— Господи… не могу поверить, что ты здесь…
— И я. Вчера и мечтать не смела об этом. А теперь, утром… — Йошке немного грустно становится, потому что Марика убирает руку с его шеи, усаживается повыше. Мать тихо приоткрывает дверь — и закрывает снова. А Марика продолжает, где остановилась, — …теперь, утром, я уже здесь. У тебя. Теперь что хочешь можешь со мной сделать. Выгнать, побить…
— Глупая… что ты говоришь? Больше чтоб я никогда этого не слышал, ладно? — Йошка, потеряв вдруг всю свою решительность, несмело кладет руку на плечо Марике и, будто сам о том не подозревает, ведет по спине до пояса. Пальцы его цепляются за оборку, он стряхивает ее. И обнимает Марику уже по всем правилам.
— Я… встала бы, — говорит Марика растерянно.
— Ладно. Я тебе помогу, — охотно соглашается Йошка с загоревшимися глазами.
— Нет, нет… ты пока выйди. Хорошо? — и мягко гладит его по щеке.
— Выходить, пожалуй, я не выйду… лучше встану к окну. Ладно?
Но Марика не смотрит на него, только головой качает.
— Нет, нет, как-нибудь не так, потому что… надо мне встать…
— Ну ладно. Тогда я… — все торгуется Йошка. Марика вдруг замолкает, смотрит куда-то пристально, внезапно вскакивает, выбирается из перины и бежит к плите. Схватив кастрюлю, сдвигает ее на край плиты — в последний момент, потому что молоко уже поднялось над краями белым куполом. Трясет пальцами и, хохоча, оборачивается к Йошке.
— Про молоко-то забыли… Вот бы влетело нам…
Красного Гоза нынче какая-то сила переносит с одного места на другое. Теперь ему уже на кровати не сидится: встает и идет к Марике. А та делает шаг — и вот она уже по другую сторону стола. Йошка — бегом за ней.
— Киска-киска, поймай мышку… — хохочет Марика уже возле комода. — Кис-кис… — и проскальзывает у него под рукой. Наконец Йошка настигает ее в углу, возле кровати… тут Марика делает вид, будто вспомнила что-то важное, и обеспокоенно спрашивает: — Господи, а что ж я одену?..
Красный Гоз, поддавшись на уловку, идет к вешалке и снимает пальто Тарцали.
— Вот, хочешь пальто?
— Нет-нет, пальто, пожалуй, не надо… — а сама быстро ныряет в постель, перину натягивает до самого подбородка.
Йошка, забыв про пальто, снова идет к ней. Однако тут входит мать — сначала покашляв перед дверью, словно простуженная. Сын растерянно оборачивается к ней:
— Мама, а что Марике одеть? У нее здесь ничего нет из одежды.
— Одеть что? Найдем как-нибудь. Все будет как надо, не бойтесь. А ты пойди пока корову посмотри да дров наколи немного… Чтоб вас черти обоих побрали. Не могли по-человечески сделать…
Сев на край постели, треплет Марику по щеке:
— Эй, забодай тебя комар, слыханное ль дело — такое вытворять? Одному парню голову вскружила, другого в дураках оставила, всю деревню переполошила. Вот тебе, вот тебе! — шлепает ее под периной.
— Я не виновата, это все Йошка, он меня первый бросил…
— Ну, ему я тоже задам… ступай, ступай, чего рот разинул? Насмотришься еще, успеешь.
Идет Йошка, хоть и очень ему неохота. Словно бы взяли и выставили его за дверь. А мать права: скотину кормить надо; время ведь не остановится по такому случаю…
— Ну так, стало быть… С чего день-то начнем, а, дочка? — говорит мать, убирая у Марики волосы со лба.
— Я… я все буду делать, как… вы скажете… — отвечает Марика запинаясь. Не знает она, как ей теперь мать Йошки называть.
— Ты не стесняйся, зови меня мамой или матушкой. Как свою мать. Раз так оно вышло, значит, мать я тебе. Ну, как звать будешь?
— Матушка…
— Вот и славно, доченька, вот и славно. Стало быть, для начала я тебе одежду подберу из своей. Сватья придет, еще кто-нибудь — не встречать же тебе их в нижней рубашке; идет она к шкафу, к комоду, ящики выдвигает; Марика садится, ноги спускает с кровати. Сердце у нее переполнено какой-то тихой, спокойной радостью. «Господи, господи», — повторяет она, сладко потягиваясь.
И четверти часа не прошло, как Йошка входит с охапкой наколотых дров.
Марика стоит перед зеркалом, на ней праздничная юбка и кофта свекрови; в эту минуту пытается она разглядеть в зеркале узел у себя на затылке. Длинна ей юбка, чуть не до щиколоток, да и кофта просторна; ветховата, старомодна на ней одежда; только глаза ее — новые, никогда не виданные глаза. Ну и узел, конечно. Узел этот — будто копна сена звездной ночью, такими бывают еще грозовые тучи, собирающиеся на краю небосвода.
— Ну, как тебе молодая жена нравится? — гордо спрашивает мать.
— О, матушка… — конфузится Марика.
— Ну-ну, я ведь только к тому, что мы всегда поможем, если что, — и подходит к Марике. — Постой-ка, вот эту ленту бархатную на шею тебе повяжем. Вот так.
Идет к плите, кофе заваривает, яйца разбивает на сковороду. Сегодня обильный, праздничный нужен завтрак.
Сама в это время думает: три курицы должны нынче снестись. Одна черная да две пеструшки…
Красный Гоз тихо подходит к Марике, ласково обнимает ее за плечи, ведет к окошку. Стоят молча, обнявшись, смотрят во двор.
Над двором, над улицей плывет колокольный звон: завтракать пора. Кажется, можно увидеть, как падают на сырой снег тугие удары — или это всего лишь солнечный свет, что одинаково приветливо льется на всех, и на слабых, и на сильных?
С двух сторон соседи толкутся у забора. С нескрываемым любопытством ждут, когда молодая выйдет показать себя двору, солнцу, деревьям — ну и, конечно, соседям.
— Пойди, Марика, выйди, пусть им тоже будет праздник, — смеется Йошка.
— Ладно… — охотно соглашается Марика: ей уж и так надо выйти кое-куда…
— Накинь-ка этот платок на шею… и иди мимо хлева, все прямо… Да постой, пойду-ка и я с тобой… — говорит мать.
Прикрывшись платками, идут они рядышком по крыльцу, затем по двору.
Солнце пригревает. А забор вдруг громко трещит: очень уж навалилась на него соседская девка.
Крестины
1
В феврале сбило машиной дорожного обходчика. Машина ехала со станции, а обходчик шел из корчмы; на повороте они друг с другом и встретились. Будто договорились.
Помер обходчик: смертен человек вообще, а этот еще и стар был к тому же; одно лишь нехорошо — очень скупо обошлись с его семьей комитатские власти. Ну а вообще-то верно говорят: худа без добра не бывает. Жил в деревне мужик, Андраш Гуйяш, и был он в правлении четвертым выборным. А еще давно хотел он стать дорожным обходчиком. Получать месячное жалованье, пособие по болезни и все прочее да ходить по тракту, помахивать флажком, обрезать шелковицы на обочине, ветви домой таскать, козырять проезжающим автомобилям… Видно, чем-то привлекает людей работа дорожного обходчика, потому что не один Андраш Гуйяш хотел эту должность занять, а еще целая куча мужиков. Да с Андрашем Гуйяшем тягаться не всякий может: как-никак выборный. До тех пор околачивался он в канцелярии уездного начальника, в комитате, пока не добился своего.
Тут, однако, новая забота появилась: опустело его место в правлении. Найти сюда человека — дело непростое, потому что жалованье выборному идет всего сорок пенгё в год, и к тому ж не очень-то любят нынче в деревне выборных. Каждый раз, как недоимки взыскивают или арест налагают на имущество, не кого-нибудь, а выборного проклинают бабы, не на кого-нибудь, а на него лают по дворам собаки.
Да видно, какое бы маленькое ни было корыто, а свиньи на него все равно найдутся. Выбран был на вакантное место Лайош Ямбор. Это, конечно, опять же чистая насмешка: всем ведь известно, что Лайош Ямбор — мужичонка несерьезный, а к тому ж ни хозяин, ни бедняк. Конечно, он вроде бы и хозяин, да только хозяйство это не его, а жены. На хозяйстве, значит, женился; и при этом хозяйстве он вроде пятого колеса в телеге. И вообще — никудышный он мужик: жадный, ленивый, корыстный. За дырявый грош душу черту продаст.
Правда, и выбрали его не совсем чтобы по правилам: лишь два его шурина вопили во всю глотку: мол, хотим Лайоша Ямбора! Хотим Лайоша Ямбора! — и руками размахивали.
А секретарь, чтоб не долго думать, решил по шуму определить, чего большинство хочет. Вот и услышал Ямбора. «Ладно, пусть будет Ямбор», — сказал он наконец, склонив голову пред волей народа. Собрал бумаги и ушел в свой кабинет.
Тут же вызвал он Лайоша Ямбора и привел его к присяге. Потом руку ему пожал и сказал, дескать, раз народ оказал ему такое доверие, то должен он свой долг выполнять с честью.
Мужики во дворе смотрели друг на друга разинув рты, да поздно было. Дело сделано. Теперь Лайош Ямбор будет у деревни на шее сидеть, и ничем его оттуда не соскоблишь. Пока сам не отпадет. А отпадет он только через три года — на такой срок выбираются члены правления.
Конечно, это в общем-то еще не беда, потому что Ямбор не хуже любого другого сможет с судебным исполнителем по деревне ходить, собак отгонять. Переписывать лошадей, поросят — что потребуется. Словом, не беда это, а скорее стыд. Особенно для самостоятельных хозяев… Да что теперь над этим голову ломать? Кто-то же должен быть выборным — раньше бы почесались, подумали, когда можно было. А теперь горячиться — после драки кулаками махать! Еще то хоть хорошо, что какой бы пропащий человечишка ни был Ямбор, а походит в выборных — глядишь, и за ум возьмется. И одежду, глядишь, поправит и мозги свои…
А с мозгами у Лайоша Ямбора все было в порядке: знал он, что делал, когда договаривался с шуринами, чтоб они его выкрикнули. Ведь выборный не только тем занимается, что собак переписывает или там еще кого. Выборного то оценщиком зовут, то десятину взимать, то аукцион вести, и за все это особая плата полагается. Словом, выборный еще и зарабатывает — да не так, как батрак на поденщине у помещика, а совсем по-другому: оденет что получше, палку в руки — и готово. Плати ему денежки. Другие, стало быть, руками зарабатывают, а он — умом своим да честью…
Едва занял Лайош Ямбор свое место в правлении, как взбесился общинный бык. И ведь надо же было, что нашло на него как раз тогда, когда вывели его во двор поить. Налетел он на ворота, вышиб их — и на улицу. Там, как рассказывают очевидцы, огляделся бык, поморгал, а потом ни с