Этот Зигмунд Винтер был сыном врача и тоже поначалу принадлежал к числу учеников Кнабенгута. То был темноволосый парень с красивыми глазами, вечно устремленными на проходящих мимо девиц. О нем рассказывали всякие истории, утверждая, среди прочего, что он имел привычку приставать к девушкам на улице и говорить им: «Дай на тебя поглядеть», что у нас в Шибуше не было принято, у нас к девушкам относились уважительно. Он не мог похвастать особыми успехами в учебе и переходил из одной гимназии в другую — иногда потому, что учителям не нравилось, как он пялился на них во время уроков, а иногда потому, что ему не удавалось постичь все тонкости преподаваемой ими мудрости. Впрочем, вполне возможно, что он не был лишен и каких-то достоинств тоже, просто наши люди о них не упоминали, ибо у нас в Шибуше любят рассказывать о своих знатных земляках только то, что умаляет их достоинство, и чем значительней и крупней человек, тем ожесточенней его бывшие земляки твердят, что в детстве он был совершенно ничем не примечателен, напротив — не мог понять даже такие слова Торы, которые понимает любой ребенок, и притом не особенно умный. Не будет большим преувеличением сказать, что, родись в нашем городе великан Ог, царь Башана[238], шибушцы с таким же ожесточением утверждали бы, что этот Ог намного уступал ростом даже нашему рабби Гадиэлю-Младенцу[239].
Когда Винтеру подошло время поступать в университет, он исчез неизвестно куда и занялся Бог знает чем, и несколько лет мы ничего о нем не знали. Но потом в городе прошел слух, что его арестовали в Гибралтаре за какое-то ужасное дело, и, не сообщи о том вскоре газеты, никто бы так и не поверил, что нашего Винтера заподозрили в намерении убить какого-то короля, проезжавшего через Гибралтар. У нас уже думали, что Винтера казнят, и считали такой приговор вполне справедливым, но потом в тех же газетах сообщили, что депутаты австрийского парламента выразили протест против того, что другое государство держит под арестом австрийского подданного, и как ни трудно поверить, но это вмешательство Австрии привело к тому, что Винтера освободили, и спустя недолгое время он снова появился в нашем городе. Он расхаживал по улицам с высоко поднятой, как у какого-нибудь принца, головой, в черной пелерине, ниспадавшей ниже колен, и в черной шляпе на чуть склоненной набок голове — усы лихо закручены вверх, борода спускается на грудь, этаким щитом царя Давила, и самые знатные девушки города толпятся вокруг него, и самые знатные люди города расступаются перед ним, а он идет так, будто весь Шибуш принадлежит ему одному.
Прошло немного дней с его появления, и в Шибуш прибыли газеты с фотографиями: Кропоткин, Бакунин, Реклю[240], рядом наш Зигмунд Винтер. Боже, Боже, Шибуш никогда прежде не удостаивался такой чести, чтобы фотография его уроженца была опубликована в газетах, тем более — рядом с такими знаменитыми людьми. Правда, если честно говорить, мы не очень-то знали, кто такие эти Кропоткин, Бакунин и Реклю и чем они знамениты, но мы понимали, что это важные люди, потому что если бы они не были важными, то газеты не стали бы публиковать их фотографии. И мы не ошиблись: вскоре знающие люди растолковали нам, что двое первых — это люди королевской крови, а третий — университетский профессор.
По какой же причине Винтер вернулся в Шибуш? Если верно, что он замышлял поднять руку на какого-то короля, так ведь у нас в Шибуше нет королей. И вообще, что плохого сделали ему короли, что он хотел посягнуть на их жизнь? А даже если он анархист, то это ничего не оправдывает. Сколько людей, столько мнений, если каждый человек будет вести себя в соответствии со своими мнениями, во что превратится наш мир?!
Но прошло немного времени, и в городе начали ходить брошюры и листовки с грубыми выпадами в адрес Божественных заповедей и мировых законов, придуманных великими людьми в череде поколений ради исправления мира. Высмеивая все эти заповеди и законы, эти брошюры и листовки восхваляли свободную любовь и тому подобное. А затем в городе начались бурные споры и разногласия, и, что ни день, стали вспыхивать ссоры и драки. И то не были прежние споры и разногласия между социалистами и сионистами или между самими социалистами. Мы-то полагали, что те, кто пошел за Кнабенгутом, связан с ним навечно, а тут вдруг многие из них стали лить на него всякую грязь и в конце концов дошли до того, что возненавидели и его самого, и своих бывших товарищей, оставшихся ему верными. Тогда Кнабенгут выступил против этих людей, как никогда раньше не выступал против какого-либо человека или фракции. Ведь кто были его прежние противники? Либо люди, знавшие, что у них за душой немало недостойного и боявшиеся разоблачения, либо сионисты, которые всего лишь баловались словесными перепалками. А тут он встретил безумствующих фанатиков, готовых пожертвовать собой, а заодно и всем миром. Но потом он увидел, что ему не удается справиться с ними, и он выдал их властям. Впрочем, некоторые говорили, что их выдал не он, а кто-то из его учеников. Но кончилось тем, что за действия анархистов власти посчитались с самим Кнабенгутом. Что же до анархистов, то одни из них бежали из страны, а другие только усилили свои нападки на того же Кнабенгута. Однако власти и тут закрыли глаза на их действия, и тогда многие в городе стали смеяться над этим человеком, у которого ученики забрали его оружие и повернули против него же. И мы, в нашей молодежной группе, тоже были этим довольны. Не потому, будто мы были близки к анархистам по убеждениям, но тут ведь такое дело: когда человек читает Коран, его не подозревают в том, что он хочет стать турком, а вот когда он читает Евангелия, сразу думают, что он вероотступник. Потому что одно далеко, а другое близко.
Меня не привлекали ни сам Кнабенгут, ни его взгляды, но я много размышлял о нем. Сила — это большое достоинство в человеке. Еще большее достоинство — способность уступить. И когда оба эти достоинства объединяются в одном человеке, мы им восхищаемся. В Кнабенгуте как раз и сочетались оба эти качества. В своих делах он продемонстрировал и свою силу, и отказ от личных интересов. Порой его средства были неверны, хотя цель была правильной, порой наоборот, но так или иначе, а мы никогда не слышали, чтобы он требовал чего-то для самого себя. Мы привыкли к людям, которые копят силы, чтобы низвергнуть своих противников, и даже готовы уступить для этого немного — при условии, что другие уступят много; но редко доводится увидеть человека, который уступил бы свое ради блага других. Кнабенгут не поддавался, когда его пытались подкупить хорошей должностью. Более того, он оставил свои занятия философией и начал изучать юриспруденцию и тому подобное, причем не для того, чтобы сделать это средством личного обогащения, а для защиты угнетенных, даже бесплатно, и нередко сам брал взаймы под проценты, чтобы этими деньгами поддержать бастующих. Мы привыкли к тому, что люди тратят деньги ради власти, ради господства, на худой конец, ради женщин или лошадей. Но Кнабенгут не гонялся ни за женщинами, ни за рысаками, он не пытался стать депутатом парламента, он вообще не искал для себя никакого почета или выгоды. Конечно, и в Шибуше хватало идеалистов, но, между нами говоря, чего стоил этот идеализм? Если человек покупал акцию в Сионистском банке, брал шекель в знак членства и платил ежемесячный взнос в сионистское общество, он уже считался у нас хорошим сионистом. А Кнабенгут за свои деньги снял помещение для своих учеников, настоящий Дом собраний, и меблировал его за свой счет, и покупал им книги и газеты, и даже выучил идиш, чтобы говорить с ними на их языке. Наши же местные сионистские лидеры в большинстве своем поленились даже ивритскую азбуку выучить как следует.
Глава пятьдесят четвертаяОб уродстве мира
И каков же был конец Кнабенгута? В субботу, после полудня, Шуцлинг опять пришел ко мне. Он уже закончил все свои дела в городе и был свободен. По правде говоря, он не так уж много тут преуспел. Можно сказать даже, что совсем не преуспел. Теперь он вернулся от фармацевта — старого, больного и ворчливого поляка, который и зимой, и летом носил ботинки с резиновыми галошами, закутывал шею шерстяным платком и вечно кашлял и чихал, как простуженный, — и тут же принялся рассказывать мне об этом фармацевте:
«Представляешь, он мне говорит: „Что, господин хороший, опять привез мне наркотики из Германии? Черт наплодил на земле пруссаков, а теперь пруссаки плодят наркотики. Как ты думаешь, господин хороший, а без этих твоих лекарств больной, что, не сможет умереть? Твои врачи, господин хороший, чуть прочтут в своих медицинских журналах о каком-нибудь новом лекарстве, сразу начинают выписывать его своим больным. А больные приходят ко мне и вопят: 'Дай нам это лекарство, немедленно дай нам это лекарство!' И я, господин хороший, трачу свои деньги, чтобы заказать для них через тебя это лекарство. А тем временем твои пруссаки уже придумали новое лекарство, и врачи уже велят принимать его вместо вчерашнего. Ты не знаешь, чем новое лекарство лучше старого? Ну вот, ты не знаешь, я не знаю, тогда кто же знает? Но теперь новое лекарство лежит в аптеке рядом со старым, и никто даже смотреть на них не хочет. А не знаешь ли ты, кстати, господин хороший, зачем вообще нужны сейчас аптеки, если аптекарь теперь не должен сам растирать лекарства, а получает их от твоих пруссаков упакованными и запечатанными по всем правилам ихнего прусского цирлих-манирлих? Если для того, чтобы продать, так просто продать готовое может любая еврейская лавочница, для этого не нужен образованный человек, который учился шесть лет в гимназии и еще несколько лет в университете“».
Закончив рассказ о фармацевте, Шуцлинг обнял меня и сказал: «Давай, господин хороший, выйдем поговорить и подышать. Моя дыхательная система совсем закупорилась от запаха лекарств. Так что поднимайся-ка ты, и пойдем!»