— Черти полосатые… это вы ловко устроили, — говорит наконец вдова. Тарцали не отвечает, слушая скрип снега под ногами, и вдруг начинает громко хохотать. Все больше и больше его разбирает. На всю улицу разносится его смех. Пирошке же плакать хочется, а не смеяться.
— Что здесь смешного? — спрашивает она с удивлением.
— Что смешного? А вот что у Тотов свадьба идет, а невеста — тю-тю… нет невесты-то…
Пирошка останавливается, смотрит на Тарцали; теперь и она не знает, смеяться ей или плакать…
«У одной голова разболелась… другой, вишь, плохо… уж не подсыпали ли чего в еду?» — думает Ракель, входя в горницу. Присаживается на минутку возле сватьи. Ладно, теперь все равно: какая-никакая, а сватья…
— Где невеста? Невесту ведите… Причесывать пора, — беспокоится Янош Багди, первый сват, и смотрит на часы. Вон, шесть минут первого уже. Время бежит. К часу ночи с невестиным танцем надо закончить. Потом он молодых поздравит, и на этом его обязанности кончены. Дальше пусть делают, как хотят. Или как могут. К утру вся компания пьяным-пьяна будет. И зачем столько вина… кому от этого польза?
— Причесывальщицы! Причесывальщицы! — ходит шафер от одной бабы к другой.
Те поднимаются с насиженных мест, готовятся за дело взяться. Да только где же невеста? Нет невесты нигде.
— Сейчас придет… подождите немного, — говорит из дверей хозяйка. Но и сама не очень-то верит своим словам. Идет искать невесту. К соседям.
Сначала отправляется в дом Ференца Мартона; с этой семьей они в ладах, их одних, собственно, и за соседей-то считают. В сенях свет горит, но народу не видно. Входит в горницу. Там тоже светло; правда, фитиль в лампе прикручен. Старый Мартон с трубкой сидит на припечке. На кровати храпит кто-то: должно быть, усталость свалила. Или вино. Больше никого нет в хате.
— Не приходила сюда невеста? — растерянно моргает Тотиха и, не дожидаясь ответа, выходит. Должно быть, у других соседей… у Чордашей… И чего они туда ее повели?..
Конечно, невесты и там нет. Только Балинт Сапора со своими приятелями, батраками да парнями, которых не позвали на свадьбу, сидят за столом, выпивают. Видно, вина у них хватает: весь стол уставлен стаканами да бутылками, большими и поменьше. Свадьба и здесь идет. Не уместилась в одном доме. Захватила соседей, улицу, всю деревню… Только вот невесты нету.
Уже тут почуяла хозяйка, что беда стряслась. Однако уверяет себя, что раз здесь сидят гости, едят и пьют, да и молодые расписались, как же не быть невесте! Невеста должна быть, и все тут. Без невесты не может быть свадьбы — что за свадьба без невесты?!
Бабы-причесывальщицы сгрудились около дверей, перешептываются, озираются боязливо. Не потому, что боятся, как бы кто их не услышал: чувствуют, не так что-то. Какая-то большая беда пришла в дом.
Чувствуют это и остальные гости. На какое-то мгновение тишина, плотная, ледяная, заполняет горницу. Табачный дым, испарения лениво ползут в сени, оттуда во двор. Там, закурчавившись, поднимаются вверх, оседают на кровле бахромой инея.
Янош Багди, который здесь, как первый сват, за все отвечает: и за то, чтоб все себя хорошо чувствовали, и за молодых, и за гостей, и за прочее, — делает знак музыкантам; снова гремит чардаш. Парни высматривают девок; кто подходит, приглашает по всем правилам, а кто лишь пальцем поманит и ждет, чтоб девка подошла.
Цыгане тоже разбираются, что к чему, знают: когда драка назревает или еще что, лучшее средство — музыка. И чем зажигательней, быстрее, тем лучше.
Так что за музыкой дело не стало.
Снова бьет ключом веселье, будто и не случилось ничего. Даже вроде веселей становится. Парни с замужними бабами пляшут, женатые девок приглашают — не вредно их перемешивать иногда. Мужики усы подкручивают: эх, и спляшет нынче кто-то с кумой. А кума и не думает отказываться, весело трясет подолом. И прижмется, если надо. Если уж куму так хочется… Только Яношу Багди не дурманит музыка голову. Один раз всего случилось на его памяти, что невеста к утру сбежала от жениха… да той, правда, было от чего, а этой? Девка бедная, жених богатый… конечно, скорее всего, вернется — а вообще, кто знает… Ух, даже в жар бросило. Дьявол бы их побрал, и почему бы им сначала не свыкнуться хоть немного, а потом уж жениться?..
Окидывает Янош Багди горницу взглядом. Взгляд этот, твердый, внушительный, уже на стольких свадьбах и выборах ему помогал. А теперь вот ничего не меняется. Гости себе танцуют. Некоторые еще и подпевают музыке. «Слушай, брат, пошел бы ты искать невесту-то, что ли?..» — говорит он с раздражением Ферко.
А Ферко как раз толкует Лайошу Ямбору о новом плуге, который и отвал разрезает, и все такое прочее; позарез ему нужно все это именно сейчас объяснить. Говорит, и ужасно ему нравится собственный голос; чем больше говорит, тем больше нравится…
— Это, брат, такой плуг, что он землю режет не так, как, скажем, старый. У этого лемех ну чуточку, может, лучше к земле, стоит и такую борозду дает: дно у нее что твое стекло. А потом и нож, он не просто режет, а только надрезает… Понимаешь, чуточку-чуточку надрезает…
— Я тебе говорю, поди поищи невесту.
— А, сама придет, коли любит… хе-хе-хе, — смеется Ферко, и смех у него точь-в-точь, как у Ямбора. Локоть ставит на стол. То есть хочет поставить, да промахивается, так что всем телом дергается вниз. Будто за веревочку его из-под стола потянули. С изумлением глядит он на край стола: ишь ты… стол — вот он, локоть — вот, а не попал… Как же это так? Даже мороз по коже пробегает — до того это невероятно. Осторожно пытается еще раз локоть поставить — и влезает им чуть не на середину стола.
И тут вдруг пропадают в нем все мысли до единой — ну ничегошеньки не может вспомнить из того, что собирался сказать. Голова пуста на удивление. И слов никаких уже нет на языке… Сидит с застывшим, тупым взглядом; смотрит на лампу, на кувшин с вином; видит и Яноша Багди — будто через стеклянную стену видит.
Медленно-медленно начинает осознавать, что́ за день сегодня и что́ вокруг такое происходит. Марика… Имя это слабым отзвуком приходит откуда-то, из страшной дали, чтобы постепенно заполнить его целиком. Чтобы так переполнить голову, что она словно вспухла, а в висках начинает стучать.
— Пойду схожу за ней… — говорит Ферко и встает.
Однако есть у него ноги или нет — об этом он понятия не имеет, а идет словно бы плечами. Или, может, головой; а тело как-то за головой подтягивается. А она, голова, сейчас большая, ужасно большая, и очень боится Ферко, что стукнет ее по пути о притолоку или еще обо что.
Даже в сенях чувствует он: все, что ни есть вокруг, до отказа наполнено Марикой. Марика — и в очаге, и в бабах, моющих посуду или просто стоящих без дела, и даже как будто в старом Пинцеше. Марика — это теперь не девка, не баба, не невеста, а распадающееся, расползающееся единство вещей, людей, всего сущего.
Вот что примерно думает Ферко; но думает не в словах, а в каких-то цветных расплывчатых пятнах… будто в голове у него окончательно перемешалось все, что он видит и ощущает: вино, одежда, стена, ночь…
Хотел было Ферко к чулану повернуть, да не получилось: будто невидимый кто-то выталкивает его на крыльцо. Мигая, смотрит он на тусклый свет фонаря, потом неверными шагами сходит со ступеней и бежит к хлеву. Не по прямой линии бежит, однако, а по дуге. Задвинув изнутри засов, бросается Ферко ничком на сено, приготовленное к утру.
Еще успевает услышать, как прямо в ухо стреляют ему ломающиеся стебли сухой осоки, но потом и это уходит куда-то, и он уже спит без задних ног.
Коровы поворачивают головы и перестают жевать жвачку, потому что кто-то страшно храпит в темноте…
Так что осталась свадьба и без невесты, и без жениха…
Музыканты играют одну песню веселей другой, народ из всех трех горниц слился в одну толпу, и нет уж ни молодых, ни пожилых, ни господ, ни мужиков — лишь самозабвенно танцующие, раскрасневшиеся гости. Даже Марцихази не усидел, отплясывает чардаш с какой-то немолодой, но на лицо и на тело очень даже пригожей бабой. Танцует ловко, красиво, правильно и подпевает глубоким басом:
Если б эта ночь без сна
Целых две недели шла,
Две недели да еще два дня;
Эх, с тобой отвел бы душу я,
Эх, отвел бы душу я…
Косорукий Бикаи набрался наконец смелости, отпустил свою даму и вербункош[15] отплясывает. Пол под его сапогами то ухает, как тяжелое орудие, то чечеточной дробью отдает, как пулемет. Дама, младшая дочка почтмейстера, улыбается и, еле заметно прихрамывая, прохаживается перед ним мелкими шажками, будто гуляет.
А невеста и жених — как в воду канули.
И музыка не может ведь без конца продолжаться.
Цыгане, правда, еще играют, да кажется уже, что не смычки, а время тянут.
Габор Жирный Тот дошел наконец до господской горницы; в двух других никого вроде не осталось, с кем бы он ни поговорил. Есть у него мечта — старостой стать, а где можно ближе с господами сойтись, ум свой показать, как не в собственном доме, за обильным столом? Сейчас он как раз секретарю объясняет, как да что надо бы в правлении изменить; и с пастбищами бог знает что творится, всяк в свою сторону тянет… в это время вваливаются в горницу те, кто оттанцевался.
— Фу, до чего жарко, — говорит молодая учительша, обмахиваясь рукой.
— Ну, братцы… дела начинаются: хоть стой, хоть падай, — говорит входя Марцихази и торопливо дверь за собой захлопывает.
— А что такое? — забеспокоился секретарь.
Марцихази не отвечает, глазами на Габора Тота показывает. Габор сидит спиной — да будто глаза у него на затылке; все видит, оборачивается, смотрит на Марцихази недоуменно.
Тихо. Все словно воды в рот набрали.
Габор Тот сидит, не знает, что делать; на столе что-то перебирает… наконец встает и выходит.
— Случилось что? — обступают гости Марцихази; тот оглядывается на дверь, садится. Наливает себе вина, содовой добавляет; посмеиваясь, вертит стакан в руке, отпивает, потом говорит: