Выходит, напрасно пили мужики вино целыми бочками.
Выходит, напрасно скакал гонец в Нешту с прошением, на которое даже и не ответил никто, ни так, ни эдак…
Гезу Тота новость застала у господина Крепса; тут же помчался Геза к правлению. Искать Лайоша Ямбора. Ямбор — выборный, он должен знать, в чем дело. Однако не нашел он Ямбора. Рассыльные сказали, в кооператив пошел. Там он, должно быть.
Там он, в самом деле. Только не в корчме, а во дворе, за погребом. Одной рукой акацию обнимает, другой шляпу придерживает, потому что голова у него чуть не до земли свесилась, и блюет в свое удовольствие. Столько вина выпил он за три дня, что оно и быка бы с ног свалило, не то что мужика.
Геза обратно в правление бежит, к секретарю. Оказалось, все правда насчет выборов. Секретарь подтвердил. Теперь поскорее сообщить во все три корчмы, чтоб не давали вина больше ни капли: за выпитое дай бог расплатиться. А главное — все напрасно.
Агитаторы же только глазами моргают, глядя друг на друга. Как лягушки, вокруг которых вдруг высохла лужа.
— Так что, значит… пошли отсюдова, — говорит Шаркёзи и ощупывает карман, в котором кило сала лежит в бумаге. За счет Габора Тота купил. Уходит поскорее. А то еще передумают.
Такого смятения давно не было в деревне. Пожалуй, с тех пор, как Михая Кондаша убили. Да и тогда не потому растерялся народ, что убили мужика, а потому, что когда собрались его хоронить, он взял и ожил…
Многие к Красному Гозу побежали; другие посмотрели, посмотрели вокруг, да домой пошли. Вспомнили вдруг, что дома столько дел, не знаешь, за что и взяться.
А исправник опять звонит по телефону и велит секретарю позвать Вирага: пусть сию минуту напишет обжалование и пришлет к нему с гонцом.
Только всего и сказал. Однако это значит, что Вираг снова будет старостой, а вся суета с выборами — кошке под хвост…
— Вы что же делаете, мил человек? — врывается Шара Кери к Гозам.
— Я? Ничего. Нынче в поле был, а теперь вот виноград подвязываю… — И в самом деле он плети подвязывает к жердям в палисаднике.
— Да ведь… Вираг снова староста! Исправник велел немедленно подать обжалование на прежнее решение. Уже повезли. Курьер поехал верхом. На лошади Вирага.
— Х-хе!.. — только и произносит в ответ Красный Гоз. Стоит и смотрит на Шару. На шее у него бечевка, в руке ножик; стоит и смотрит.
— Ну что молчите? Признавайтесь, разбойник!
— А что говорить? Все ясно. Вираг будет старостой, а вы его женой. Больше нечего сказать. Разве что… пускай теперь Вираг думает, прежде чем сделать что-нибудь. Потому что теперь он не в одиночку править будет, а вдвоем.
— Понимаю. Вы за ним будете присматривать.
— Еще как!
— Ну не бойтесь, я тоже этим займусь. Да и… не такой уж плохой он человек. Конечно, конь о четырех ногах и то спотыкается… Но признавайтесь же, что вы сделали?
— Говорю вам, ничего не сделал. Всего-то и предложил Вирага выставить на выборах.
— Ясно. Тогда и выборы ни к чему.
— Вот-вот. А потом все шло, как я предполагал, да рассказать заранее не мог.
— Та-а-к. Ну… а что скажет деревня?
— Что скажет? Пусть говорит, что хочет. Что она до сих пор говорила? Я, знаете, много думал в последнее время и вот что надумал: если ты честный человек и с умом свои интересы защищаешь, то и общим интересам служишь. Чтобы Вираг остался в старостах — это пока что мне одному нужно… да оказалось, это и исправнику нужно, вот ведь какая штука. А дальше посмотрим. Пока у нас у троих интересы совпадают — хорошо, а если разойдемся когда-нибудь, каждый сообразит, что ему делать…
На это Шаре Кери нечего сказать. Она пока что счастлива: достигла, чего хотела: будет сама себе хозяйкой и у сына будет хорошее имя, притом законное. И повитухой хватит ей быть…
Словом, все вроде пришло в норму: разделившаяся на партии деревня опять слилась, как вода в библейском море. И никто при этом не захлебнулся. Все вовремя успели выскочить… Только Габор Жирный Тот не может в себя прийти от удивления. Это ведь надо такое: столько лет мечтал он старостой стать — и почти уже удалось. Чуть-чуть не стал. Так привык он уже к мысли, что важным человеком сделается… словом, очень ему обидно. И к тому же столько вина споил, в каждой корчме огромный счет на него написан… будто взял и выбросил кучу денег в колодец… Однако странное дело: теперь не так жалко ему денег, как раньше. Словно дешевле стали деньги… И сколько дней в черном пиджаке ходит, умытый, побритый. Что ж теперь — опять выгоревшее старье надевать, по неделям бороду не брить?..
На другой день, когда выборы уже точно не состоялись, долго не вставал с постели старый Тот. Лежал, в потолок глядел. «Одеться, пожалуй, пора…» — и глаза его останавливаются на стуле, где сложена аккуратно одежда. Стало быть, кончено… Сапоги хорошие стоят возле стула, блестят. Их тоже придется на гвоздь повесить.
Ребека, жена Ферко, проходит через горницу. Идет во двор, ночной горшок несет под передником. Эта уже принарядилась. У нее что ни день, то воскресенье… С веранды доносится пение, Лили поет, подметая пол. Этой тоже все равно, что один день, что другой. Сыновья еще на рассвете ушли работать… а ему что делать? У него никогда, что ли, не будет воскресенья?
— Не встаешь еще, отец? — спрашивает жена. Ишь, он и не заметил, как она вошла. С тех пор как сгорбилась, она всегда так ходит, неслышно и почти невидимо.
— Встану сейчас, пожалуй…
Старуха проворно поворачивается, дотягивается до вешалки, снимает будничную одежду. Кладет на край постели. Приносит сапоги из сеней, ставит рядышком. Как двух солдат. Блестит масло на сапогах, и запах от них идет, как от маслобойки. Пожалуй, куда они ступят, там на земле жирные пятна останутся.
Габор долго смотрит на старые сапоги, на будничную одежду. Молчит. Потом вскакивает, решительно скидывает ее на пол, а сам тянется за хорошими штанами. Пока застегивает штаны, сапоги валятся набок; одним пинком отправляет он их под кровать.
Жена стоит возле печи — и вдруг начинает реветь в голос, чего с ней, пожалуй, никогда еще не бывало, выскакивает в сени.
А старик воды наливает в крышку бидона, набирает полный рот, идет к тазу. Чтобы он теперь мылся, как раньше? Нет, теперь он и рот будет полоскать… Побулькав, выплевывает воду; наливает воды в таз. Дальше моется, как всегда. Причесывается, глядя в зеркало; подбородок щупает: эва, колется уже. Щетина выросла, от больших ожиданий-то. Выпив на ходу кофе, кидает в рот два кусочка сала; берет свою кривую палку и идет на улицу. Там останавливается, смотрит, как напротив делают новую изгородь в палисаднике, с чугунной решеткой: старый Сильва уже и каменные столбики поставил. Здоровается, те отвечают. «Все строим?» — спрашивает. «Да, а то старая-то совсем уж плоха была», — говорят ему. Отправляется Габор Тот к парикмахеру.
Шербалога дома нет, в поле ушел картошку окучивать. Жена его, в девках Жужи Сильва, вчера вечером утку зарезала, что на рынке купила. Теперь жир топит в сенях. Стоит баба в облаке пара, в кастрюле помешивает, рукава закатаны. Да, баба что надо…
— А муж-то твой где? — Позавчера здесь тоже агитаторы пили, и Шербалоги даже с самим кандидатом выпили на брудершафт.
— На картошку ушел.
— А ты что делаешь?
— Вчера вот купила утку. Да такая тощая утка, и поллитра жира не будет.
— Ну… пришлю я тебе немного жиру, не бойся. — И садится. Не ждет, пока сесть пригласят.
Ногу на ногу кладет, чувствует, очень хорошо сидеть рядом с бабой…
Словом, зачастил Габор Тот в дом парикмахера; в этом ничего такого нет, приятелям почему бы не зайти друг к другу потолковать? Было ли что там меж ними или нет, этого никто точно не знает… Вот только в жатву случилось как-то: сидит он у парикмахера. Окно завешено, полумрак в горнице, прохладно. Шербалог нанялся к кому-то жать, ушел на целый день. Мальчишка гусей пасет; бабе нынче и обед варить не надо, только ужин, потому что жнут далеко. Словом, спешить некуда. Десять часов пробило только что, четыре-пять минут назад, как вдруг откидывается занавеска на двери, свет врывается в горницу, и тут же темная фигура заслоняет проем. Ракель Торни, жена Габора Тота, появляется в дверях.
Рука ее держит занавеску, губы шевелятся, а слов не слышно. Не может ничего сказать. Потому что видит: жена парикмахера сидит у Габора на коленях.
Отступает Ракель назад, занавеска падает.
Она мужа домой хотела позвать: мол, иди скорей, жеребенок годовалый наскочил на косу. Балинт Сапора, работник, люцерну косил, и тут оно и случилось… Теперь и жеребенок, и коса, и Сапора вылетают у нее из головы.
14
Засуха пришла на поля.
По утрам еще было сыро, туманно; думалось, обязательно натянут тучи, кончится вёдро… Однако туман с каждым утром все редел да редел, пока совсем не пропал. Сушь стояла, даже роса не ложилась на траву. Когда звонили к заутрене, жара уже чуть с ног не валила.
Наконец в один из дней, к вечеру, с запада потянулись тучи. Мужики, и в поле, и в деревне, то и дело посматривали на небо: неужто дождь собирается? Неужто кончится это несусветное пекло?..
Ветер стих, замер; полнеба закрыла иссиня-черная туча. Вот уж и гром долетел оттуда. Аисты испуганно кружились над крышами. Солнце ушло за облачный край, потом снова прорвалось где-то, выглянуло наружу; земля дышала жаром, чуть не обжигая босые ноги… А туча стояла и дальше не двигалась.
Потом вдруг помчалась она, клубясь, кипя, и за несколько минут закрыла все небо. Тьма залила окрестности; чернота в небе была словно раскаленной. Небо гремело, исхлестанное молниями; пыль летела — густая, хоть грызи ее. А дождя все не было. Лишь ветер пришел, пришел и остался. Горячий ветер, сухой, и дул он чуть не до полуночи. Пыль уносил с равнины в горы… Зато в горах дождь выпал обильный. Такой, что через день переполнилось русло Кереша.
Когда в Кереше много воды, то и каналы, ведущие к питомнику, взбухают, подымаются. Наполняется и сливной канал.