Совсем растерян Красный Гоз. Жалко ему бедную бабу. Оправдываясь, говорит:
— Я, конечно, знал, что кум… ну, словом, не совсем такой, каким полагается быть. Да все ж не думал я, что, на ком он женится, у того детей не будет.
— Не только детей, кум, ничегошеньки я от него не вижу. Понимаете, кум? Ничего. Два года мы вместе живем, а мне часто кажется: не доживу до следующего утра. Тьфу! До чего мне противно, даже самой себя. Верите ли, по утрам с закрытыми глазами причесываюсь, не могу на себя в зеркало смотреть… Ну что вы знали о нем, расскажите? — спрашивает она совсем другим голосом.
— Да ведь, как я об этом расскажу?..
— Полно. Вы, кум, взрослый мужчина, а я… ни баба, ни девка… Расскажите!
— А, черт! Все равно ведь этим не поможешь. Разведитесь с ним, кума, вот и все. Вы еще сможете замуж выйти.
— Развестись?.. Конечно, я часто об этом думаю. Да что там: лишь об этом и думаю. Вот только — так боюсь я теперь мужиков, просто ужасно.
— А так — все равно это не жизнь.
— Уж какая там жизнь… — и опять совсем другой становится Илонка. Будто и не об ее несчастье идет речь, а о чем-то другом. — Ну расскажите же, кум, что вы знаете об этом мужике, — просит заискивающе.
— Ну, если хотите, то есть если можете вы такое слушать…
Не отвечает Илонка, только кривит губы и рукой машет.
— В общем, когда в солдатах мы были… эй, забодай тебя комар… — смеется Красный Гоз смущенно, потом продолжает: — Пришли мы раз на врачебный осмотр — это, знаете, так полагается… Словом, осматривает нас врач, а Макра возле меня стоит третьим в ряду, и врач ему говорит: «Эй, сынок, что ж у тебя это дело-то такое хилое? Как ты баб-то любишь?» А кум на это отвечает: «А так… только мучаю, и все, господин доктор». Вот так.
Илонка Киш молчит, поправляет платок на голове. Через некоторое время говорит:
— Да уж это точно: мучает, и все… И как только бог такое допускает! Видите, кум, а во всем вы виноваты. Если бы вы мне тогда голову не вскружили, все было б по-другому. Вышла бы я замуж, как полагается, как все честные девки… А так — что мне оставалось? Пошла за первого попавшегося, не глядя. И надо ж было, чтобы этот недоделанный под рукой оказался…
— Эй, у кого-то жену увели! — кричит Шандор Макра с другого края пшеницы и еще лопатой машет в воздухе.
— Видите? Вот такой он. Ревнивый как черт. Будто у него право есть — ревновать… Ну, пойду я. Благослови вас бог, кум… — вздыхает горько, смотрит на Йошку долгим взглядом и идет. Под ногами у нее чавкает мокрая земля. Чтобы не поскользнуться, ноги широко в сторону расставляет, и тело ее от этого покачивается, будто в танце.
У Красного Гоза на какое-то время дыхание перехватывает. В голове — ни единой мысли. Вместо мыслей — коричневое, бесформенное пятно. И на этом пятне жирными буквами выкладывается черное слово (такие буквы бывают на лентах траурных венков); слово это — трагедия.
Где-то, когда-то слышал он или, может, читал это слово.
Однако сейчас, кажется ему, узнал он не книжный, а настоящий, страшный смысл этого слова. Ведь в самом деле хорошей девкой была Илонка, ласковой, мягкой, белотелой… Разве заслужила она такую жизнь? Вот ведь какая бывает судьба у людей; словно кто-то раздает ее — одному хорошую, другому похуже, третьему совсем скверную… Почему, говорит, не предупредил? А как он мог ее предупредить? У него самого в то время забот было по горло, не знал, за что и браться… К тому ж еще и ревнует ее Шандор, вот поди ж ты…
Однако ему теперь тоже есть над чем голову ломать. Например, что такое было сегодня с Марикой? Или еще: окучивать кукурузу или просто окопать, как первые два раза, вокруг стебля? Этого он не знает. И у других спрашивать бесполезно: одни одно говорят, другие — другое. Одни считают: окучивать надо, а то ветер повалит кукурузу, вывернет стебель с корнем; другие доказывают: нельзя окучивать, окученная кукуруза быстрее засохнет, если дождей не будет. Кому верить? Может, половину окучить, а половину так оставить? Тогда осенью выяснится, кто прав. Одно плохо: слишком мало у него поле, чтобы опыты на нем проводить. То есть для опытов, конечно, его хватило бы, да как бы зимой не пришлось положить зубы на полку. Так что надо кому-то поверить… причем тому, кто правду говорит. Ну а кто прав?
Весной, когда Красный Гоз окончательно решил, что не пойдет больше ни на поденщину, ни батрачить, начал он читать книги по земледелию; прочел все, что только сумел достать. Из тех книг узнал он, что такое капиллярность почвы, севооборот, испарение, задержание влаги, кругооборот воды в растениях… Теперь, работая мотыгой, старается все это найти, увидеть в земле, в растениях; и в то же время присматривается к облакам, бегущим у него над головой. Так трудно связать друг с другом и понять разные вещи: видимое — почву под ногами и невидимое — силу, которая заставляет растение всходить, наливаться соками, созревать…
Макра идет к нему вдоль межи, жует на ходу. В руках у него хлеб, сало. Теперь, когда Илонка ушла домой, все стало хорошо. Больше он ее не ревнует. Чего ревновать, раз ее тут нету!..
— Который раз рыхлим, кум, первый? — спрашивает он Йошку, шагая за ним по мягкой земле.
Смотрит Красный Гоз, как идет тот по копаному, и сам чувствует боль, как будто Макра по нему в сапогах идет. Однако виду не подает, что недоволен: теперь много чего придется ему от других скрывать.
— Да нет, кум. Третий.
— Третий? Может, вы не в своем уме, кум?
— Все может быть… А все равно третий раз рыхлю.
Молчит Макра. Ест. Отрежет хлеба кусочек, сала кусочек. Руки у него землей испачканы, а поверх земли — жиром. И Гоз молчит. Не о чем ему с кумом разговаривать. То ли еще не о чем, то ли уже не о чем. Работает себе. Макра топчется некоторое время, потом складывает ножик, говорит:
— Я тоже в газете читал что-то такое… да ведь им легко, которые пишут. Они деньги получают за вранье. А я вот делаю, как отец научил… — и уходит.
Дело близится к вечеру.
Многие домой ушли сразу после дождя; теперь жалеют, должно быть. А кто остался, тот доволен. Одни радуются, другие огорчаются — так уж устроен этот мир.
Клонится солнце к горизонту, а работа идет полным ходом. Вот еще кончить этот ряд — и все. Или скосить эту люцерну; пройти еще круг с сохой, отвезти еще кучу земли… — у кого какая работа.
На сооружении пруда уже сотни три землекопов трудятся. Спешить приходится с работами: мальки уже пущены в небольшой водоем, кишмя там кишат. Весь питомник будет состоять из нескольких отсеков, а готов пока один. Надо мальков расселять, пока не поздно, — от этого будущий приплод зависит. Как, скажем, с озимыми хлебами: вовремя посеешь — на будущий год хороший урожай снимешь… Вливной канал уже выкопан, вода поступает без перерыва; сейчас полным ходом сливной канал копают — стоялую воду спускать.
Где земля не поддается заступу, там машины работают; так что все теперь образовалось. И чужие землекопы успокоились. Эконом велел Красному Гозу передать: пусть, мол, выходит снова; старшой тоже заходил, уговаривал. А Красный Гоз — нет и нет. Не хочет он ни у кого на пути стоять. Не выйдет в общем.
Течет время, заживляет старые раны.
Человеческая натура — что камыш под ветром: гнется и туда и сюда. Лишь Красный Гоз не желает гнуться; взялся он за свою землю не на шутку. «Этот не отпустит, что ухватил», — говорят о нем мужики на земляных работах. Целые легенды складывают про него; и уважают Красного Гоза теперь даже больше, чем прежде.
Вот и вечер. Свиньи идут с выгона, во дворах бабы засуетились, забегали. Потому что свинья — такая животина, что, если калитка закрытой окажется, она ее и с петлями может вынести. В сумерках слышно, как то здесь, то там трещат доски в воротах.
— Пшла! Пшла! Подь-подь-подь! Подь сюда!.. — раздаются крики на улице; бабы с развевающимися подолами бегут к воротам.
И Марика кричит на свинью у себя во дворе. Двойняшек она носила к Шербалогу стричь, вот и опоздала. Никак не хотели даваться, глупышки.
Свинья в калитку сперва ломилась, потом к воротам перешла. Посредине не поддавались ворота, да в углу нашлась гнилая доска, свинья ее и выломала. Помчалась через двор прямо к хлеву. Марика к воротам побежала было, да свинья в это время уже перед хлевом носилась взад-вперед как ошалелая. Марика повернулась, хотела туда бежать. И остановилась возле сеней. Руки прижала к груди и стоит.
— Что с тобой? — испуганно спрашивает свекровь.
— Грудь… болит очень…
— Ах ты господи. Да чего ж не сказала? А я, тоже… сама бы догадаться могла. Ну, я сейчас… — закрыв хлев, идет обратно. — Я к соседям, а ты присядь пока, чтоб дети не видели. Под навес, что ли… — и уходит. Через минуту приносит от соседей, от Сокальи, двухмесячного младенца.
Марика сгорбившись сидит под навесом, на старой перевернутой корзине.
— Держи. Пусть отсосет скорее, — свекровь кладет ей на руки ребеночка. Как уж она его выпросила, что сказала — один бог знает. Мало кто любит свое дитя чужим отдавать.
Вскоре совсем темно становится. Странный гулкий звук плывет над деревней: будто кто-то кнутом пытается хлопнуть, а хлопушка оторвалась. Что-то в этом роде. Точно и не объяснишь, что это за звук. А причина простая: на изгородях горшки висят на кольях, а в них древесные лягушки кричат. Особенно в тех, которые зеленой глазурью покрыты. Лягушки, наверное, думают, что это большие, круглые, прохладные листья. Шелковицы шумят беспокойно: ветер налетает с полей. Красный Гоз останавливается у калитки, прислушивается. И весело нажимает на ручку: привычный шум слышен с крыльца, двойняшки вопят, требуют чего-то, а бабушка ворчит на них.
С огорода песня доносится: Марика поет. Негромко поет, для самой себя. Вот так же задумчиво, для себя, пиликает в летних сумерках сверчок… Молодой салат несет Марика в переднике — утятам нарубить с мякиной — позавчера вывелись у них утята, целый выводок.
Марика с огорода входит во двор, Йошка — с улицы. Возле крыльца встречаются.