«Он посмотрел на нее молча, — сказала Ципора, — и больше ничего. Но может, он говорил с ней потом, после моего ухода».
«Если так, то я правильно сделал, что не пошел к нему сейчас же. Я бы помешал его разговору с Ханой. А что это за сумка у тебя в руках, почему она пустая?»
«Мама сделала коржики для отца и немного кофе, — сказала Ципора, — и я ему отнесла. Она говорит, что раньше отец любил каждый день после утренней молитвы пить кофе с коржиками и все ученые люди нашего города приходили в это время к нему и задавали вопросы по поводу Торы, и иногда сидели целый день и даже почти всю ночь, и читали у нас и дневную, и вечернюю молитвы. Потому что наш отец, — так говорит мама, — был велик в Торе, как два раввина вместе взятые, и поэтому с нами случилось то, что случилось. Нехорошо, когда человек выше своих товарищей».
«Но если он все-таки выше своих товарищей, — сказал я, — что же ему делать?»
«Тогда он должен принизить себя, чтобы они этого не почувствовали», — ответила Ципора.
«Если человек принижает себя немного, другие принизят его куда сильней. Разве это хорошо, Ципора?»
«Но зато люди оставят его в покое. Мама рассказывала, что в те дни наш отец не знал и часа отдыха, потому что отовсюду к нему приходили люди».
«И ты полагаешь, Ципора, что сейчас твоему отцу лучше, чем тогда?»
Глаза Ципоры наполнились грустью. Я был тронут, мне даже захотелось плакать.
Я сказал: «Мы уже час стоим с тобой и разговариваем. Может, мне стоит все-таки зайти к твоему отцу. Куда ты идешь, Ципора?»
«Домой, к маме. Мама тоже нездорова».
«Твоя мама тоже больна?»
«Не больна, но и не здорова. Зима была очень тяжелой. Наш дом такой старый, в нем полным-полно трещин, и через эти трещины все время задувал ветер. И снега со льдом тоже было много, прямо в доме. Как-то раз мы проснулись и увидели, что у кроватей все ножки обледенели. А ведь у мамы слабое сердце. И она очень сильно переволновалась, когда отец вернулся. А потом, не успело ее сердце успокоиться, пришло известие, что Хана собирается к нам. Мама меня всегда упрекала, когда я упоминала Хану, говорила: „Не упоминай при мне это имя!“ — а если я ее не упоминала, она сама вспоминала о ней и говорила: „Эта девочка меня в могилу загонит!“ А тут вдруг недавно пришел к нам Цви и рассказал, что Хана, оказывается, вовсе не в России, а живет здесь в деревне, в молодежной группе, и Цви с ней уже обручился, они теперь как жених с невестой. И все это было так неожиданно, а мама женщина слабая, она может не вынести неожиданную новость. Даже если новость хорошая».
«Получается, что теперь все дела по дому легли на тебя, Ципора, — сказал я. — Как ты с этим справляешься, маленькая хозяюшка?»
«Если бы это было так, — вздохнула Ципора, — это еще было бы ничего».
«А что же не так?» — спросил я.
«А то, что иногда маме приходится встать и самой пойти на рынок, потому что зимой я отморозила ногу и теперь она у меня болит».
«Да, Ципора, я заметил, что у тебя рваные туфли», — сказал я.
«Но бедность — это ведь не позор», — сказала Ципора.
«Бедность — это не позор, — согласился я. — Бедность — это беда!»
«Ничего, — сказала Ципора, — есть большие несчастья, чем рваные туфли».
«Всякая беда — это беда, Ципора, — сказал я. — У тебя распухли ноги?»
«Нет, ноги не распухли, только большой палец на левой ноге немного распух».
«А я тут мучаю тебе разговорами, — сказал я. — Заставляю тебя стоять, а твоему большому пальцу, наверно, больно?»
«Нет, у меня ничего не болит», — сказала Ципора.
«Боюсь, ты так говоришь просто потому, что не хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым, что задерживаю тебя».
«Я никогда так не говорю».
«Что значит „так не говорю“? Как именно „так“?»
«А так, что я никогда не говорю неправду».
«Что ты, Ципора, неужели ты думаешь, что я подозреваю тебя во лжи? Я знаю, что у тебя на языке то же, что на сердце».
«То же самое сказал мне отец».
«Когда?»
«Мы как-то сидели вместе, я и отец, и он мне сказал: „Что мать, что дочь“».
«И ты думаешь, что он имел в виду правдивость? Я потому так спрашиваю, что я с тобой говорю, как со взрослой девочкой, ты сама это, наверно, заметила. Потому что иначе я бы стал у тебя выяснять, кого ты больше любишь — маму или папу».
Она засмеялась и сказала: «Господин сам знает, что бы я ответила».
«А что именно?»
«Обоих одинаково», — ответила она со смехом.
Я сказал: «Я снова тебя задерживаю. Но раз уж мы разговорились, то я хочу еще спросить: Хана — она такая же, как ты? Нет, не в смысле правдивости, а во всем остальном?»
«Мама сказала, что Хана похожа на отца», — ответила Ципора.
«Чем похожа?» — спросил я.
Она не ответила.
«Кто этот парень, который сейчас прошел мимо нас и поздоровался? — поинтересовался я. — Мне кажется, я его уже где-то видел».
«Это Йекутиэль, сын Захарии, торговца фуражом», — сказала Ципора.
Я хлопнул себя по лбу: «Ну, конечно, я ведь знаю его! Я как-то заходил в лавку его отца. Ты с ним знакома?»
«Я знаю его с виду, — сказала Ципора, — но никогда с ним не разговаривала».
«Городок у нас небольшой, — заметил я, — и людей в нем немного, как же это получилось, что тебе не привелось с ним поговорить?»
«У нас нет лошадей, и нам не нужен фураж, — рассудительно сказала Ципора. — И у нас нет сада, поэтому нам не нужны семена. Вот у меня и не было случая с ним говорить».
Я сказал: «Пойду-ка я сейчас к твоему отцу, посмотрю, как его здоровье. Как ты думаешь, Ципора, твой отец согласится, чтобы я пригласил к нему врача? Ты знаешь доктора Милха? Он мой друг и не потребует платы за визит. Я слышал, что некоторые люди здесь смеются над ним. Вот тебе пример человека, который хочет выглядеть, как все вокруг. Но всем не угодишь. Если человек ведет себя высокомерно, ему завидуют и его ненавидят, а если он принижает себя до их уровня, над ним смеются. Что же ему делать? Ты скажешь — держаться золотой середины, но ведь не каждый человек способен всегда держаться середины. Смотри — даже сумка в твоих руках отклоняется то влево, то вправо. Тем более человек. Но я пошел. До свидания, Ципора, до свидания!»
Глава шестьдесят девятаяИсполнение заповеди
Рабби Хаим, прикрытый моим пальто, лежал на шаткой трехногой лежанке, стоявшей на камнях в дровяном сарае Дома учения. Возле него сидела Хана — плечи опущены, ноги все время в движении, и вся, точно сжатая пружина, готовая в любую минуту вскочить, чтобы помочь больному. На губах у нее, казалось, дрожал немой вопрос: «Чем я могу тебе помочь, отец?»
Когда я вошел, рабби Хаим как раз очнулся и кивнул ей головой, как будто отвечая: «Бог поможет». Хана грустно посмотрела на него, но в темной глубине ее глаз блеснула надежда. И все три разума, которые живут в человеке, — отвлеченный, мыслительный и деятельный, — словно на миг соединились в ней и тут же разделились снова. Рабби Хаим посмотрел на нее, и его ресницы задрожали. Наконец он опустил глаза, как отец, вдруг увидевший, насколько повзрослела его дочь.
Хана встала и поздоровалась со мной, крепко пожав мне руку и глядя на меня с большой симпатией. При этом лицо ее напряглось, точно она преодолевала какое-то сомнение. Похоже, что Цви перестарался с похвалами в мой адрес, и теперь, увидев меня воочию, она не нашла во мне ничего особенного. Постепенно, однако, это ее сомнение развеялось — равно, впрочем, как и симпатия, проявленная ко мне поначалу, — и после этого она уже вела себя со мной так же, как с любым человеком, который хоть и не совсем ангел, но и не совсем черт.
«Я вас не таким себе представляла», — сказала она.
«А каким?» — спросил я.
«Не знаю», — призналась она.
«А где ты слышала обо мне?»
Она покраснела и сказала: «Вы полагаете, что о вас не говорят?»
Я почувствовал себя неловко.
«Я как-то не думал об этом».
«Это не значит, что вас поминают только добрым словом», — дружелюбно сказала она, и милая улыбка блеснула в ее глазах.
Я промолчал.
Хана была небольшого роста. На ней было широкое плотное платье, когда-то, наверно, синее, но сейчас выцветшее и серое, на голове цветной платочек, повязаннный до середины темени и завязанный под подбородком слабым узлом. Платье так и висело на ее усталом теле. Скорей всего, она была полнее, но, заболев, похудела, и платье стало ей велико. А платочек придавал ей вид замужней женщины или девушки-христианки, потому что дочери Израиля в наших местах не имеют привычки покрывать волосы, пока не замужем, а в нынешние времена даже и замужние женщины иной раз обнажают головы. Но сияние ее глаз волновало сердце своей чистотой. Это было сияние девственности, которого нет ни у замужних женщин, ни у христианских девушек. Лоб у нее был широкий, как у отца, а губы немного приоткрыты, как будто на языке у нее всегда готово протяжное «Ну-у-у?», означающее: «Так что вы хотите этим сказать?» Но поскольку я молчал и ничего не говорил, она наконец заговорила сама: «Так что же…»
Ее прервало появление Кубы. Едва войдя, он тут же стал объяснять, что искал меня в гостинице, однако не нашел и потому пошел сюда, в Дом учения, нашел дверь закрытой и услышал голоса из дровяного сарая. «А ты, значит, здесь, — сказал он. — Что ты тут делаешь?»
И, не дожидаясь ответа, сдернул пальто, которым укрылся рабби Хаим, склонился над ним и осмотрел. Рабби Хаим молчал и позволял ему делать с собой все, что тот считал нужным.
Осмотрев больного, Куба вынул листок для рецептов, оперся о стену и начал было выписывать лекарства, но тут же хлопнул себя по лбу с возгласом «Болван!» порвал листок и сказал: «Ведь все эти лекарства есть у меня дома. Я сейчас же принесу».
Хана, видимо, не знала доктора Милха, и, когда увидела, что он делает, на ее лицо вернулось то же выражение сомнения, что при встрече со мной, только на сей раз куда более явное. Куба этого даже не почувствовал и стал задавать ей разные вопросы касательно здоровья отца, включая такие, которые не задают человеку с которым только что познакомился, тем более девушке. В середине разговора он вдруг выпрямился во весь рост и церемонно сказал: «Я совсем забыл вам представиться. Меня зовут Яков Милх, я доктор Милх, врач».