Как видите, разница велика. О шотландском происхождении своего мужа М. Робертсон не говорит ни слова. Кроме того, шотландские фамилии она встречала среди русских, а вовсе не среди запорожских казаков, смешаться с которыми шотландцы никак не могли, так как в Россию их пригласил не Пётр I, а Екатерина II в 1779 году. Запорожская же Сечь по её монаршему повелению была разрушена и полностью уничтожена осенью 1774 года.
Но, может быть, Гриноп пользовался какими-то другими источниками, нам неизвестными? Нет, они-то как раз и вся скрытая за ними подоплёка нам известны.
В конце марта 1888 года в Санкт-Петербург прибыл английский журналист Бенджамин Моррисон, бывший репортёр «Одесского вестника» Беня Мирский, перекочевавший более десяти лет назад из солнечной Одессы в туманный Лондон, где переиначил свои имя и фамилию на английский лад и на газетно-журнальном поприще весьма преуспел, удостоился даже специальной премии Ротшильда, полученной от могущественного банкира за нашумевшие в Европе очерки из жизни двух недавно умерших великих авантюристов Карле Нессельроде – сына беспутной еврейки из Франктфурта-на- Майне, ставшего всесильным канцлером Российской империи, и графом при царе-юдофобе Николае I, и Бенджамина Дизраэли – внука мелкого еврейского спекулянта из Венеции, взлетевшего до высот премьер-министра Великобритании и получившего также титул графа от королевы-англоманки Виктории.
Биографические очерки, интервью и рассказы о разных выдающихся личностях для Бени Мирского, то есть теперь уже Бенджамина Моррисона, сделались основной его журналистской специальностью. Замечательный мастер излюбленного жанра, постоянно в Англии он нигде не работал, предпочитая заключать отдельные контракты на вольно предложенные темы. На сей раз с ним вошли в соглашение крупная лондонская газета «Дейли ньюс» и еженедельник «Санди тайме», которым он обязался привезти из России серию автобиографических интервью знаменитого учёного-путешественника Николая Николаевича Миклухо-Маклая, чья личная жизнь, необыкновенные приключения и труды вызывали в Великобритании острый интерес как среди обывателей, так и в учёных, и в государственных кругах. Немалый интерес к нему проявляла и верхушка еврейской общины – раввинат.
Легче всего, конечно, понять любопытство обывателя. Что в Англии, что в России, да и в любой иной стране овеянные экзотической романтикой люди везде привлекают тех, кого мы называем публикой, одинаково. Другое дело учёные и государственные мужи, тем более раввины. Их интересами руководили мотивы, естественно, достаточно серьёзные.
Как мы помним, ещё в 1873 году в Батавии первым верно осмыслил и оценил значение работ Маклая о папуасах Новой Гвинеи голландец ван Реннефт. В последующие девять лет свои новогвинейские изыскания учёный значительно обогатил исследованиями и наблюдениями в других частях Океании и Австралии, по существу завершив создание целой науки о человеке, неопровержимо доказывающей биологическое равенство людей всех наций и рас. Но никакого обобщающего труда на эту тему к тому времени он издать не успел, как не сумел сделать этого и до конца своей жизни. Почти все его научные публикации носили преимущественно характер предварительных сообщений. Однако тем, кто в учёном мире за ним внимательно следил, они в совокупности давали возможность составить для себя ясную и в общем-то цельную картину из того важнейшего, что он открыл. В Англии одним из таких учёных был ближайший сподвижник и неутомимый популяризатор трудов Чарлза Дарвина Томас Гексли, находившийся также в близких отношениях с профессором Иенского университета Эрнстом Геккелем, у которого учился Маклай и который имел огромное влияние на своего сначала студента, а потом ассистента. Геккель же познакомил Мак- лая с Гексли, и тот затем в 1870 году вместе с президентом Лондонского географического общества Родериком Мурчинсоном[5] оказали ему большую помощь в его подготовке к путешествию на Новую Гвинею.
Словом, Гексли и Маклай были давними знакомцами и, можно сказать, несмотря на порядочную разницу в возрасте, даже друзьями, хотя Гексли, которого в Лондоне не без основания называли совестью английской науки, долгое время искренне придерживался взглядов прямо противоположных взглядам Маклая, то есть был убеждённым полигенистом. Но в том-то и заключается подлинное величие настоящего учёного, чтобы уметь беспристрастно проанализировать чужое мнение и, если того требует истина, признать его, хотя оно и противоречит твоим собственным теоретическим построениям, может быть, и выстраданным в муках. Ас Гексли в данном случае так и произошло.
Будучи горячим патриотом своего Отечества, гордясь и радуясь процветанием и могуществом Британской империи, он в то же время прекрасно сознавал, что это процветание и могущество владычицы морей обусловлено прежде всего её необъятными колониями. А там, естественно, рабство со всеми его, мягко говоря, неприглядными атрибутами, смириться с чем человеколюбивая, готовая на любые жертвы во имя справедливости натура Гексли просто так не могла. В молодости он яростно клеймил плантаторов Южной Америки за их бесчеловечное обращение с чернокожими рабами и всю жизнь не переставал громить христианскую церковь за её кровавые крестовые походы и смрадные костры инквизиции, выступая на диспутах с папистами и протестантами с одинаково гневными речами:
– Крестовые походы – для освобождения гроба господня! Но позвольте, ваши преосвященства, святейшества и блаженства, господь-то Йешуа из Назарета, именуемый вами Иисусом Христом, согласно всем вашим каноническим евангелиям, из могилы своей на небо вознёсся! О каком же гробе вы говорите, если по вашей же версии он пуст? Вы оправдываете конкистадоров, называете святой инквизицию, толкуя о спасении душ заблудших и еретиков. Но если допустить, что еретик враг Христа, то как же быть с евангельским «И возлюби врага своего»? А заблудший тёмный язычник, он- то и не враг вовсе Христу, да и церквям вашим. До появления Колумба американские индейцы ведь о каком-то Иисусе Христе понятия не имели. Однако ж конкистадоры поступали с ними нисколько не лучше, чем инквизиция – с еретиками. Вы отвергаете всякий здравый рассудок, требуя одного – веруй: сие есть благо, и руки свои, обагрённые невинной кровью, узришь дланями с дарами целительными. Требуете слепой, бездумной веры, поскольку отлично знаете: никто из вашей рати быть извергом не желает, по крайней мере признавать себя таковым... Проповедуя добро, даёте ли себе труд спросить сначала кого-нибудь, что для него есть добро?..
Для такого человека, как Гексли, нужны были очень веские доводы, чтобы безоговорочно согласиться с главным теоретическим постулатом полигенизма, разделяющим человеческие расы на высшие и низшие и утверждающим якобы естественную необходимость подчинения низших рас высшим, и в первую очередь, конечно, поверить в полигенизм как науку. Он поверил, вопреки своему сердцу, ибо так же, как Эрнест Геккель, увидел в нём необходимое условие эволюции видов, будто бы само собой вытекающее из теории естественного отбора Дарвина. А Дарвин для него, воинствующего атеиста, был Богом.
И вот теперь Миклухо-Маклай всё это опроверг, разрушил до основания.
Гексли, по его собственному признанию, плакал от радости великого просветления и в то же время переживал опустошающую душу нравственную трагедию. Он осознал всю меру злодеяний, какие из одного лишь своекорыстия совершила и продолжала совершать его страна. И для него это была трагедия личная, так как вдруг разлюбить свою Отчизну, а тем более отрешиться от неё или хотя бы от грехов её не принудила бы его никакая сила. То было бы предательство матери, а мать сыновнему суду не подлежит. Она дала ему высшую из земных ценностей – жизнь.
Объективно в ту эпоху созданная Маклаем наука о человеке не могла принести Великобритании ничего, кроме политического вреда. Она вкладывала в руки подневольных народов самое мощное оружие, направленное против всей колониальной системы. Но это была действительно наука, непреложность которой сокрушала всех столпов полигенизма. А уж здесь-то Томас Гексли внушаемым кумирами эмоциям не поддавался, частичку за частичкой воспринимал доказательства Маклая с величайшим сопротивлением всего своего могучего и трезвого ума, стократно всё взвешивал, сопоставляя все «против» и «за».
Истина всё же оказалась не в его пользу. И он перед ней склонился.
Как учёный он понимал, что однажды сделанное в науке большое открытие уже «закрыть» невозможно, ибо оно подготовлено всем предшествующим ходом прогресса, всей суммой накопленных к определённому этапу человеческих знаний. Отсюда и выражение «Идея носилась в воздухе». Если бы Дарвин замешкался с публикацией своей теории естественного отбора, его опередил бы Альфред Уоллес, сделавший то же самое одновременно с Дарвиным, но абсолютно независимо от него.
Подобных совпадений можно назвать сколько угодно. Но никого из первооткрывателей это не умаляет, а лишь свидетельствует: всему своя пора.
Поэтому философов, говорящих о конечности познания и чего-то вообще непознаваемого, не кто иной, а как раз Гексли, свято веривший в бесконечность эволюции и прогресса, с иронией окрестил метким латинским словом «агностики», из которого потом возник широко распространённый в науке термин «агностицизм».
Пытаться приостановить или изменить по-своему развитие цивилизации всё равно, что вздумать подменить существующие законы мироздания своими собственными. Однако от людей зависит, как скоро и насколько верно они поймут сущность того или иного научного открытия и сумеют ли вовремя предвидеть, к чему оно приведёт.
Надо отдать должное образованным британцам за их умение прислушиваться к мнению и советам своих авторитетов, таких, в частности, как Томас Гексли, который после смерти Дарвина пользовался у своих соотечественников не меньшим уважением, чем его великий покойный друг, причём не только как учёный, но и как прозорливый политик.