— Ну слава богу, и этот день кончился, — говорит вдова, начиная наводить порядок. — А с утра пораньше снова начнем, где нынче кончили…
Будто и лампа теперь горит светлее, и воздух чище, свежее становится. С улицы доносится шум, молодые голоса. Слышно, как расходятся гости.
К ночи похолодало, мороз пощипывает щеки. Небо над деревней ясное, чистое; лунный свет щедро льется на искрящийся снег, улица сверкает, словно усыпанная блестками. Мерцают под луной и деревья, а под деревьями спешат, разбившись на пары, девки и парни. Вышли вроде вместе — а потом как-то незаметно разделились, кто с кем. Каждой девке нашелся провожатый. Только Пирошка Пашкуй одна. А ведь она нарочно не стала мать дожидаться, пошла домой, надеясь, что вдруг… вдруг… Видела ж она, что Красный Гоз целый вечер не ладил с Илонкой. А теперь вон они, идут себе рядышком и смеются весело…
— Что-то рука озябла, — притворяется Красный Гоз, просовывая ладонь под Илонкину руку.
— Ну давай ее сюда, — говорит Илонка и кладет его руку к себе под шаль, к сердцу.
Пирошка замедляет шаги, оглядывается. Сзади догоняет ее другая пара: это Макра с Маргит Шерфёзё. Пирошка, вконец расстроенная, еле удерживая слезы, спешит на середину улицы. Потом перебегает еще дальше, на другую сторону. Некоторое время идет вместе с парочками, пока не приходит время свернуть в переулок, к дому.
Грустная приходит она домой. Для нее ничего не принес этот вечер: хоть пока и не женится Красный Гоз на Илонке, а все равно ей, Пирошке, одной ходить домой, как вчера и позавчера. В чем тут дело? Кто виноват? Кто-то виноват ведь: или она, или мать, или парни.
— Не пойду замуж, ни за что не пойду, ни за кого, — приговаривает она про себя, шаря в горшке. А там пусто, нет ключа. Берется за ручку — дверь открывается. Вот те на! Мать забыла дверь запереть. Вдруг утащили что-нибудь… Но нет, все на месте. Только на лампу смотрит Пирошка недоуменно: помнится, вчера мать доверху налила керосину, а сейчас и половины нет. Укладывается. В голове еще звенит некоторое время мелодия танца; наконец засыпает Пирошка. Пусть никто не проводил ее нынче домой — не такое это горе, чтобы она из-за него по ночам не спала.
Пирошка спит; но не спят еще остальные.
Никак не хотят друг с другом расставаться.
Стоят у калиток, рядышком, близко, и говорят, говорят, наговориться не могут. Столько всего нужно сказать друг другу, что ни минуты нельзя упустить.
Младшему брату Тарцали, Имре, едва минуло семнадцать. Сегодня он первый раз в жизни провожал девку — Ирму Балог, двоюродную сестру Илонки Киш. А Ирме всего лишь пятнадцать стукнуло. Но девка она уже теперь красивая, сразу видно. Ужасно доволен Имре, что позволила она ему домой себя проводить; однако чувствует он, что это не все, что для полного успеха чего-то не хватает. Стоит Ирма возле него тихая, послушная, лишь каблуком постукивает о порожек. Пахнет от нее так, словно под шалью прячет Ирма айву; по новому передничку матово струится лунный свет.
— Хорошая нынче погода… — говорит Имре; слышал он, что с девками обязательно разговаривать надо о чем-нибудь.
— Хорошая… только холодно, — отвечает Ирма и прячет руки под шаль, плечами передергивает.
— Да… холодно. А в прошлом году однажды еще холоднее было…
— Ага. Зимой часто бывает холодно…
Молчат. Как-то ничего больше в голову не приходит. Имре отчаянно думает, что бы еще такое сказать. О чем-то надо разговаривать, как все парни делают, ведь он тоже парень, ему полагается с девками гулять, и притом как раз с этой девкой гулять хочется. Ей — пятнадцать, ему — семнадцать, так что по всем статьям она ему подходит… конечно, если не останется он на сверхсрочную в армии, потому что ему и в армии служить охота… Ирму он пошел провожать с намерением, что сегодня во что бы то ни стало доведет дело до конца и, если удастся, поцелует ее. Да не так, как на чиге, когда цыган крикнул, чтоб своих дам целовали. Там — это что! А настоящий поцелуй — это, должно быть, такое дело, слаще которого ничего нет в целом свете.
Эти подростки по-иному и представить не могут поцелуй, кроме как вот так, у калитки, на лютом морозе.
Имре вдруг кидается на девку, как голодный теленок на мать, и поцеловать норовит. Да только Ирма успела выставить вперед обе руки, а задом в то же время калитку толкнула — и вот она уж во дворе, на расчищенной в снегу дорожке. Стоит и со страхом смотрит на Имре.
Кажется Имре, сейчас земля разверзнется под ним, конец света наступит — до того ему стыдно. Значит, не так надо? А как же тогда? Сколько говорили об этом ребята, а толком никто ничего не мог сказать. Хочет он убежать, да карманом цепляется за засов, карман трещит и рвется. Обернувшись, видит, что Ирма как раз идет к дому. У парня хватает ума сообразить, что бежать теперь вроде ни к чему. Потихоньку бредет он домой, понурив голову.
Совсем другой разговор происходит перед хатой Илонки Киш.
— В общем… пришли, — останавливается Красный Гоз у калитки. Вытаскивает руку из-под шали.
— Пришли. Зайдешь на минуточку? Обогреться?
— А я не замерз… вот только руки, — и снова засовывает их к Илонке под шаль.
— Все равно заходи. — Илонка оглядывается: есть ли кто-нибудь на улице. Хорошо, если бы кто-нибудь увидел их вдвоем, чтобы завтра вся деревня об этом знала. Этим бы Илонка только крепче привязала к себе парня.
В хате темно, но на скрип двери зашевелился на своей постели старый Киш.
— Ты, Илонка?
— Я… и Йошка со мной, — отвечает Илонка, зажигая спичку. Старик кашляет, потом поворачивается к стене.
Впервые Красный Гоз оказался у Илонки так поздно, после полуночи, и есть в этом что-то удивительное, волшебное. Даже хата словно бы изменилась, не такая, как всегда. Все стало другого цвета и другой формы: печь — белее, а белая занавеска — словно бы желтоватая, как чайная роза. Илонка ходит по хате; Красный Гоз видит то ее отражение в зеркале, то тень на стене. Вот дверцу шкафа открывает Илонка — с таким видом, будто подарок припасла там для Гоза.
Прячется она за дверцу, шуршит одеждой и потом выходит в белой кружевной юбке, в легкой неяркой блузке. Берет парня за руку, тянет его к комоду; оттуда, из-за комода, не видна постель, где спит отец, и тень туда падает от спинки кровати.
— Любишь меня хоть немножечко? — И Красному Гозу кажется, что в самом деле любит он Илонку. А почему бы ему ее не любить? Преданная, податливая, молодая, красивая. И что он такое нашел в той, в другой? В Марике? Дикая, как кошка, того и гляди царапаться начнет. Хорошо, если несколько раз позволила поцеловать себя за все время. А ведь что от девки требуется? Чтобы не была недотрогой, не фыркала, была бы ласковой, покорной… Красный Гоз торопливо старается вспомнить все, чем Марика не похожа на Илонку. И вот поди ж ты: чем больше недостатков он в ней находит, тем труднее ему не думать о ней. Сердясь на себя, хватает он Илонку и усаживает к себе на колени.
— Кр-кха, кр-кхха, — кашляет старик, снова переворачиваясь на другой бок. Что-то не лежится ему на одном боку.
— Тс-с… — пугается Илонка, ладонью закрывая рот парню.
Не очень-то весело сидеть неподвижно, да еще с таким грузом на коленях. Словно в быстрый поток, погружается Красный Гоз в неподвижность; только кровь буйно шумит в висках. А пальцы Илонкины бегают по лицу его, по усам, по шее, по плечам — не то гладят, не то сеть какую-то плетут… Лишь к рассвету смог Красный Гоз вырваться из этой сети.
За ночь серые тучи заволокли небо, закрыли звезды; снег уже не мерцает, не светится. Просто лежит, как всегда лежал. Идет Красный Гоз домой: и в жар его бросает, и в то же время дрожит он от холода. Втянув шею в воротник, усмехается криво; вдова вдруг ему вспомнилась. Останавливается, смотрит колеблясь в сторону Зеленой улицы — и, позабыв, где он, начинает хохотать во весь голос. Испуганно одергивает себя. «Эх, тетка Пашкуй… дьявол тебя забери…» Минуту-другую раздумывает, топчась на дороге; потом все же берет себя в руки и решительно направляется домой.
А вдова Пашкуй сама только-только вернулась от Тотов.
Что дверь на замок не закрыта, она, понятно, не удивилась: должно быть, Пирошка так оставила. Зато Пирошке пришел черед удивиться, когда утром, часов в семь, мать растолкала ее бесцеремонно:
— Пирошка, слышь, Пирошка… Вставай, солому у нас из сеней украли…
— Чего?.. — не соображает со сна Пирошка.
— Солому, говорю, украли, что я на утро приготовила.
Пирошка моргает и не отвечает ей ничего. Привстав на локте, поправляет подушку и опять ложится. Мать стоит перед ней, ждет, что та скажет что-нибудь, посоветует, объяснит — а Пирошка уже глаза закрыла и спит. Рот приоткрыт, словно бы на горячую кашу дует.
Видно, толку от нее не добьешься сейчас. Выходит вдова опять в сени.
И правда, соломы и след простыл. Даже пол подметен на том месте. Тут смотри не смотри, умней не станешь. Может, в полицию заявить или старосте? Ох, узнать бы, кто это был… чтоб его черти на этой самой соломе в аду поджаривали… Стоит вдова, задумалась — и вдруг кто-то громко чихает в пристройке.
— Ай!.. — вскрикивает вдова и вбегает в комнату. — Пирошка, Пирошка, да встань же скорей… — И трясет дочь изо всех сил.
— Что, что ты? — вскакивает Пирошка, сна уже ни в одном глазу.
— Кто-то в летнюю горницу забрался…
В эту минуту Пирошка чувствует себя большой, сильной, бесстрашной. Она не даст свою мать в обиду. Она покажет, как влезать в ее дом без спросу… Накидывает на плечи шубейку материну, ноги сует в туфли, утюг с подставки берет: кто бы там ни был, уж она угостит по голове… — и решительно идет в сени.
В летней горнице — теплый, сонный воздух, постель разобрана, на стуле — смятая одежда; посреди комнаты — легкие туфли, подальше — сапог валяется. Второй сапог стоит возле печки. На подушке — всклокоченная женская голова и рука голая, будто кто их туда взял и бросил как попало. Гезу Пирошка замечает не сразу: тот лежит валетом, головой к изножью. Что поделаешь, если он так привык. Еще когда с женой вместе жил.