеди, и излюбленный прием автора здесь — не столько показать столкновение идеологий, сколько дать очередному герою рассказать очередную «майсу», на свой лад поведать о драме своей жизни. Поэтому и главные вопросы человеческого существования раскрываются здесь не в лоб, а исподволь, в многоголосии человеческих судеб.
И центральный среди этих вопросов для Агнона — разумеется, вопрос о судьбах еврейского народа. Как уже спрошено выше: действительно ли он окончательно покинут Господом или попытка воссоздать новую жизнь на Земле обетованной все же увенчается успехом? А тогда в чем будет состоять этот успех? В возрождении традиции или же в появлении нового — секулярного и чисто рационального — еврейского общества? Выживет ли оно? Останется ли еврейским?
Тексты Агнона не дают однозначного ответа на эти вопросы. Чем ближе они к современности, тем более расплывчатыми становится их финал — как, например, в «Песчаном холме», в «Обрученных», где герои застывают в немой сцене, или в том же «Вчера-позавчера». В самом деле, что символизирует собой нелепая смерть молодого сиониста от укуса бешеной собаки в этом романе? Просто насмешливую непредсказуемость человеческой судьбы или грядущий провал сионистского проекта? И случайно ли, наконец, что самый амбициозный замысел Агнона (в романе «Шира»): напрямую показать, каким в действительности становится современный, рационалистический и секулярный еврейский Израиль, — вообще остался незавершенным, несмотря на десятилетия повторных возвращений автора к рукописи? Не является ли это скрытым признанием самого Агнона в отсутствии у него однозначного ответа на главный вопрос его жизни? В самом деле, что может быть более убедительным подтверждением «открытости текста», чем отсутствие у него конца?
Однако эта незаконченность, отсутствие однозначных выводов — то, что мы назвали «открытостью текста», — не всегда тождественно отчаянию. Вопреки мнению некоторых агноноведов, Агнон — не «еврейский Кафка», несмотря на сходство рассказов из агноновской «Книги деяний» с «Процессом» или «Превращением». Иерусалимская исследовательница Зоя Копельман, анализируя один из этих рассказов, «Документ» (в котором герой проводит трое бессонных суток в лабиринтах безликого бюрократического Учреждения, безуспешно пытаясь получить нужный документ), тонко замечает, что эта вполне кафкианская вещь завершается тем, что герой оказывается на балконе, откуда ему, уже пришедшему в отчаяние, неожиданно открывается вид на голубизну лежащего ниже озера, и это должно напомнить «идеальному» читателю (да и многим неидеальным тоже), что голубая центральная нить той накидки с кистями, что обязательна для верующих евреев, призвана напоминать о Боге и внушать надежду. Кафка и Агнон, стало быть, разнятся тем, что позади у Кафки нет традиции, а потому впереди у него нет и надежды; у Агнона же они есть.
Это косвенно подтверждает и сам Агнон. Устами своего любимого Хемдата, которому он иногда доверяет свои сокровенные мысли, Агнон в одном из рассказов говорит: «Я не пришел в этот мир, чтобы ответить на вопрос: куда мы идем? Но я иногда отвечаю на вопрос: откуда мы пришли». Иными словами, прошлое не вернуть, оно стало прошлым, такова высшая воля, но прошлое реально, пока оно хранится в нашей памяти. Это дает надежду: знание, откуда мы пришли, — то есть сохранение традиции — может дать нам ориентир в загадочном «куда мы идем». Это, видимо, и есть единственный, по мнению Агнона, честный ответ современному человеку. Джеффри Сакс, редактор «Библиотеки Агнона» в издательстве «Тоби пресс», в своей лекции «О религиозности Агнона» назвал эту позицию «шатким мостиком». Шаткий, верно; но важней, однако, что, будучи шатким, этот мостик тем не менее намечает возможный путь в будущее. Это заставляет нас думать, что цитата из Иеремии, вызывающе вынесенная Агноном в название своего главного романа, не означает, будто он считает еврейский народ «окончательно покинутым», — как, впрочем, не означает она этого и у самого пророка.
Несколько слов о Бучаче
Бучач находится на юге Тернопольской области Украины, в долине реки Стрыпа, в окружении высоких холмов. Название города происходит от старославянского слова «буча» — в значении «бурные вешние воды, глубокая стремнина», что довольно точно отражает окружающий ландшафт. Такой же бурной была история города. Первоначально он входил в состав Галицко-Волынского княжества, затем перешел к польским магнатам Бучацким, которые энергично защищали его от крымских татар; в 1648 г. его ненадолго захватил Хмельницкий; в 1655 и 1667 гг. его осаждали крымские татары; а в 1672 г. город был захвачен гетманом Дорошенко и турецким султаном Мехметом Четвертым, и в нем был подписан т. н. Бучачский договор между Турцией и Польшей, разделивший город на две части (по Стрыпе). В 1683 г. поляки одержали победу над турками под Хотином и Бучач вернулся в состав Польши (именно тогда польский король Ян III Собеский посетил Бучач, и в память об этом около городского источника была установлена памятная плита с надписью, что здесь отдыхал король). В 1772 г., после первого раздела Польши, Бучач отошел во владения Габсбургов (с начала XIX в. — Австрии; с 1867 г. — Австро-Венгрии).
По данным 1880 г., в Бучаче насчитывалось 8967 жителей, в т. ч. евреев — 6077, поляков — 1816, украинцев —1066.
В 1884 г. через Бучач прошла железная дорога Станиславов — Бучач — Ярмолинцы. В 1910 г. в городе проживало уже около 15 тысяч жителей.
Во время Первой мировой войны в междуречье Серета и Стрыпы проходила линия фронта. 15 августа 1914 г. в город вошла русская армия и занимала его до июля 1917 г., когда город снова заняли австро-венгерские и немецкие войска. 1 ноября 1918 г. в Галиции к власти пришли украинцы и создали Западно-Украинскую Народную Республику. В июле 1919 г. город оккупировали поляки. 10 августа — 15 сентября 1920 г. в Бучаче находилась Красная Армия.
Согласно переписи 1921 г., в городе проживало 7517 человек, а с пригородными селами — 12 309, из которых евреи составляли 51,3 %.
(Более подробный и поэтичный рассказ — сожалению, только по-украински и по-английски — читатель может найти на сайте http://www.castles.com.ua/index.php?id=n4n)
Добавим только, что именно бедствия евреев в 1914–1921 гг. и описываются в романе Агнона. Но эти бедствия не закончились в 1920-х гг. 7 июля 1941 г. Бучач заняли немецкие войска. Нацисты уничтожили около 7500 жителей города и района, в т. ч. всех евреев города и окрестностей.
Заметим еще, что Бучач славен не только своей историей, ландшафтом и архитектурой. В нем есть также тихая маленькая улочка, вблизи нынешнего краеведческого музея, которая называется улицей Агнона.
Коротко об авторе
Шмуэль-Йосеф Агнон (Чачкес) родился в 1888 г. в городе Бучач в австро-венгерской Галиции. Он получил религиозное и светское воспитание и уже с детства начал писать рассказы, а также стихи на иврите и идише. В 1908 г, увлеченный идеями сионизма, он отправился в Палестину, где его первые значительные рассказы (в т. ч. «Агунот», или «Соломенные вдовы», по названию которого он взял сходно звучащий псевдоним Агнон) были высоко оценены литераторами и еврейской молодежью.