Оно и не удивительно. Среди нарядно одетых парней и девок Ферко — будто семерка в колоде карт.
Шафер стоит перед невестиным домом и мается: не знает, что положено говорить по такому случаю. Это ведь не то что какой-то обряд: просто зашли за невестой, вместе идти записываться… Из сеней выглянула баба, спряталась; потом еще одна баба высунулась. Тогда шафер, так ничего и не придумав, кричит:
— Эй, пошли, что ли!
Ребятишки (в деревне их как воробьев, без счету) врассыпную кидаются с крыльца; и тут бабы выводят невесту.
Народ валит из хаты, растекается по двору.
Затем снова сбивается в кучу у калитки.
9
Перед правлением стоит двуколка; по двору быков прогуливают, рассыльные толкутся на крыльце. В комнате старосты два мужика ругаются из-за какого-то камыша. У налогового инспектора арендную плату собирают; каждый занят своим делом. На часах — четверть двенадцатого.
В это время и доносится от кооператива, где переулок вливается в Главную улицу, песня. Приближается свадебная процессия.
Священник высовывается из окна; у артезианского колодца — целая толпа баб. Телега ехала навстречу и в сторону свернула, лошади еле ноги из грязи вытаскивают. А процессия движется по середине улицы.
— Идут… — выскакивает из канцелярии Жужа Киш и бежит в комнату секретаря, потирая руки. Не то чтобы она сильно волновалась: просто с самого утра нынче на машинке стучала без отдыха, пальцы занемели.
Вторая машинистка, которая вроде секретарши при секретаре правления, толкает на место каретку и вскакивает как встрепанная.
— Идут? — переспрашивает, будто ушам своим не верит. Оглаживает ладонями юбку на бедрах и, обняв Жужу за плечи, тянет к окошку. Эту вторую машинистку зовут Чипи. Чипи Фабиан. (Вообще-то она — Роза Фабиан, а почему ее Чипи прозвали, один господь ведает.) Жужа — девка совсем молоденькая, едва за девятнадцать перешагнула; Чипи же постарше, ей далеко за двадцать. Обе закончили экстерном четыре класса гимназии, так что из крестьянского сословия они уже вышли. Правда, и к господскому сословию не пристали: так, середка на половинку. Вроде мула, который ни осел, ни лошадь. Такую девку мужик в жены не возьмет, а благородный — и подавно. Да и нет вокруг молодых людей из благородных; а и были бы — выбрали б себе настоящих барышень. Правда, обе они говорят, дескать, все равно не выйдут замуж, из принципа. Ну, поверить им вряд ли кто поверит… О том, чего они хотят и чего не хотят, мог бы много порассказать, например, судебный исполнитель, который два года назад гимназию кончил и теперь служит здесь, в правлении. За сто пенгё в месяц. Ну, и еще кое-кто мог бы рассказать. Красный Гоз, например. Только у этих парней — душа широкая: любая тайна в ней затеряется так, что и не отыщешь… Чипи — девка высокая, стройная, а все же посмотришь на нее, и чувствуешь, будто чего-то ей или в ней не хватает. Что-то не так, не в порядке. Словно перед тобой молодое, зеленое дерево, которое потрепала буря. И кожа у нее на лице — словно она по ошибке умылась однажды каким-то едким мылом, да так и не смогла ошибку исправить. Носит Чипи модную, отливающую синевой юбку; но и юбка эта такая, словно девка в ней через кусты продиралась.
Жужа Киш — полная ей противоположность.
Девка она низенькая, крепко сбитая; на руке болтается золотая цепочка. А рука тоже округлая, плотная. На Жуже юбка, какие носят воспитанницы пансиона благородных девиц. Правда, до благородных девиц ей так же далеко, как кукушке до ястреба. Ну да что там. В конце концов, никому не запрещено учиться, где душе угодно. Или хотеть по крайней мере. Факт тот, что с четырьмя классами гимназии застряла Жужа в деревне, за пятьдесят пенгё в месяц. К тому ж не то чтобы особенно была она собой хороша; хоть молодая и здоровая, а здоровье это как-то выпирает из нее. Будто сучок из елового полена. Или кость из жареного карпа. Писаря и прочие служащие в правлении все нестарые, так что обе девки, можно сказать, постоянно среди поклонников. И все же чем дальше, тем яснее, что не очень-то светит им замужество.
Что-то они, должно быть, упустили, где-то шаг сделали неверный.
Сейчас ожидают они свадебную церемонию с таким выражением, какое бывает, наверное, у покорителей дальних земель, наблюдающих обряды и игры туземцев. В выражении этом — и любопытство, и чувство собственного превосходства. И даже презрение.
Секретарь правления — мужчина в расцвете лет, холостой и, как про него говорят в деревне, до баб сильно охоч. Но это опять же только его касается. Тем более что вообще жалоб на него нет. Дело свое знает… Пробежав взглядом очередную бумагу — об обязательных прививках для собак, — он поднимается, идет к окну, где стоят Жужа и Чипи, хочет тоже выглянуть, а те рады, смотрят на него во все глаза. Начальник суровое лицо делает и переходит к другому окошку. Чего вздумали! Сначала на шею повесятся, а потом и на голову сядут.
Открывает он сейф, достает гражданскую книгу, ленту. Это все, что ему требуется для совершения обряда.
Входит шафер, за ним сваты, невеста, жених и прочие, сколько в комнате умещается. Остальные снаружи ждут, на крыльце.
Машинистки смотрят на невесту, смотрят — и даже лица у них бледнеют; от снисходительного выражения не остается и следа. Чипи взволнованно шепчет что-то Жуже. Та улыбается, а по спине у нее пробегает странный холодок. Писарь пришел из соседней комнаты, встал у косяка; из-за его плеча тянет шею судебный исполнитель; двое мужиков забыли ненадолго про свой камыш. Все глаз не могут оторвать от невесты. Даже не шепчутся друг с другом. Да и в голову как-то ничего не приходит: настолько хороша невеста. Секретарь медленно, торжественно ленту свою надевает через плечо, открывает гражданскую книгу, приглашает невесту и жениха к столу (жениха пришлось вытаскивать из какого-то дальнего угла) и, чуть ли не растрогавшись, совершает короткую церемонию. Потом пожимает невесте и жениху руки.
Регистрация проходит, как всегда, как любая регистрация; и все же обе барышни-машинистки чувствуют: что-то сегодня не совсем как обычно. Должно быть, потому что невеста сегодня — всем невестам невеста. И не ради жениха она такая, не ради этого сморчка плюгавого — а ради самой себя да еще ради всего девичьего племени. Не появляйся на свете хоть изредка такие невесты — парни, на что уж плохо женятся, а и совсем бы, наверное, жениться перестали.
Свадебная процессия степенно вытекает на улицу; подружки обступили было невесту — но тут же сконфуженно рассыпались. С этой минуты она уже им не принадлежит. Вот только Ферко не смеет к невесте подойти, так что Яношу Багди приходится подтолкнуть его слегка. У старшего свата в таких делах опыт большой. А подружек подхватывают под руки дру́жки — и все выходят парами со двора.
Опустела канцелярия; словно затихла, кончилась красивая песня.
— Ну что ж… за каких-то пять минут я их так друг с другом связал, что и два адвоката за полгода хорошо если развяжут, — говорит секретарь, запирая обратно в сейф гражданскую книгу.
— Вы думаете, господин секретарь… не дожить им до золотой свадьбы? — спешит полюбопытствовать судебный исполнитель, который два года как гимназию окончил и теперь хочет экстерном сдавать право.
— Им-то? На что угодно готов ставить.. У них на лбу написано, что не созданы они друг для друга.
— Жених богатый…
— Ну и что из того? Этой девке не богатый нужен, а такой, как она. Красивый, сильный, здоровый… Ну ладно, пусть они сами разбираются.
И правда, пусть сами разбираются.
Время у них было, чтобы подумать. Такие дела тяп-ляп не делаются.
А свадебная процессия тем временем заворачивает на церковный двор; звонарь бежит с ключами; в общем, скрепляют молодые свой брак еще и в церкви, чтоб был он прочным и долгим.
Две бабы заносят священнику калач, бутылку вина да полотняный платок, в который калач тот завязан.
Марика покорно переходит со всеми с места на место, словно по лестнице передвигается, со ступеньки на ступеньку — все ниже и ниже. А внизу — черная, непроглядная тьма… еще несколько шагов, и ноги тонут в этой черноте…
«Господи, что ж я наделала, что ж я наделала…» — пробует она осмыслить, понять происходящее; а в эту минуту жених наклоняется к ней и спрашивает:
— Не озябла, Марика?
— О… — только и может вымолвить Марика в ответ. Пустяковый этот вопрос болит у нее в душе, как саднящая рана на теле. Зачем он к ней обращается, этот вот, что идет рядом?.. И если обращается, то почему именно с таким дурацким вопросом?
А чем он, бедный, виноват, что не мог ничего другого придумать?
Вот они уже спускаются с паперти. Полуденное солнце бьет прямо в глаза, жемчужные капли падают с церковной кровли.
— Ишь, какая погода хорошая. Хорошей будет и жизнь у молодых, — пророчит какая-то баба, глядя на небо, потом на жениха с невестой.
Когда идут мимо кооператива, двери корчмы распахиваются и толпа парней вываливается на улицу, присоединяется к процессии. Подвыпившие, веселые парни приплясывают, прищелкивают пальцами, бьют себя по голенищам.
Музыканты марш Ракоци играют.
Начало свадебной процессии уже где-то далеко, у самого Кереша, а хвост еще здесь, у кооператива, пляшет перед собравшимся народом.
Ну ничего, у Жирных Тотов на всех угощения хватит.
Беда только, что перед этим все набиваются в хату к Юхошам. И все проголодавшись. Калачи, вино на глазах тают; хозяйка мечется между кладовой и сенями, молится про себя: господи, господи, только б хватило… И хватило-таки. О бедняках, видно, бог особенно печется.
Выдача невесты, прощание с родителями — на все ведь время требуется. Наконец Михай Юхош берет за руку жениха… то есть с этой минуты не жениха, а молодого мужа. Красивые слова придумал он в бессонные ночи, чтобы высказать, когда наступит момент. Но вот момент наступил, а он их так и не сказал. Только и смог выговорить: «Благослови вас бог, дети мои…»
Совесть мучает Михая. Ох, не хотел он этого брака, не хотел. Да что поделаешь: бедной девке за того идти, кто посватает.