— Я тебе, кум, прямо скажу: не будет в деревне порядка, пока не изберут старостой такого человека, как мой отец.
— Что говорить: Габор Тот для этого подходит…
— Уж ты мне поверь: если б отец был старостой, так мужики бы участки не на солончаках получили…
— Это точно: не очень-то там хороша земля для жилья… — соглашается Красный Гоз и видит, что многие прислушиваются к их разговору. Шеи вытягивают. Видно, в самом деле не из-за именин они собрались, а из-за выборов.
Только избавился он от Гезы, как подходит к нему Фери Такач, с которым он и трех слов, пожалуй, не сказал за всю жизнь.
— Видишь ли, я как раз собирался к вам заскочить, если позволишь… — уж так он разговаривает. Можно сказать, по разговору он и не мужик вовсе, а прямо из господ… В общем, он тоже родственника своего, Габора Тота, хочет в старосты.
Однако и другие здесь есть, не только Такач. Молодой Эсени, например, отводит Гоза в сторонку, чтобы сообщить: самым лучшим старостой будет его отец, Йожеф Эсени. Что на это скажет кум Гоз?
Правда, Гоз ему ни кум, ни сват — да кумом кого хочешь можно звать. Не обижаться же из-за этого.
Полночь миновала; гости на группки разбиваются, шепчутся, обсуждают что-то. В общем, вылезло шило из мешка. Прямо чистые выборы это, а не именины. Может, Лили вовсе и не Йолан окрестили?
Смотрит Красный Гоз на суету вокруг. Вот они, стало быть, те самые самостоятельные мужики, одним из которых он собирается стать. Что ж, должен человек быть кем-то: или тем, или другим. И если сделал он первые шаги, то возвращаться поздно.
Мужики, которые здесь собрались, — это, можно сказать, лучшие люди деревни. Из них избираются старосты — пусть не из них самих, а из их отцов; но дойдет очередь, и они в старосты захотят вылезти. Они заправляют делами в деревне: ведь каков староста, такова и деревня. Как известно, рыба гниет с головы… Последние годы старостой был Вираг, перед этим — Йожеф Эсени, перед Йожефом Эсени — Янош Багди; теперь Габор Тот станет, если повезет… Не все ли равно?.. То есть… если Габор Тот будет избран старостой, то Вирага можно сделать хозяином в правлении. Пусть Шара Кери порадуется, бедняжка…
— Эй, мужики, — стучит по столу Шандор Пап. — Мы ведь на именины пришли, а не старосту выбирать. Успеем еще со старостой. Тем более, что… старостой будет Янош Багди, и никто другой.
Ух ты! Вот тебе и на..
Ферко губы себе грызет, жалеет вино, которое Шандор Пап выпил.
Расходились все трезвые, как пришли.
Марика, пожалуй, теснее, чем всегда, к мужу прижимается, когда идут они домой. Приятно, что так обхаживают Йошку богатые мужики. Неужто вправду так уважают его в деревне, как Шара Кери говорит? Конечно, за это не будут им товар в лавке бесплатно отпускать, и хлеба у них больше не станет… да все же… Это такое дело, что иной готов и за деньги купить, да не может.
— Скажи-ка, Марика, честно… как ты думаешь, где наше место: среди этих или среди старых друзей?
— Господи, Йошка, боюсь и сказать-то…
— Скажи, скажи. Для того я тебя и спрашиваю.
— Мне кажется… и среди этих, и среди тех…
— Но ведь они богатые. А мы с тобой бедняки.
— Ну и что? Ты не хуже, чем любой другой… и среди тех, и среди этих.
— Глупая. Вот тут-то ты и ошиблась. Не по дороге нам с ними. Они перед нами заискивают, потому что помощи ждут от нас… да зря стараются.
Молчит Марика. Задумавшись, идут они рядом. Уже, должно быть, два часа ночи, когда приходят домой. И видят: мать идет к воротам из огорода, в шлепанцах, руки под передником.
— Что такое? Уже встали, мама?
— Встала, сынок. У соседей, у Сокальи, корова ночью сдохла.
— Как сдохла?
— Сдохла. Должно быть, чесалась, да ногой и попала в цепь, и не могла вытащить.
Йошка стоит с минуту, остолбенев, потом бежит в хлев. Нет, здесь все в порядке. Коровы тихо жуют жвачку. Лежат, прислонившись друг к другу спинами. А теленок стоит и упрямо бодает стенку в углу.
Выходит Йошка из хлева. Вот тебе: какой-то момент — и все, над чем столько трудился, может прахом пойти… Строишь, строишь планы, рассчитываешь — а случись что, начинай все сначала.
Предоставлен человек своей судьбе и не знает, что его ждет завтра, через неделю, через час. И нет такой силы, которая бы его в случае чего защитила.
Прямо через изгородь перепрыгивает он к соседям.
Корову уже вытащили из хлева. Лежит она посреди двора, на боку; бабы, старая и молодая, стоят рядом и уже не плачут, только передником лица закрыли. Посмотришь: нет ни старой, ни молодой, а есть лишь две несчастные бабы. И мужики стоят, по другую сторону, и смотрят, смотрят на корову.
По деревне поют рассветные петухи.
12
Утром Красный Гоз не пустил коров в стадо; запряг их, мусор со двора покидал в телегу — чтобы пустым не ехать — и в поле поехал.
Дел особых нет в поле, да пусть походят коровы под ярмом. Весной он их начал приучать — так чтобы за лето не отвыкли.
За ночь он и глаз не сомкнул, да это не беда. В телеге можно подремать, как из деревни выедет. Народу там ходит мало. А в эти дни — и того меньше. Ни косить, ни жать, ни собирать не надо. Разве что рыхлить ходят, у кого времени много. Да это тоже не страшно. Пастбище большое, в сторону успеет свернуть.
Так живо вспоминается ему прошлая ночь, словно сию лишь минуту пришел он от Тотов. Даже слова слышит четко и свежо; бабы смеются, Лили несет блюдо с пирогами, Лайош Ямбор ухмыляется во весь рот… Странная компания, однако, эти богачи… Тошно ему думать о них.
Да еще эта корова у соседей… И вдруг испуганно поднимает голову. Подхлестывает Рози концом вожжей.
Едва выехал он на Главную улицу, как навстречу, из-за угла, автомобиль вылетел. Красный Гоз не первый раз на телегу сел: знает, что он правильно едет, по своей стороне, и все же пробует еще больше на обочину повернуть. Конечно, корова — животное медлительное, и, прежде чем телега успела съехать на обочину, автомобиль — вот он и чуть-чуть Борку не задел. Потому что та начала было поворачивать и холку выставила вбок.
Кровь застывает у него в жилах… Вот ведь как может быть. Запрягаешь утром скотину, едешь себе тихо в поле, а домой, глядишь, и не вернешься. Потому что есть люди, шоферы или еще кто, которые от нечего делать могут зацепить корову, телегу, чтобы твои планы, труд в мгновение ока превратились в пыль, в ничто…
Автомобиль уже сигналит где-то на другом конце деревни. Красный Гоз останавливает телегу. Обходит ее, меряет расстояние между следами колес телеги и автомобиля.
— Случилось что, сынок? — бредет через мост старый Торни; рассвело уже, народ везде поднялся.
— Нет, ничего не случилось. Да только… я думаю, случится. Случится еще, — и знает: поверни автомобиль обратно, выйдет он против него с вилами или хоть с пустыми руками.
У одних корова издохла, ногой случайно в цепь попала, бедная… другой вот поехал на телеге, а на него автомобиль наскочил… Не только град мужику опасен. Не только засуха. Не только головня на пшенице, пожар, молния. Врагов куда больше, чем думаешь.
Ну, против града есть страхование и против пожара тоже. Говорят, можно и скотину застраховать. А кто застрахует человека от лихих шоферов или господ, которые ни свет ни заря несутся куда-то как угорелые?
Надо и против них что-то придумать.
Потому ли, что не спал нынче, или по другой причине — мозг у него работает быстро; а эти слова — «надо что-то придумать»… собственно, не впервые он их произносит. Пусть не вслух… Живут они в нем, как заноза, с тех самых пор, как ушел он из артели и стал думать о своей жизни.
До сих пор лишь смутно бродили в нем эти мысли — теперь же ясно понимает он, что должна деревня оградить себя, окопаться… вот как помещик окопался против земельного голода. Иначе не будет у мужика и того, что есть. А о том, чтобы больше стало, и говорить нечего.
Это он понял и осознал накрепко.
Одна беда: он-то все это понимает, да не понимает деревня. Одна ласточка, известно, весны не делает… Однако верно и то, что, не будь весны, не будет и ласточек. Так что пусть станет он этой первой ласточкой в своей деревне. Все равно, кто будет здесь старостой. Словом, пока едет он в поле, потом обратно, домой, времени у него хватает над этими делами поразмыслить…
Позади осталась деревня, Красный Гоз усаживается на телегу. Коровы споро идут, весело, потому что с одной стороны дороги — болотистое место с водой, а по краям его — зеленая, свежая трава.
В деревне же агитация развернулась вовсю.
Те, кто вчера на именинах был у Тотов, успели разбиться на разные лагеря. Одни за Эсени стоят горой, другие — за Яноша Багди, третьи — за Габора Тота. А остальные, кто ни к тем, ни к другим, ни к третьим не присоединился, говорят: мол, пусть ни один из трех не будет старостой, а пусть будет старостой мельник Такач.
Такому повороту очень все удивились. Удивились — а потом еще яростнее взялись за дело. Забегали люди по улице, из одного дома в другой, разносить новости. Находились мужики, которые и одного кандидата поддерживали, и другого, и третьего… Всех захватила выборная горячка.
Молодой Такач уже в сторону отошел и только хмыкал, когда перед ним нового родственника поминали, Габора Тота. И говорил: мол, ему до этого дела нет.
— Так это что же такое, кум? — наседал на него Лайош Ямбор, с которым они ночью стали кумовьями. — Нельзя тебе в сторону отходить. Ведь о родственнике твоем речь. Никак ты не можешь Габора Тота не поддерживать.
— Он нам такой же родственник, как мы ему. Если ты не возражаешь, — отвечал Такач. Так он всегда говорит, а сегодня — тем более. Может, специально для того, чтобы Ямбора осадить. И осадил. Отошел от него Ямбор, как побитый.
Все три корчмы переполнены народом: как недавно, весной. Каждый свое кричит. Ну и пьют, конечно. Однако удивительное дело: ни с кого не требует корчмарь платы за выпивку. Будто мужики одолжение делают, что пьют. А ведь сколько они выпьют за три-то дня! Потому что через три дня назначены выборы. Так что надо торопиться сейчас с выпивкой, чтобы к тому времени все выяснить.