— Похоже, невесту увели.
— Бац, — стучит по столу ладонь секретаря. — А что я говорил? Вот только не думал, что так скоро это случится. Хоть бы дождалась, пока свадьба кончится.
— Она бы, может, и дождалась, да ведь, если ее увели, значит, был и кто увел. А ему конца свадьбы дожидаться — никакого расчета, — отвечает Марцихази и смеется.
Опять тихо в горнице. Задумались все. А о чем каждый думает — один бог знает. Во всяком случае, женщины краснеют и глаза опускают одна за другой.
— Откуда вы это узнали, дядя Марцихази? — спрашивает молоденькая учительша.
— Откуда? Целый час ее ищут. А если она здесь, так чего ее искать?
— Но это же ужасно…
— Ну, только для жениха. А тем двоим, то есть кто увел и кого увели, не так уж, наверное, плохо. Конечно, может, им тоже ужасно — ужасно хорошо. Подумайте-ка, Мария, что… — однако тут вспоминает почтмейстер о дочерях и сразу замолкает; блестя глазами, за стаканом тянется, пьет.
— Но все-таки в самый день свадьбы…
— А это уж значения не имеет. Лучше раньше, чем позже.
Тут вступает в разговор пожилая учительша, которая еще и активистка в местном обществе содействия народному просвещению и которая была однажды замужем, но всего каких-нибудь полтора года, потому что муж, почтовый чиновник, рано вышедший в отставку, взял и повесился на печной трубе.
— Вот видите, — говорит она с возмущением, — как же воспитывать, учить этих людей? Как прививать им культуру? Ведь они такие же темные, невежественные, как тысячу лет назад. Им наплевать и на нравственность, и на власть, и на право. Низменные инстинкты — вот их нравственность, их идеал. Что им стоит нарушить клятву? Даже глазом не моргнут…
Марцихази не выдерживает, перебивает ее:
— Розика, дорогая, неужто вы всерьез полагаете, что мы вот, кто или по службе, или помимо службы, но все равно за определенную мзду учит этот дикий народ культуре, — что мы так уж далеко ушли от него? Или вообще что человечество, как таковое, продвинулось хоть немножко вперед за тысячу лет? Вот утверждают, что предки наши клали мясо под седло, чтобы оно стало мягче, и потом уже ели… Конечно, наши ученые изо всех сил протестуют: дескать, наша культура уже в то время была такой высокой, что полностью исключала употребление в пищу мяса, приготовленного таким способом. Возможно, ученые правы — но все равно мы за тысячу лет прогрессировали лишь в той степени, что не едим сырое мясо сразу, а едим его только через месяц. А то и раньше. Ведь, скажем, сало тоже сырое, колбаса — сырая; какая-нибудь салями — известно ведь, как она делается. А что такое — разница в один месяц? Да ничего.
— Но сейчас совсем о другом же речь…
— Постойте-ка — что-что, а завладеть вниманием слушателей Марцихази умел, как никто другой. — Мы вынуждены принимать пищу, ибо без пищи не сможем жить. Но то обстоятельство, что чаще всего мы утоляем голод или, другими словами, набиваем брюхо публично, да еще под разными фальшивыми предлогами, вроде праздников, семейных торжеств и прочее, — разве это культурный прогресс по сравнению с тем, как ели наши славные предки? Они ведь просто ели, и все тут, без всяких там эмоций, по чистой необходимости. Я не говорю о том, что в истории древних великих культур были периоды, когда поглощение пищи было таким же предосудительным и внушающим отвращение актом, как и все остальные проявления обмена веществ. Так что современные моральные законы — это просто биологические законы, и с точки зрения идеального общества — это совсем не прогресс, а, наоборот, отступление назад. Не исключение из этого правила и выбор пары, или институт брака, говоря языком религиозной морали. Ведь рядом с инстинктивным влечением, а часто вопреки ему здесь играют роль тысячи разных соображений. Например, богаты ли невеста или жених; и кто был отец; или вот еще правило: беря дочь, смотри на мать; и бог знает что еще. Да только природа не терпит долго, а то и совсем, вмешательства в ее дела, потому-то время от времени и происходят, как бы в назидание человеку, взрывы вроде нынешнего бегства невесты… Ну а теперь говорите, пожалуйста, что вы там хотели сказать, — вытаскивает он сигарету и закуривает.
Слова Марцихази сыпались на бедную Розику как град. Даже плечи у нее занемели.
— Словом, вы, Марцихази, сторонник того, чтобы… если мужчине нравится женщина, то пусть он спокойно убивает всех, кто стоит на дороге, и тащит женщину, куда хочет?
— Нет, мне это не нравится. Но ведь это факт. Видно, природе нужно именно это… А мне лично нравится такое идеальное, утонченное общество, где люди, закрывшись в темной комнате, торопливо съедают пищу, необходимую телу.
— Да не просто пищу, а пилюли, экстракты! — выкрикивает секретарь и хохочет, чуть со стула не падает.
— А что, может, и пилюли, почему бы и нет? Да только… здесь тоже есть загвоздка. Чем идеальней, то есть культурней, будет человек, тем больше будет он терять то место в мире, которое завоевал в долгих тысячелетиях страшной борьбы. Извечный закон природы — все живое да борется непрестанно за свое существование… Старший мой брат, бывший пехотный капитан, в прошлом году место получил в провинции, в деревне. Жена его, этакая бездетная добрая душа, решила спасаться от деревенской скуки разведением птицы, скота. Ну, дело пошло: выращивали они великолепных коров, кур, другую птицу. И до тех пор все было чудесно, пока в один прекрасный день не случилось так, что паприкаш из цыпленка стоял на столе, а они не могли к нему даже притронуться. Ни крошки не могли съесть. Для них ведь деревня означала полную оторванность от шума жизни. С мужиками они не общались, в гости не ходили, жили утонченной жизнью людей, которые приблизились к идеальному состоянию. В конце концов оставалось им только записаться в бичердисты[16], надеть белые балахоны и на улицу идти проповедовать. Или просто попробовать остаток жизни прозябать на растительной пище, чтобы обрести душевное равновесие… Да хорошо еще, если бы здесь они его обрели… Только ведь растения-то тоже живут. А если живут, то кто может доказать, что не чувствуют? Не хватает еще, чтобы они жалели лишить жизни какую-нибудь молодую и красивую, всей полнотой бытия наделенную морковку… или там салат. Тогда уж гроб можно спокойно заказывать… да и то прежде подумавши, потому что ведь гроб из дерева делают, а дерево — тоже когда-то живое было… Это да… Это уже интересно…
— Ну и что дальше было? Чем все кончилось?.. — любопытствует Розика. И как учительница, и как народный воспитатель.
— Чем кончилось? Словом… это уже болезнь была, страшная болезнь. Представьте себе офицера, командовавшего когда-то полком, который… как бы это сказать?.. настолько утончился, стал идеальным, что не смеет цыпленка зарезать. Не говоря уж о том, чтобы еще и съесть его.
— Н-да. А вдруг война…
— Вот-вот. Только брат мой не из того теста сделан, чтобы так легко сдаваться.
— Вылечился? То есть…
— Вылечился. И довольно радикальным способом. Когда они уже не смели мясо покупать в лавке, разозлился однажды брат и напился так, что чертям тошно стало. А когда шел домой, на плечо ему петух взлетел — у них это было дело обычное. Тут брат хвать его — и шею свернул. Сначала голову его сгрыз, а потом…
Громовой смех в горнице.
Мария, молодая учительница, от восторга ладонями по столу хлопает. Все смеются. Даже сам Марцихази. Только две его дочери улыбаются тихо. Должно быть, не первый раз эту историю слышат.
— Но послушайте, папа, — говорит одна, — все-таки сейчас о другом речь… если невеста сбежала, что будет? Вернут ее?
— Чего? Кого?
— Ну, эту невесту? Она такая красивая…
— Ее вернуть невозможно.
— Но ведь по закону она жениху принадлежит.
— А по другому закону — тому, с кем убежала.
— Вот как?
— Да уж так…
— А кто мог ее украсть? Может, просто к матери ушла, домой?
— Мать ее здесь. Сидит и пошевелиться не смеет. Только глаза у нее бегают… Нет, невесту украли по всем правилам. И кажется мне, я знаю, кто мог это сделать. — Он вспоминает полицейских, телефонные столбы и Красного Гоза. — Йошка Гоз, Красный Гоз. Я думаю, это он. Ну что, уходим или остаемся еще?
«Красный Гоз украл? Н-ну… тогда уж она в самом деле украдена», — думают все, хотя вслух никто ничего не говорит.
— А власти… то есть полиция, не могут разве вмешаться? — теперь одна Мария еще задает вопросы; ей всего девятнадцать исполнилось, и учит она всего лишь второй год. Но напрасно ждет она ответа, никто ей не отвечает. Оглядывается в недоумении: все куда-то в сторону смотрят, кто на лампу, кто на окно или на стену. Рты у всех приоткрыты, словно смех так и застыл, обнажив зубы в ухмылке.
А в соседней горнице вдруг наступает тишина; необычная, мертвая тишина. И среди этой тишины гремит один голос, патетически подрагивая, как лист на березе. Говорящий словно стоит где-то на вершине холма, а тишина осела внизу, у подножия.
Марцихази встает, дверь настежь распахивает. В горнице Шандор Пап декламирует Петефи:
Французский край почти второй обетованный,
Он сущий рай земной и лучше Ханаана.
Вот на него зачем точили турки зубы
И вторглись в этот край своей ордою грубой.
Когда в страну пришла венгерская подмога,
Враг буйствовал вовсю, уже награбив много…
— Что это он? — спрашивают женщины шепотом.
— Не слышите? Декламирует стихи Петефи, все подряд.
— Господи боже… с первого до последнего?
— Конечно. До полудня будет рассказывать, но расскажет. Если потолок на него не рухнет…
А Шандор Пап все гремит:
Утешься, — убеждал венгерский полководец. —
Управу мы найдем на этот злой народец…[17]
И трясет поднятыми кулаками, и волосы на голове у него стоят дыбом, как щетина.