— А может… ты, кум, сядешь? — говорит Ямбору первый сват, Янош Багди. Надоел ему этот мужик. И откуда он такой взялся… как это он его до сих пор не узнал? С этим рядом всю ночь просидеть — дело нешуточное.
— Не сяду, — отказывается Ямбор и головой трясет.
Входит Шандор Пап, санитарный инспектор. С утра-то он слишком рано явился, даже жена его обругала за это; так что теперь нарочно опоздал. Решил исправить. Встает в дверях, осматривается.
Шандор Пап — высокий мужик, крепкий. За сорок уже ему, но выглядит он куда моложе; только вот зубы желтые: жаль, мало заботится о них. Усы тоже пожелтели от табака; желты и кончики пальцев: курит много Шандор, одну за другой цигарки крутит. Курит он турецкий табак, который мужики крашеным называют. И говорят, мол, им этот табак даром не нужен. Ну, а на самом деле просто не по карману он мужикам: где столько денег взять?.. Стоит, значит, Шандор Пап в дверях, оглядывается и чувствует себя не в своей тарелке: все вокруг сидят, он один торчит, как каланча. «Сюда, сюда, здесь свободно, господин Пап… дядя Шандор», — кто как его зовет, и все на пустой угол смотрят.
— Ага… ладно, сейчас… — озирается Шандор, с какой стороны лучше пройти. Смотрит не где народу поменьше, а где баб побольше. Потому что в душе очень уважает он женский пол — хоть никто об этом не знает; а пройти до угла через столько женских колен тоже не последнее дело.
— Извиняюсь, — говорит он бабе, что сидит с краю, — не хочу толкаться возле невесты… — а сам уже начинает протискиваться осторожненько.
— Пожалуйста… — говорит та и, пока Шандор Пап мимо нее пролезает, зажмуривает глаза.
Бабы словно передают его с колен на колени; в конце концов все же добирается он до угла, садится. Кладет на стол свои огромные кулаки и говорит:
— Ну все… не выйду отсюда, покуда не вынесут, — и торжествующе оглядывается.
— Застольник! Застольник! — кричат ему со всех сторон, в ладоши хлопают. Радуются. Непонятно чему: то ли Шандору Папу, то ли свадьбе, то ли самим себе.
— Да ну? Ишь ты, и верно, — удивляется Шандор Пап и задумчиво гладит себя по подбородку. Рассеянно берет полный стакан вина, выпивает. В голове у него стихи Петефи струятся, словно ручей по камням… Что же такое должен застольник делать? Может, стихи рассказывать?.. Да нет, застольник должен шутки шутить. На все вопросы отвечать. И сам загадки загадывать. До тех самых пор, пока ужин не подадут. Да и после, если понадобится… Не помнит Шандор, выпил он вина или только собирался — на всякий случай выпивает еще стакан. Чарка на чарку — не палка на палку. Про второй-то стакан он тоже подумал, что ничей, а стакан был соседа, Эмбера. Ну да ладно, не беда.
— Начинай, Шандор! — кричат ему с другого конца стола, и все на него смотрят.
— Так… — не спеша вытаскивает он часы, видит: ровно семь. Скоро ужин подадут. А пока что делать?..
— Скажи что-нибудь! — опять кричат самые беспокойные.
— Черт подери. Видно, придется все-таки… — Шандор Пап устраивается поудобнее, оглядывает гостей. На глаза ему попадается физиономия второго свата. Экая рожа! — Ну, вот вы… можете вы мне сказать… в чем разница между вами и… папой римским?
Словно стена рухнула вдруг в горнице и рассыпалась на мелкие кусочки — такой грянул хохот. Теперь все ко второму свату повернулись, на него смотрят. Лайош Ямбор, побледневший, хочет ответить что-то, но лишь блеет, как коза: «Ме-е-е… ме-е-е…»
— Я знаю! Я скажу! — кричит кто-то из-за двери, захлебываясь от смеха.
— Ну, коли знаешь, так скажи ты ему, — разрешает Шандор Пап. Раз уж он за столом главный. Сами просили, чтоб сказал что-нибудь. Он и сказал; только вряд ли за это ему будут благодарны.
А голос из-за двери визжит:
— В том разница, что папа римский — малый не дурак, а Лайош Ямбор… их-ха-ха-ха… немалый… — даже выговорить не может. Или боится.
Смех то утихнет, то разгорится с новой силой. Господа пришли — и они не уходят на свое место, а останавливаются в дверях.
— Это уж точно, — говорит Шандор Пап, повышая голос. — Ну а эту-то загадку ты, сват, я думаю, сможешь отгадать. Скажи, в чем разница между сеном и соломой?
Чувствует Лайош Ямбор, плохи его дела, надо как-нибудь выпутываться. Лучше всего сделать вид, что его это не интересует.
— Не знаю, — отвечает он сердито и оборачивается к первому свату. Что-то сказать хочет.
— Как так не знаешь? Ведь это каждая скотина знает, — говорит Шандор Пап чистую правду.
Гости уже не хохочут, а прямо-таки задыхаются. Даже стряпухи пришли из сеней, заглядывают в двери. Потом обратно уходят… А ужин все никак не подают, будто опасаются: вдруг что-нибудь не так сделано, что-нибудь испорчено — и чем позже это выяснится, тем лучше.
Одна стряпуха суп все пробует: до сих пор еще не солила, боялась — вдруг какой-нибудь озорник прокрадется и сыпанет в котел соли пригоршню. Такое частенько на свадьбе бывает. Пройдет кто-нибудь мимо очага, рукой махнет, вроде бы мух отгоняет. А у самого в горсти соль. Беда тогда поварихе, если она уже солила. Хоть сама тот суп ешь.
Случалось, что недобрая рука и ртути подбрасывала в паприкаш, и мясо лезло из котла в разные стороны, будто стая живых ящериц. Словом, в кухне глаз да глаз нужен. Никого постороннего и близко нельзя к котлам подпускать.
Вторая стряпуха, вдова Пашкуй, паприкаш помешивает. Паприкаш тоже готов. Теперь только птицу проверить, что у соседей в печи жарится. «Сходи-ка к соседям, Йошка», — говорит она Пинцешу, кухмистеру.
Идет Пинцеш, зеваки у ворот расступаются перед ним на две стороны. Словно Красное море перед народом Моисеевым.
У ближних соседей лампада светится в сенях; под лампадой стоит баба, Агардиха, а рядом, на скамеечке, старик сидит, Ференц Мартон. Он хозяин дома, Агардиха же за птицей поставлена присматривать.
— Еще хотите кусочек, дедушка? — говорит Агардиха и лезет в печь. Отщипывает ногтями куриную грудку, в рот себе бросает. Потом и всего цыпленка достает. Хорош цыпленок, славно подрумянился. Отдает его старику.
— Эй, хватит, пожалуй, дочка, — бормочет старик. Но цыпленка берет. Ест прямо так, без хлеба.
— Ничего… кушайте на здоровье. Свадьба нынче. Всем хватит, — чувствует Агардиха, до чего это хорошо — доброй быть. До чего хорошо — накормить досыта этого старика, который, пожалуй, за целый год столько курятины не съест, как за этот вечер. Хочется ей, чтобы старик до самой смерти поминал ее добрым словом. Вся печь противнями уставлена, на противнях — горы жареной птицы. Сколько ее здесь! Ешь не хочу…
— Ну, готово у вас? — входит Пинцеш.
— Готово. Все готово.
— Ну, коли так… скоро придут за курами, а ты здесь оставайся, — и уходит.
Агардиха оглядывает сени: куда бы еще цыплят припрятать?.. Старику надо оставить, да и еще кому-нибудь, кто окажется…
А шафер на кухне торопит стряпух. Еще бы: гости сидят голодные. Только пьют. А от вина еще голоднее становятся. Да и пить-то перестали, боятся, что вино ударит в голову. Хохот, правда, не утихает: видно, застольник свое дело знает хорошо. Но вот стало тихо: словно закрыли дверь на улицу, где бушует буря: входит шафер, в руках у него большая миска, за ним вереницей парни, тоже с мисками. Парней — человек восемь. Стоят друг за другом, от мисок пар поднимается, и они словно бы нюхают этот пар. Ну а шафер начинает свое:
Добрый вечер дорогим гостям желаю!
Вот, стало быть, повар трудился не всуе,
Добрый суп с чигой вам несу я.
Кушайте, любезные гости, досыта,
Такой вкусный суп сварить ведь не просто.
Нет в нем ни гуся, ни тебе утки,
Говорю всерьез, а не ради шутки.
Как пес его сюда я,
Берег пуще гла́за,
От голодных волков отбивался три раза.
Кушайте, дорогие, освобождайте блюда,
Потому что есть у нас и получше блюда.
Две тощих блошки плавают в плошке
Да ворона на суку, сварена в собственном соку.
А еще к нам в котел попали
Две лягушки да три мухи с четырьмя клопами,
Кто есть не станет, после пожалеет…
Так что кушайте, гости, на здоровье!
Ставит он миску перед первым сватом и на пальцы дует: «Ух, ты, и горячо же…»
То, что он рассказывал, не что-нибудь, а стих. Правда, стих тот длиннее был бы, да не смог шафер дальше рассказывать: очень уж пальцы жгло. Парни молча ставят свои миски по одной на четыре-пять человек. Суп в мисках — золотистый, наваристый, чига в нем — тоже золотистая… А запах такой, что и мертвый поднялся бы из гроба попробовать.
Ложки бренчат, гости суп разливают по тарелкам; кое-кто, не вытерпев, уже ест. Самый первый, конечно, Лайош Ямбор. Но тут встает Янош Багди и, сложив ладони, говорит:
— Прежде сотворим молитву, гости дорогие…
Ух ты! О молитве чуть не забыли. Вскакивают гости все до одного. Янош Багди смотрит: парни-подавальщики остановились на полдороге; машет им, дескать, или сюда идите, или в кухню, но те не двигаются. Молитва? Это дело серьезное. Тогда Янош Багди говорит громко:
— Спасибо, господи, за еду и питье, да будет славно имя твое!
Все садятся на свои места.
Теперь уже всерьез начинается пир.
Горяч суп, только с огня — но так оно вкуснее.
Легкий жир плавает на поверхности, горячит людям кровь. Лайош Ямбор, весь распаренный, тянется за второй порцией — да вот досада: ложка по дну миски стучит. Бегает глазами вдоль стола. «Подвиньте-ка сюда вон ту миску», — хочет сказать, но до того торопится, что даже выговорить не может как следует, заикается. Получается у него что-то вроде: «Эк… эк… датумиску…»
Шандор Пап ест чигу с хлебом: он так любит, в армии еще привык. Да что говорить, все хорошо едят, никто сложа руки не сидит. Вот уж и миски опустели, гости рты вытирают кто чем. А шафер тут как тут, со вторым блюдом — паприкашем. Опять становится перед Яношем Багди, первым сватом, и говорит новый стих:
Пока суп мы ели, вот что приключилось: