А Геза с барышней в корчму даже не заходили. Только заглянули в окно, и тут Геза схватил ее за руку и богом потащил за собой куда-то в сторону. От корчмы шла тропинка к насыпи, потом вдоль ручья, сворачивала на пастбище, а там — прямо к деревне Гезы.
Положение у Гезы — хуже не придумаешь. Все до последнего филлера истратил, да еще девка эта на шее. Вот и пришлось домой подаваться: будь что будет. Авось как-нибудь обойдется. А девку — почему бы ее с собой не взять? И из нее такая же баба выйдет, как из любой другой. Она не виновата, что жизнь так сложилась: видно, такая у нее судьба.
Вот так рассуждал про себя Геза. И что в этом удивительного: ведь едва успел он жениться, как жена его тут же бросила. Она, конечно, не такая была, как эта девка, — совсем другая… И вообще, только подумать, что он нигде почти и не был за всю жизнь, кроме своей деревни… Всего один раз ездил на поезде. И раз — на машине, когда ужинать поехали в Дюлу. Ну и, ведь если он куда на машине приехал, не пешком же возвращаться оттуда. Голодным, по зимней стуже.
Сначала Геза собирался было на машине до самого дома ехать: там, мол, отец с шофером расплатится. Однако, чем ближе подъезжали они к деревне, тем ясней ему представлялось, что будет, когда он подкатит на машине к воротам. А особенно когда шофер деньги потребует, тридцать или сорок пенгё. Уж Геза-то отца знает: тут такое начнется, чего и свет не видывал. Ни он, ни шофер так просто не отделаются, это точно… Словом, чем меньше оставалось ехать до дому, тем страшней ему становилось. Добрались до соседней деревни, и Геза больше не выдержал. Здесь еще не поздно. Здесь еще можно что-то придумать, чтобы избежать беды. Ну, он и придумал: взял барышню за руку и вылезли они из машины. Мол, сейчас вернутся… И вот уж они где. Бредут по снежному полю километрах в пяти от дома.
Машина еще раз взвыла отчаянно, будто от боли, потом двинулась вперед, остановилась, поехала назад и скрылась между домами.
— Что теперь будет?.. Ты хоть ему сказал, куда мы едем-то?
— Еще чего. Я пока в своем уме. Пусть едет, куда хочет… — но все-таки жаль Гезе шофера. Он ведь тем кормится, что людей возит. А он, Геза? Раздавал деньги направо и налево, покуда были. Виноват он разве, что ничего больше не осталось? Вот, скажем, цыган одел с головы до ног — разве плохо это? Цыганам ведь даже нужнее было, чем шоферу. Будь его, Гезы, воля, он бы все деньги, какие в мире есть, бедным раздал. Никого бы не обделил.
Нет для него таких обвинений, от которых он не смог бы отбиться.
А что, собственно говоря, случилось? Ну, истратил он деньги, за корову вырученные. На цыган истратил, на вино, на гостиницу; сколько-то вот барышне просто в передник высыпал… Да ведь она все вернула. Даже, пожалуй, с излишком. Потому что они оба на ее деньги жили последние дни.
Конечно, братец его, этот чистюля, имеет право деньги тратить, ему разрешается. Как он их там тратит — не важно. Небось на его, Гезы, свадьбу никто не продавал корову. Для него пир на весь мир не устраивали. Вот он сам и взял свою часть из отцова богатства.
А если это отцу не нравится, пусть вычитает потом из его доли.
— Скажи откровенно, милый, твои родители не будут сердиться? — беспокоится девка, у которой и имени-то своего, пожалуй, нет, и жизни-то всего ничего, да и ту провела она в грязной, вонючей корчме да в затхлых гостиничных номерах.
— Полно. Я же сказал, что… в общем, иди, не бойся.
Темное пятно вырастает на краю поля: это их деревня. Чем ближе она, тем холодней им становится, неуютней.
— Знаешь, Геза, ну давай серьезно поговорим, пока еще не поздно. Если скажешь теперь, чтоб я обратно шла, пойду обратно. Подумай, что ты делаешь. Родители твои меня ругать, проклинать будут, родственники надо мной посмеются… Можно еще вернуться… давай я вернусь… — останавливается она на тропинке в потрепанном, тонком своем пальтишке среди ветреной зимней ночи — словно ледяная фигура, которая стоит здесь, стылая, давным-давно и лишь на один краткий миг ожила, специально чтобы пронять Гезу.
Понимает он, что, пожалуй, самое умное было бы прогнать эту девку, как бездомную собаку… Пошла б она себе по тропке до корчмы, а там по следам машины до самой Дюлы, потом все дальше, дальше, пока не доберется до дому… или пока не проглотит ее навсегда снежная ночь.
— Сказал, будешь моей женой… так чего пристаешь? — отвечает он сердито, но так странно чувствует себя при этом, будто шея у него совсем открыта и ветер свободно гуляет за воротом.
Девка же смотрит на Гезу, как на святого, который иначе как в браке и представить себе не может отношений менаду мужчиной и женщиной.
Пять километров даже зимней ночью должны иметь конец. И вот уже лают совсем рядом собаки. Даже не заметили Геза с барышней, как в деревне очутились.
— Тс-с… теперь, смотри, тихо, — шепчет Геза и идет по улице чуть ли не на цыпочках. Чем ближе подходит он к дому, тем больше боится чего-то, но чего — не хочет об этом думать. Идут они по Главной улице, вот уже и дом показался; даже издали видно, что не только дом, но и двор ярко освещен.
— Помнишь… я тебе говорил, что брат у меня женится? Так это к свадьбе готовятся. Нынче чигу стряпают, — вполголоса говорит Геза, остановившись у забора.
— Помню, — тоже вполголоса отвечает барышня, и кажется ей, что там, за забором, какая-то сказочная, счастливая жизнь. И лишь они с Гезой стоят здесь, будто грешники перед вратами рая.
— В хлев, что ли, пойти… — шепчет Геза, у которого уже зуб на зуб не попадает от холода.
— Ладно, пойдем…
— Нет, туда тоже нельзя… того и гляди заскочит кто-нибудь… Постой-ка здесь. Если кто заговорит с тобой, не отвечай. Я сейчас приду. — Геза идет вдоль забора и скрывается в распахнутых воротах. А барышня, оставшись одна, еле удерживается, чтобы не закричать в тоске душевной: все, не вернется больше Геза, не вернется… И в то же время не странно ей, что бросили ее в темноте, у чужого забора, в чужой деревне. Разве имеет она право надеяться на кров над головой? Разве имеет право думать, что найдется в целом свете человек, который возьмет ее за руку и поведет с собой туда, где уж давно нет ей места? Ох, нет на земле такого человека. Вот разве что Геза… да не сумела она сделать все, что следует, что-то такое сказать, что-то… а теперь уже поздно. Стоит, припав к забору; ноги стынут в туфлях… одну ногу едва чувствует — и даже рада этому: вот так и будет стоять не двигаясь, пока не окоченеет, и тогда конец всем мытарствам, что приготовила ей судьба…
На веранде, под окнами, парни собрались, веселятся кто как может. Сапоги стучат по кирпичному полу, смех раскатывается, словно мерзлые земляные комья. Дверь в сени распахнута, оттуда пар валит столбом. В облаках пара стоит Пинцеш, кухмистер. Вот увидел что-то в глубине двора, пошел было туда. Показалось, что в лучах света, падающих из сеней, мелькнуло знакомое лицо, и было это лицо Гезы. Но никого уже нет поблизости. Только Косорукий Бикаи взбегает на веранду: кто-то из парней столкнул его оттуда.
А Геза уже в хлеву, роется в соломе под постелью Балинта Сапоры. Знает он повадки Балинта: такой случай, как стряпанье чиги, Сапора не упустит, обязательно чем-нибудь да поживится. И точно: из-под тряпья вытаскивает Геза целый калач да две бутылки вина. Прячет их за пазуху — и давай бог ноги. Выскочив на улицу, озирается, потом подходит к барышне.
— Пошли, — берет ее за руку.
А у той туфли легкие, тонкие, чулки еще тоньше; еле переступая одеревеневшими ногами, говорит жалобно:
— Куда опять?
— К тетке моей, Пашкуй. Здесь все равно оставаться нельзя. Потом все уладим, не бойся, — и тащит ее за собой.
Ключ висит, как обычно, на гвозде, вбитом в стену, под старым горшком. Геза снимает ключ, замок отпирает. Дверь визжит на промерзших петлях и захлопывается за ними. Вспыхивает спичка; видно, как через сени огонек движется в летнюю горницу. Там окончательно останавливается и еще долго светится в окне.
— Ну вот… пришли, — говорит Геза и выкладывает на стол съестное.
Калач — тугой, каштановый, плетеный, как узел на затылке у молодых замужних баб. Вино в бутылке — совсем светлое, будто выжимали его не из гроздьев, а из корней виноградной лозы. Барышня оглядывается вокруг — больше со страхом, чем с удивлением: в этом мире ее уже мало чем удивишь.
— Ой, плохо это кончится, Геза, — говорит. Холодно ей. Сидит, съежившись, голову втянув в плечи.
— Плохо? Ха… Тетка Пашкуй — баба добрая… Погоди маленько… сейчас здесь тепло будет, не бойся, — выходит в сени, лампу берет с собой, растапливает печь. Кладет в печь солому, что вдова приготовила на утро, и через некоторое время тепло расходится по летней горнице, впитывается в занавески, в стулья, в постель. Барышня разламывает калач, медленно жует, рассеянно уставившись на угол стола.
А у Тотов стряпня в полном разгаре.
Парни все нетерпеливее топчутся на веранде, заглядывают в окно; некоторые в хлеву устроились, где потеплее. Балинт Сапора там угощает их вином, калачом. Кто-то бутылки припрятанные уволок? А, беда невелика. Зря, что ли, они старые друзья с Пинцешем? Так что и выпивка, и закуска для Балинта всегда найдутся… Пинцеш, улучив момент, подзывает к себе Тотиху, говорит:
— Слышь-ка, Ракель. Но знаю, может, показалось мне… вроде как Геза был тут во дворе.
— Господи боже… Да куда он делся-то?
— Этого не видал. Я тут у дверей стоял, а он — мелькнул, и нету…
— Вернулся-таки домой, болезный… — плачет мать; потом внезапно замолкает. Смотрит вокруг, не слышал ли их кто посторонний, нос вытирает передником. Идет в хлев, где Балинт Сапора, скинув пиджак, рукава засучив, как раз отплясывает что-то несуразное, а несколько парней стоят вокруг и хохочут.
— Геза здесь… Геза вернулся… — расходится слух; бабы, сдвинув головы, шепчутся, посматривают на дверь. Девки тоже на дверь косятся; ждут, что Геза встанет вдруг в дверях — в новой, сказочно богатой одежде, принесет с собой что-то такое, чего в деревне и не видывал никто. Словно ушел из дому один Геза, ленивый и незадачливый, который никогда слова громкого не смел вымолвить, а вернулся совсем другой, который взял да прокутил целую корову и для которого голые бабы на столе танцевали… Словом, что-то вроде Шандора Розы