— Ну что ты, милый. Это ведь моя профессия!
— Профессия? Зачем жене профессия? Профессия у меня есть. Хорошая профессия, крестьянская. Нет на свете ее лучше. Если я не стал хорошим старостой, так и вам не быть хорошей повитухой. Проживем без этого. А сына вашего выучим. Ишь, со мной они вздумали в дурака играть! Ну ничего, попомнят они это… Господи, знаете о чем я этой ночью думал?
— Не знаю.
— О том… что надо мальчику образование дать.
— Милый… — Шара Кери кладет ладонь ему на руку.
— Так что… я свое слово сдержал, верно? — вытирает он рот, обнимает Шару.
— Да-да. Я в этом не сомневалась. Уж если я за кого возьмусь, дорогой… Нет, нет, отпустите меня! Идти мне надо. Сейчас пустите, а потом посмотрим, — выскальзывает она у него из рук, целует его на ходу.
А жену Ферко Тота забрало не на шутку: уж не до притворства ей. Все на окно смотрит в нетерпении. И вот в соседней комнате раздается наконец голос Шары Кери.
— Где тут у вас молодая жена? — слышится за дверью. Еще слышно, как свекровь сморкается в платок; открывается дверь, Шара Кери подходит к дивану, садится.
— Что у нас случилось? — берет Ребеку за руку.
— Господи… кажется, началось…
— Так это ничего, милая… Это так и полагается, — и расстегивает на ней платье. — Ну-ка, посмотрим…
— Ох, да как же ничего-то?.. Что он подумает, бедный?.. — устраивается Ребека для осмотра.
— Что подумает? То, что вы захотите. От вас зависит.
— Не знаю, как и быть… Ох, как бы чего не вышло.
— Все обойдется. Доверьте это мне. Ну-ка, посмотрим…
Ребенок появился на свет в пять часов. Мальчик. И сразу заверещал, как голодный поросенок.
Ферко прыгает от радости: то к ребенку кинется, то к жене — и вдруг замечает мать, которая стоит тихонько в ногах кровати и плачет.
— Что с вами, мамаша? — спрашивает он испуганно.
— Ох, сынок, сынок… — говорит та и отворачивается. Подходит к Шаре Кери. Шепчет ей: — Скажите, милая, что это за ребенок? Чей он? Ведь семь месяцев только, как поженились они…
Шара Кери смеется громко, поднимает ребенка:
— И чего вы все выдумываете? Чего боитесь? Ведь и слепому видно, что прежде времени он родился. Смотрите, уши у него какие. Недоразвитые. Видите? Ну смотрите!
— Да это я вижу… А если прежде времени… будет он жить-то?
— Что за разговоры? Почему ж ему не жить? Ребенок ровно на седьмом месяце родился, а семимесячные дети все выживают. Странно, правда? Если хоть на два дня раньше или позже родятся, значит, не жилец, на белом свете. А если на седьмом месяце, то будет жив и здоров… Бог знает, почему это так…
Ребека прислушивается к разговору, вздыхает. Может, и обойдется все. Феркин это ребенок, и все тут. Чей же еще? Ребенок вопит. Шара Кери уносит его в другую комнату, чтобы мать отдохнуть могла.
— Не ори, не ори. Ишь, разорался. Кто поверит, что ты семимесячный, если ты так орешь?.. — шепчет она, переворачивая младенца на животик.
Только в шесть часов уходит Шара Кери домой.
Удивляется, что дверь не заперта. Господи, она ж забыла сказать Вирагу, чтоб запер, когда будет уходить. Могли чужие забраться. И вправду чувствует необычный какой-то запах в горнице. В углу что-то зашевелилось: Ференц Вираг подымается с дивана.
— Ну, знаете ли… это уж слишком… — говорит Шара.
— Ничего не слишком, — отвечает Вираг. — Как хотите, а я без вас домой не пойду… Теперь уж все равно. К этому идет дела…
— Ну хорошо… да все же… — теряется Шара Кери. Сама уж не знает, правильно ли она сделала,, что уступила ему. Что на всю жизнь привязала себя к этому человеку. К мужику. Правда, он и собой неплох, и умен. Пожалуй, даже очень умен. И у сына ее будет имя. Фери, Фери Вираг. Красивое имя. Теплое. Как добротная одежда. Гордое имя. Словно тот, кто его носит, выше других на целую голову.
— Я что хочу спросить… В самом деле хорошо мальчик учится?
— В самом деле. Круглым отличником был в прошлом году, — отвечает Шара и нерешительно начинает раздеваться.
— Я к тому… что если он хорошо учится, то выучим его на судью. Это вы мне доверьте. Деньги у меня есть, накопил я достаточно, пусть только сын ваш постарается. Ну, и нас пусть уважает, если уж на то пошло…
Шара Кери быстро разбирает постель, делает шаг вперед, шаг назад — и платье падает с нее. Сорочка белеет в рассветном полумраке; забирается Шара в постель. Положив ладонь под голову, смотрит на Вирага смеющимися, лукавыми глазами…
9
Облака стаями плывут по небу; несет их теплый юго-западный ветер.
Тень набегает на деревню, а поля в это время купаются в ослепительных лучах солнца; потом в поля уносит тучу, а в деревне все сверкает, как умытое. Кроме этого, можно сказать, нет ничего нового. Все работают, сколько хотят или сколько могут. А дел хватает по горло.
Конец мая стоит; на лугах уже тра́вы по колено; в палисадниках цветут пионы. В какой-то хате зеленый лук ели, даже на улице бьет в нос запах. А где-то жарили мясо на оливковом масле, тоже слышно издалека. Рядки скошенной люцерны сохнут в саду; дождевая вода застоялась в ушате — все издает свой особый запах. Болиголов по краям канав уже не просто ярко-зеленый, а ядовито-зеленый; тут же лопухи, дикие мальвы, ползучая бузина. Все это пахнет сильно и по-разному. Лепестки жасмина рассыпаны в пыли — детишки, должно быть, бегали, цветы воровали. Май, весенний ветер, солнце, тень — разве опишешь все так, чтобы ничего не пропало!..
По улице идет Лили Такач, мельникова дочь, которая в конце апреля вышла за Гезу Тота (та самая, что в прошлом году ребенка во сне зачала). Идет она из дому, от Тотов, в Закут, к Красным Гозам. Сын на руках у нее сидит; сама она одета в легкое летнее платье. Красива молодуха, ничего не скажешь. И одета нарядно. Сына она уже после свадьбы окрестила, и фамилию, конечно, получил он от нового отца. От Гезы, значит. А крестным отцом Красный Гоз стал. Геза так захотел. Люди понять этого никак не могли. Зато Гезе все понятно. Красный Гоз всегда поступал так, как Геза только хотел бы поступать: можно сказать, во всем для него образцом был Красный Гоз. Потому и позвал его Геза в посаженые отцы.
Идет Лили по улице, а ребенок большой уже, нелегко его нести. Это и видно, потому что тащит его Лили на бедре, живот выпячивая.
А все равно красивая баба Лили.
Платье у нее разрисовано большими цветами, вроде распустившихся роз; только синие эти розы, как горы на востоке в хорошую погоду. А еще небо бывает таким синим между тучами.
В переулке ветер крутится, вздувает платье пузырем. Под платьем нет ничего, только трусики. Испуганно оглядывается Лили: нет ли кого; пробует прижать платье; трусы под ним — как медовый пряник в форме сердца. А сбоку смотреть — как радуга над дальним озером.
Никого нет в переулке; один лишь господин Бернат высовывает голову из-за забора. Смотрит во все глаза. Хорошее представление устроил ему ветер…
Однако зря пришла Лили к Гозам. «Нету наших дома, милая, — говорит мать Йошки, — кукурузу пошли окапывать…»
— Жалко, — грустнеет Лили. У нее-то времени много, и рада она пойти куда-нибудь поговорить, да некуда. Домой, к родителям, не пойдет: очень истерзали ее дома из-за ребенка, а потом не хотели за Гезу Тота отдавать. У Тотов делать нечего, да и не особо ей охота что-нибудь делать: хватает ей мужа да ребенка. И нужды нет такой, работать. Не идти же ей в поле: не для того она в конце концов выходила за Гезу, не для того четыре класса реального училища кончала. И вообще: или ты в богатой семье живешь, или нет. Нравится ей к Гозам ходить. Марику она любит… и дети так славно играют друг с другом, Она и сейчас присаживается ненадолго, сына пускает к двойняшкам; барахтаются все трое в пыли. Ходить-то как следует еще не умеют, вот и ходят, как могут. Ползком. Или на четвереньках.
— Такие вот дела, милая. Беднякам работать приходится, — говорит старая Гозиха, держа в руке нож. Уткам люцерну она как раз рубила.
— О, не такие уж вы бедные, тетя…
— Да с голоду не помираем, это верно… Только ведь…
Лили скоро встает, уходить собирается: что ж, не застала, так не застала. Прошлась немного, и то хорошо. Хоть из дому выбралась.
Петух кукарекает на заборе. «Кыш, дурень, чтоб тебя…» — ворчит на него старая хозяйка. Не за то, что кукарекает, а за то, что к соседям повадился. Вот и сейчас туда собрался. На своих кур смотреть не хочет…
— Я, тетя, узнать хотела, не мог ли кум завтра к нам прийти косить? Поденно, конечно…
— Не знаю, милая, не знаю. Скажу ему, как придет…
Уходит Лили. Выйдя на Главную улицу, колеблется: куда теперь, в какую сторону? Все ж таки поворачивает к дому. Больше некуда. У всех сейчас работы хватает.
Дома то же, что всегда. На веревке детские одежки сохнут, собака звенит цепью, поросята есть просят; Ребека, жена Ферко, идет через двор, чисто одетая, будто в церковь собралась. «Хорошо, что ты пришла, — говорит, — теперь я пойду».
— Куда?
— К своим загляну, как они там живут…
Часто она к ним заглядывает.
Пирошкину сыну восемь месяцев уже: крупный ребенок, пухлый, а ведь у Пирошки и молока-то почти не было. И все ж — вон он какой вырос. Правда, в последнее время мать… то есть бабушка, частенько мальчика подкармливает. Особенно если Пирошка с мужем в поле уходит, а сына матери оставляет. Сейчас, правда, Пирошка дома, пол в сенях мажет, а ребенок на крыльце сидит, без штанов, и кричит как резаный. Рубашонка завязана на спине узлом, руки, ноги, рот в грязи… и орет, не замолкает.
— Ты что с ребенком-то делаешь? Почему не дашь ему что-нибудь?
— А что ему дать? Я еще не варила.
— Не варила, не варила… Для ребенка всегда что-нибудь наготове должно быть. Грудью покорми, если другого нет ничего.
— Конечно… И так всю высосал, ветром качает.
— Как же, ветром… По тебе этого не скажешь! Иди ко мне, маленький. Иди к бабушке. — Садится она с малышом на скамеечке. Грудь достает, сует ему. Миклошка умолкает сразу, смотрит на бабушку с минуту, потом принимается жадно сосать. Сучит ножками, ручками машет, за подбородок бабушку хватает, а та хохочет, потому что грудь у нее сразу становится грязной от его рта и от пальцев. — Ты вот что… устроила я вам три-четыре хольда кукурузы…