Кладет поближе к кровати спички, задувает лампу. И через минуту уже спит крепким сном. Но удивительное дело: приключения английского рыцаря и благородной леди и во сне не оставляют вдову. Снится ей, что леди и рыцарь потерпели кораблекрушение и теперь, несомые волнами, плавают в бурном море. Плавают они на обломке мачты, леди — на одном конце, рыцарь — на другом. Вместо флага на шесте развевается сорочка леди, та самая сорочка, которую еще не видел глаз мужчины. Ветер треплет, солнце жжет, соленая вода разъедает эту дивную сорочку. А на самой леди ничего нет, кроме бальной накидки, да и та одним краем под живот подложена, чтобы не так жестко и скользко было лежать на бревне, через которое то и дело перекатываются морские волны. В сердце рыцаря пылают рыцарские чувства, и он зажмуривает глаза, чтобы не смущать леди. И тут вдова видит, что это она сама держится за обломок мачты, а ноги ее в воде бултыхаются. Вода теплая, ласковая, и в ней, словно в минеральной воде «Игманди», поднимаются мелкие шипучие пузырьки… Глупый, бредовый, томящий сон… И в этот момент раздается стук в окно.
— Кто там? — спрашивает вдова, поднимая с подушки голову и откидывая ногой перину.
— Я это, Йошка Гоз. Ну, Красный Гоз, не узнаете, что ли? Откройте.
Вспыхивает спичка; трепещущий огонек быстро успокаивается в лампе. Вдова спускает ноги с кровати, сует их в домашние туфли. Наспех закрутив распущенные волосы в узел, выходит в сени и отодвигает засов.
— Ты что, Йошка? Чего ночью колобродишь? — со сна даже удивляться не может вдова.
— Я? В общем… На минуточку можно вас, тетя Пашкуй? — и первым идет в пристройку.
Готовился Красный Гоз к мести, сполна готовился спросить с разлучницы. И вот эта заспанная, теплая баба совсем сбила его с панталыку, перепутала и без того запутанные чувства. Едва закрыв за собой дверь, обнял он вдову и прижался лицом к ее груди…
Пирошка, лежа в постели, смотрит на горящую лампу, смотрит и удивляется; кажется ей, что она не засыпала еще, а как легла, так и не отрывала от лампы глаз. Фитиль потрескивает, коптит; ходики на стене стучат все громче и громче. Словно крупа, сыплются на землю секунды. Качнется маятник влево — влево сыплются, качнется вправо — сыплются вправо; еще немного — и заскребется за циферблатом, запросится наружу голенький час, а за ним и другие…
5
Ферко Жирный Тот — парень в общем нормальный, если на него издали смотреть. Но кто с ним близко знаком, знает, что есть у него странные причуды. Ну скажем, давно уже в деревне ни один парень усы не фабрит, кроме Ферко. И фабру он заказывает по календарю, но не по нынешнему и не по прошлогоднему, а по какому-то допотопному. Аптекарь, который эту фабру делал, давно уж помер, наверное, и продает ее сын его или, может, вдова, не все ли равно. Ростом Ферко невелик, лицом худощав; еще и тридцати ему нет, а надо лбом пролысины чуть не до макушки. К тому же голова у него вверху, у темечка, считай, втрое у́же, чем возле ушей.
Усы и волосы у Ферко светлые, белобрысые; усевшись, он мелко, часто тянет носом, а руками в это время обирает со штанов и пиджака, всякие соринки и пушинки. Потому что одежда у него всегда такая, будто он прямо в ней и спал.
Есть у Ферко еще одна причуда: до смерти боится микробов. Когда-то давным-давно вычитал он в кооперативном календаре, что микробы — это такие твари, ужасно вредные, которые прилипают на дверные ручки, на стулья и столы; с тех пор, когда только можно, он все время руки моет. Перед едой моет, после еды, а сверх того, несколько раз во время работы. На этих микробах он вроде как немного свихнулся. От частого мытья руки у Ферко все время мокрые, и ветер и холод так разъедают кожу, что становится она похожей на сосновую кору, да к тому же кровоточит часто.
Если Ферко с кем-нибудь за руку здоровается, то свою руку подает, будто тряпку; не поймешь, сил у него нет или попросту характер такой гордый.
Еще он все время с портянками своими возится, расстилает их, где только можно, просушивает, потому что ноги у него в сапогах всегда в поту плавают. Одним словом, можно понять, почему он до сих пор жениться не сумел.
Ну, теперь-то уж он женится. А женитьба, известно, человека может так изменить, что он и на себя станет непохож.
Четверг, утро. Уже отзвонили к службе, восемь часов. Ферко с наусниками топчется по дому, на веранду выходит, заглядывает в хлев. Места себе не находит. Еще бы: большой день сегодня. Сегодня у него помолвка с Марикой.
Уж до того радешенек Ферко, что Марика женой его будет, — ну просто не умещается в нем эта радость. Умом не может он этого себе представить; чувствует только, что думать об этом — уже несказанное счастье.
Пробует он вспомнить, собрать все, что знает, слышал о Марике; смех ее, и как они летом вместе жали, молотили, и как кофта ее была от пота мокрой под мышками. Как однажды ежевика ногу ей оцарапала… или как ветер закрутил подол платья… Только-то всего и осталось в голове у Ферко; потому что казалась Марика такой далекой, недоступной, что он лишний раз и взглянуть на нее не смел. И вот теперь она станет его женой… Уж скорей бы пришла Пашкуиха, а потом сваты…
Раз вдова Пашкуй ему тетка и, вообще, посредницей была между ним и Марикой, то она же будет теперь свахой. Ох, только бы уж пришла она, что ли, поскорее…
А вдова уже в пути. Правда, пока еще по Зеленой улице выступает.
На плечах у вдовы меховая шубейка, из-под нее коричневая праздничная юбка виднеется, на ногах — черные суконные ботинки, по краям кожей обшитые. Идет вдова — и тревожно по сторонам озирается, словно боясь, что подглядывают за ней.
— Ах, дьявол тебя забери, — шепчет она про себя, — дьявол тебя забери… — И ничего не может с собой поделать: хочется ей смеяться так, чтобы вся улица слышала. — Ну и шутку сотворил со мной Красный Гоз, разбойник… — но это она далее шептать не смеет и даже думает как бы вполголоса — слова эти будто где-то глубоко в груди копошатся. Глаза у вдовы блестят, будто на десяток лет моложе стала. Что там Ферко, Марика, сватовство — совсем не до того сейчас вдове. И не голова ведет ее сейчас к Жирным Тотам, а ноги сами несут. Вот ведь какие дела: читала, читала романы про всяких рыцарей и леди, а тут судьба взяла да и устроила ей собственный роман.
Зато уж этот роман — всем романам роман. Где, в какой книге найдется рыцарь, который пришел бы вот так, обнял — и голова бы пошла кругом, и стало бы не до женской гордости. В романах такого рыцаря не сыщешь. Жаль, нельзя рассказать об этом всей деревне. Ох, если б не было у нее взрослой дочери; замуж та, что ли, вышла бы… Ну ничего, выдаст она ее замуж.
Заходит вдова к Жирным Тотам, открывает дверь — и, морщась, нос платком зажимает. В лицо бьет тяжелый запах прогорклого жира. Входит в сени — мать Ферко выскребает там старый бидон.
— Что это вы делаете? — спрашивает ее вдова (жена Габора Тота ей вроде как старшей золовкой приходится).
— Вот бидон с жиром кончился, я и думаю…
— Господь с вами, милая, нашли когда бидон чистить. Сватов-то есть чем угощать?
— Как не быть. Пирогов я напекла, ну и…
— Так уберите подальше эту вонючую посудину да на стол накрывайте. В девять сваты придут.
Мать, потеряв голову, торопливо лезет с бидоном на чердак, а вдова в жилую комнату проходит.
В комнате Ферко перед зеркалом стоит, мажет голову мылом, чтобы волосы пролысину закрыли. Геза возится с какой-то пряжкой от ремня; старый Тот кукурузу лущит на скамье.
— Э, да вы еще совсем не готовы? А кто же будет сватов принимать? Печка-то у вас хоть затоплена?
Ферко оборачивается, кричит во всю мочь:
— Мамаша!
Мать бежит, несет в переднике кукурузные кочерыжки.
В чистой горнице, в углу, большая железная печка; давным-давно, лет десять назад, старый Тот купил ее на какой-то распродаже. Пожалуй, с тех пор она и не была топлена ни разу, и теперь весь дым валит в дверцу.
Через несколько минут в горнице полнехонько дыма. Мать пробует окно открыть, да ничего не выходит: окно тоже, считай, с прошлого года не открывалось. Приходится распахнуть двери, и дым льется через порог, будто полая вода. Разве что не по земле течет, а на вершок выше.
Ферко кричит, ругается, отец ворчит, двери хлопают, домочадцы суетятся. Уже почти девять, когда дым наконец начинает медленно уползать в трубу.
— Ничего, ничего, скоро здесь жарко будет, как в бане, — утешает мать скорее себя, чем других.
Но не успевает еще горница нагреться, как приходят сваты. Первый сват и второй сват. Янош Багди и Лайош Ямбор.
— Дай бог хозяевам доброго утра после приятного сна, — говорит с порога первый сват, солидно говорит, с достоинством, но добродушно и приветливо. Потому что для свата приветливость, что для солдата ружье и сабля. Пусть у него, у свата то есть, зубы болят или, скажем, лошадь пала — все равно положено ему быть веселым да добродушным целых три недели. А пройдут три недели — опять быть добродушным да веселым ровно столько же. Потому что в деревне сватом быть — что в Пеште примадонной: и трудно, и почетно.
— Благодарствуем… гости дорогие… и вам того желаем, — отвечает старый Тот, высыпая из передника кукурузу. Подобрав упавшие на пол зерна, говорит:
— Так что проходите, присаживайтесь у нас… — и делает знак Ферко. Мол, вино неси. Потому что заранее вино на стол ставить не полагается.
Ферко еще прежде заметил, где кувшин стоит, и вот уж бежит с ним в клеть. Вино у них в клети хранится. Правда, есть на дворе большой погреб, да в нем воды — чуть не до самого потолка. А в клети, в бочках, ровно тринадцать гектолитров крепкого, молодого вина. Весь потолок и стены здесь красным забрызганы, будто кто их нарочно вином кропил. Это мушт, когда бродил, пробки вышибал из бочек.
Ферко кран открывает, осторожно, чтоб ни капли не пролить, подставляет кувшин. Тащит в горницу.
А возле клети, будто случайно здесь оказался, Балинт Сапора топчется, с березовым веником возится: ждет, чтоб молодой хозяин и его угостил. Однако Ферко на него даже не смотрит, старательно запирает за собой клеть на замок.