Несмотря на преклонный возраст, писатель неустанно разъезжал по стране, при любой возможности посещая родную деревню. Поездки, наблюдения давали ему материал для новых книг; после 1945 г. из-под пера Пала Сабо вышли романы «Божьи мельницы» (1949), «Весенний ветер» (1950), «Новая земля» (1953)[4], «Под синим небом» (1963), «Хорошеющая бедность» (1969), цикл автобиографических романов, сборник избранных рассказов «Отныне и во веки веков» (1956), пьеса «Летний дождь» (1950), киносценарии «Освобожденная земля» (1951), «Контрабандисты» (1958), многочисленные статьи, очерки и т. д. Пал Сабо был удостоен литературной премии им. Аттилы Йожефа и дважды — Государственной премии им. Кошута.
И в новых произведениях писатель остался верен своей теме — изображению жизни венгерского крестьянства. Однако новая историческая ситуация выдвинула перед ним иные проблемы: его внимание сосредоточено теперь на новых конфликтах, связанных с ломкой старых, веками сложившихся устоев деревенской жизни (роман «Божьи мельницы»), с преобразованием крестьянского хозяйства на социалистических основах, с формированием нового облика деревни (роман «Новая земля»). Духовные братья Красного Гоза становятся теперь носителями и пропагандистами социалистической морали, социалистических отношений между людьми. Мечты Красного Гоза о разумной, достойной человека жизни, о человеке — покорителе природы, об использовании машин в сельском хозяйстве, облегчении крестьянского труда воплощаются теперь в конкретных делах и планах.
Произведения Пала Сабо, если рассматривать их в целом, представляют собой большое лиро-эпическое полотно, изображающее венгерское крестьянство на чрезвычайно важном и сложном историческом этапе — этапе перехода к качественно новой, социалистической форме жизни. Они убедительно показывают, что коренные интересы и нужды крестьянства закономерно ведут его к социализму, который единственно способен разрешить вековые противоречия, установить гармоничные отношения человека с человеком и человека с природой. Предлагаемый читателю роман «Пядь земли» — одна из самых впечатляющих страниц этой эпопеи.
Ю. Гусев
Свадьба
1
Первый снег выпал в начале декабря.
Принес его сырой южный ветер. Поначалу совсем еще было тепло, даже со стрех кой-где закапало. Думалось: этот не улежит, распустится в слякоть — да только к вечеру потянуло на холод и капель застыла сизыми сосульками. А снег сыпал все гуще, сыпал на кровли, деревья, скирды, забирался за ворот, шею мокрыми пальцами щупал. Мужики, такое видя, бросали дела и, кулаки в карманы сунув, бежали под крышу: на крыльцо, в сарай, на приступок хлева. Стояли там немного, глядя в белые вихри, и уходили в хату. Оборванной оставалась работа, как нитка пряденая: один конец на воле, в саду, другой — в ладони, еще зудящей от черенка лопаты, от топорища. Ненастье всем делам крестьянским положило конец. Ветер дул, закручивая снежную завесу, и в снегопаде, казалось, теснее жались друг к другу хаты, деревья — словно зябли поодиночке. Притихла деревня; одна телега только катилась со скрипом по главной улице. На ней плуг вверх лемехами: видно, пахать собрался хозяин, да лишь до околицы и доехал, а там, на люцерне старого Кишторони, пришлось поворачивать — отменила зима пахоту с другими работами заодно.
Липнет снег на ободья колес, отваливается толстыми пластами; лошаденки споро идут, чуют: пришло время отдохнуть в теплом стойле. А навстречу, вдоль заборов, бредет Жига Цебе, деревенский рассыльный, шапку на брови надвинул, палкой в снег тычет. Вёдро ль, непогода ли — ему идти. Слуге да собаке, известно, место на улице.
Телега в одну сторону уезжает, Жига Цебе уходит в другую — и опять кругом ни души, только снег шуршит на кровлях, на стогах, шуршит, поскрипывает и будто даже позванивает, словно дальний звон колокольный отдается в тонком стакане.
День-два еще ждут мужики, надеются: растает снег, вернется тепло. Ведь и у собаки первый щенок на свете не жилец; и в картах, говорят, первый выигрыш не выигрыш, а так, для затравки. Вот и на сей раз напрасны надежды. Уже к утру задул ветер с востока, и так стало студено, что у маленьких ребятишек носы алым огнем загорелись. Видно было по всему, что зима установилась прочно.
Лезет из труб густой дым, горьковатый запах кизяка расплывается в морозном воздухе. Пахнет горящий кизяк, как прогорклое пиво. А есть дома, где в печи поют, трещат буковые поленья, издавая аромат, словно увядающая резеда в церкви воскресным вечером в разгар лета.
Мужики тулуп перевертывают овчиной внутрь — у кого есть он, тулуп; у кого нет, тот лишь ежится, голову в плечи втянув, да холодный воздух сосет сквозь зубы. Ну конечно, не на людях. А на людях выпрямится мужик и ходит, будто и черт ему не брат. Мол, это ли мороз!.. Во дворах кидают снег, прокладывают дорожки к соломе, к колодцу, к хлевам, к кучам подсолнечных будылей. Бабы кутаются в платки теплые, ступают по снегу мелко, бережно, будто по скользкой лестнице идут. Ребятишки, из школы возвращаясь, глянут друг на друга, засмеются — и давай снег горстями хватать, снежки лепить.
Один день сменяется другим, утренние зори встают огненно-красные, это значит: жди или ветра, или же мороза без перемены.
И ветер был, и мороз становился все злее.
Сперва мужики по утрам еще в сторону поля поглядывали, да потом попривыкли и вспомнили зимние занятия. Кто дома сидел, кто по соседям ходил — покурить да покалякать, будто с прошлой зимы и не кончали.
Уже на третий день пошел по деревне слух, что в горах загрызли волки двух баб. Бабы-то были молоденькие и оделись нарядно, будто в церковь; шли же они в Варад, на базар. И не осталось от них ничего, только ноги в сапожках.
Такие же разговоры про двух баб, заеденных волками, ходили в здешних краях и в прошлом году, и в позапрошлом… Может, и в самом деле каждую зиму съедают голодные волки двух молодых баб. Ровно двух, не больше и не меньше. Может, бабы те приносятся в жертву самому богу зимы? Кто знает… Только идет такой слух из деревни в деревню, растет снежным комом, бередит людям душу. А сильнее всего волнует он подростков. Тягучими зимними вечерами собираются они в чьей-нибудь конюшне, где лошади стучат копытами по настилу, коровы жуют свою жвачку да пламя коптилки трепещет, бросая блики по стенам. Сидя тесно на сене, пересказывают парнишки друг другу нестареющую легенду про волков и двух баб, пересказывают то так, то этак, с разными подробностями, — а сами вспоминают живых женщин, золовок да крестных, как летом вымачивали те коноплю или мыли шерсть на пруду, а из-под подоткнутых юбок их светились круглые колени.
Ах, эти белые колени, вечной тайной дышащие! Эти женские колени, такие непостижимые для бедных подростков. Даже за голенищами сапожек, до матового блеска отшлифованными тяжелым краем юбки, таится что-то необыкновенное, что-то чудесное… и ведь подумать только, что как раз до кромки сапожек и съели волки тех двух баб. Как раз до верхнего двойного шва.
Оживают, выходят на свет божий и другие легенды. Рассказывают, ночью по деревне рыщет бешеная собака, шерсть дыбом, глаза горят, будто два угля, язык из пасти свисает на добрый вершок.
На солончаках, говорят, убили табунщика (слух этот держится уже добрых шестьдесят лет), в соседней деревне корова отелилась бычком о двух головах, упал с неба свиток с непонятными письменами, а еще говорят: быть войне, потому что видели на небе меч огненный, сверкающий; на околице, под садами, каждую ночь куролесят привидения, вурдалаки, ведьмы… Взрослые, степенные мужики россказням этим, конечно, не верят — маленькие они, что ли? — но и спорить не спорят, только помаргивают да трубку посасывают торопливей, чем обычно.
Недаром ведь сказано, что лучше все время бояться, чем один раз испугаться.
Словно бы и не на земле-матушке, а где-то в заоблачных высях стоит деревня: так далека она теперь от летнего пота, от летних забот, так ушла в сказки, в легенды.
Да ведь сказками одними жив не будешь: и скотина орет, просит есть, и человек должен зиму продержаться, потому что снова придет весна, а она, известно, и хороша, и пригожа, но от мужика своего требует.
— Эх-хе-хе, пожалуй, пряжу пора готовить, — говорит то один, то другой и, встав со скамейки (где сосед как раз толковал, как в молодые годы нашел он однажды разрыв-траву, ту, что любой замок шутя открывает), потягивается, плечи расправляет. Блаженная одурь первых зимних дней уходит, как сон на рассвете, и каждый вступает на ту стезю, которой положено ему идти с осени до весны. Так ходит в одиночестве солдат вокруг полосатой своей будки, где отведен ему пост. А быстро ходит или еле-еле — это уж как ему велят старание да характер.
2
Воскресенье. Колокола вызванивают полдень, и, словно огромный колокол, гудит весь небосвод. Воздух так прозрачен, что, если глаз у тебя зоркий, иголку увидишь на макушке колокольни. Печные трубы дышат дымом: одни — черным, кудрявым, другие — бледным, прозрачным. Смотря чем топят в хате: дровами буковыми или кизяком. А кое-где трещит в огне сырая акация, по всей хате идет от нее гул и треск, выплескивается в сени, когда кто-нибудь дверь открывает. На плите жарится лук в сале, шипит мучная заправка, аромат ее смешивается с запахом горящей акации. Запах этот странно щекочет горло, и тут уж хочешь не хочешь, а разговоришься…
Но бывают люди, про которых даже заклятый враг не скажет, что они любят языком болтать. Такова, например, семья Юхошей; вот и нынче — тихо, молчаливо у них в хате.
Сам старый Юхош праздно сидит на припечке с трубкой; иногда лишь нагнется, дверцу печную отворит, зажмурится и возьмет из корзины, что стоит рядом, нарубленные ветки акации. Жмурится он, понятно, не от страха — как бы руку ненароком не оцарапать, а чтобы шальной сучок в глаз не влетел, потому что ветки еще мельче надо ломать. Подбросит в огонь, ногу на ногу положит, пошевелит ступней, дальше трубку сосет. Жена его, в девках Юлишка Лабро, тут же, у печки: то заправку помешает, то кастрюлю откроет — припозднилась сегодня с обедом, чего скрывать. Возьмется она за горячую посудину, потом за передник и, прихватив передником ручку, тащит кастрюлю ближе к краю плиты. Ничего, скоро уж закипит… вот заправить еще успеть…