того, ни с сего поднял на рога Грюнфельда, торговца пером. Шмякнул его об землю и еще копытами стал топтать. Кишки ему выпустил.
Осталось у Грюнфельда семеро детишек. Михай, Маркуш, Мориц, Шара, Серена, Хелен и Пирошка. Да жена. Да теща. Да мать. Да еще племянница. Пока Грюнфельд каждый день по деревне ходил, они еще сводили концы с концами. А на что им теперь жить? Так и получилось, что семья подала в суд, чтобы возместила ей деревня утрату кормильца. Ведь по всем статьям тут деревня виновата: зачем быка держит? И уж если держит, то почему не за прочной оградой? А главное: деревня несет ответственность, во-первых, за себя самое, во-вторых, за всех жителей, в-третьих, за тех, кто ходит по ее улицам. Все это очень складно написал им адвокат в заявлении, поданном в уездный суд, И свидетели были названы: кто сам все видел воочию, кто так, приблизительно.
Да бывают, однако, случаи, когда самое умное для мужиков — быть немыми, слепыми и глухими. Ведь Грюнфельды эти в деревне расплодились, будто кролики. И всех их теперь содержать, кормить, поить вместо отца? А зачем они сюда явились? Кто их звал? А если уж переселился Грюнфельд в деревню, так чего он слонялся по улицам и вопил благим матом? И уж если никак не мог не вопить, так зачем вопил не как нормальные люди, а будто его режут?
В общем, если Грюнфельды были правы, то права была и деревня. Ну, на то и суд, чтобы обе стороны выслушать.
Суд что ж, суд выслушает — было бы кого. Да только пока дошла очередь до суда, не осталось ни единого свидетеля, кто так бы прямо и сказал, что видел все собственными глазами. Почему бык ворота так легко вышиб? Об этом у старосты спросите. Да у выборных. Им положено знать. За это жалованье получают.
Выборные ж в один голос показали: ворота ставил плотник, старый Сильва, да видно, не так что-то сделал. Пусть с него Грюнфельды и взыскивают. Однако Сильва-то, плотник, гол как сокол, только и есть у него что хатенка, и у той крыша протекает… Попал в дело и скотник, что при быке состоял. Словом, суеты да неразберихи было по горло. Одни свидетели отпадали, другие появлялись; только Лайош Ямбор с начала до конца держался за свои показания. Во-первых, потому что он на самом деле очевидцем был; а во-вторых, — это и была главная причина — потому что каждый раз получал он в суде суточные и на дорогу.
При всем том бог знает, чем бы кончилось дело, если б однажды сам великий Янош Багди, председатель контрольной комиссии кооператива, член деревенского правления, казначей кредитного общества, на всех свадьбах — сват, на похоронах — главный распорядитель… если б этот Янош Багди не сказал старосте, Ференцу Вирагу:
— И чего вы столько с этими Грюнфельдами возитесь? Ведь у Грюнфельда не было торгового разрешения, с этого и надо начинать. Если не было разрешения, то имел он право кричать на улице с утра до вечера? Они еще требуют чего-то… Радовались бы, что с них не взыскивают за нарушение правил…
А ведь верно. Вот это уже разговор деловой. Потому что разрешения у Грюнфельда в самом деле не было. Так что весь процесс сразу по-другому стал вытанцовываться. Короче говоря, отклонил суд иск семьи Грюнфельда. А показаний насчет того, что Грюнфельд в самом деле вопил на улице дурным голосом, оказалось сколько угодно; сразу стало понятно, отчего бык взбесился. Ведь вот, скажем, на Шандора Папа, санитарного инспектора и похоронного агента, не бросился бык, хоть тот и шел впереди Грюнфельда всего на каких-нибудь десять шагов. Нет, бык будто нарочно Грюнфельда дожидался. Не удостоил он вниманием и Мишку Бака, хотя тот как раз шел домой с именин, то есть в доску пьяный, орал, кулаками тряс и обнимал подряд все акации вдоль канавы. И Мишка быку не нужен был. Только Грюнфельд, который шагал со стороны дома Иштвана Баи, мешок с одного плеча на другое перекидывал и до неправдоподобия гнусавым голосом вопил:
— Пи-и-и-ро-о-о-о… би-и-и-ро-о-о-ом…
Основательно взбудоражил деревню этот процесс, поднятые им страсти стихали медленно, постепенно. Как ветер к заходу солнца. Уж после того, как решение было вынесено, Ямбор ездил еще в Сегхалом, к адвокату, советоваться. Послал его староста выяснить, нельзя ли с Грюнфельдов что-нибудь содрать? Скажем, судебные издержки? Чтобы в другой раз неповадно было им в суд лезть… Однако полной уверенности у старосты, видно, не было — потому и послан был к адвокату не кто-нибудь, а Лайош Ямбор. С него спрос невелик: выйдет, хорошо, а не выйдет, тоже хорошо.
2
Весна выдалась дружная и ранняя. Оно уже и кстати было: трудно пришлось этой зимой и людям, и скотине.
Снег с полей сошел быстро, на равнинных местах с избытком пропитала землю вода. Разбухли, раскисли дороги, колодцы на пастбищах наполнились до краев.
За одну-единственную ночь зацвел на всех кровлях мох; это и были первые весенние цветы, первые весенние краски. Сам мох — нежно-зеленый, как луговые озерца, когда смотришь на них издали, а цветочки на нем — голубые, как небо сквозь дырявый наперсток. Друг за дружкой брели над деревней ласковые весенние облака.
Пухлы, кудрявы эти облака, словно ангелочки. Едва минуют деревню — и сразу торопятся глядеться в зеркальца вешней воды. Но дунет ветер, и озябнет вода, покроется гусиной кожей. А вообще-то тепло совсем; голые еще кусты, вольно раскинувшись, подставляют лоно солнцу, муравьям, первым мухам. Под садами, на берегу Кереша, высыпали на вербах сережки, пушистые, словно только что вылупившиеся цыплята. А цыплята во дворах — словно сережки на вербе. Много в деревне появилось цыплят: Кишмя-кишат ими сени, горницы. Одно за другим лопаются яйца под наседками. Из одних цыплята выбираются, из других — гусята, утята. Как вот на одной ветке растут вербные сережки, на другой — тополиные почки.
И все же по-настоящему весна началась тогда, когда на кустах сирени в палисадниках запрыгали, защебетали, запели пичуги.
— «Ты не пряла, не ткала, ты всю зиму проспала…» — выговаривали хозяйкам крылатые гости.
Есть дома, где в самом деле ничего за зиму не наткали. А у других целые дороги холста желтеют на всходах люцерны. Сохнут, отбеливаются под солнцем. Во дворах вздуваются под ветром парусами целые флотилии выстиранного белья. Идут дни; солнышко греет ли, ветер ли дует, а земля все подсыхает, и вот уж в полях распускаются дикие маки. И еще какие-то мелкие, желтые цветочки. Вдоль канав, басовито гудя, летают шмели, меднобрюхие, рыжекрылые. Болиголов высовывает нос из-под прошлогодней листвы; на кладбище, на могилах, буйно растет пырей. Почки набухают, листья распускаются, корни потягиваются, набирают силу. Готовятся зацвести фруктовые деревья. Теплый ветер ласковыми порывами налетает из-под облаков.
В порывах ветра стоит на перроне в Вестё молодая женщина. Ждет поезда. Потому что в Вестё, откуда бы ты ни приехал, приходится пересаживаться, дожидаться другого поезда.
Как всегда, много народу околачивается на станции; от скуки разглядывают друг друга. Особенно же глазеют на эту женщину. Не поймешь, из господ она или из крестьян. Вполне может быть и то, и другое. Волосы у нее густые, каштановые, ветер ими играет.
Хорошо стоять под ласковым солнцем; и ветер с явным удовольствием гуляет в ветвях станционных каштанов и в каштановых прядях волос. Не спеша прохаживается туда-сюда маневровый паровозик; двое мальчишек штаны застегивают под стенкой; ходят обнявшись девка с солдатом; прибывает поезд, пассажиры спрыгивают с высоких ступеней, из окошек им машут платками, а в это время два железнодорожника волокут под руки рыжего мужика.
— Отпустите, ради Христа. Не позорьте меня, не виноват я, — верещит рыжий мужик, Лайош Ямбор, и ногами в землю упирается. А железнодорожники дергают его, тащат, сапоги Ямбора две борозды пропахивают в щебне.
— Когда обманывал, о позоре, поди, не думал? Пошли, пошли к начальнику. Мы тебя проучим, будь спокоен, — приговаривают железнодорожники и все тащат Ямбора; а тот трясет головой, будто, ему в ухо комар залетел. Шапка падает с головы, щебень пылит; вокруг собирается народ, хохочет над Ямбором.
— За что вы бедного? — сжалилась над мужиком молодая женщина.
Железнодорожники останавливаются, смотрят на нее. Видно, впечатление она произвела на них хорошее, и они охотно объясняют:
— За то, что обманщик он, извольте знать. Со старым билетом хотел проехать. Государству нанес ущерб. Пошли, пошли, — и дергают Ямбора так, что у того голова мотается на шее, будто у тряпичной куклы.
— Господи… Почему же вы билет не покупаете, дядя?
— Да я бы купил… Да я не потому не купил… Да я бы по почте прислал… — несет околесицу Ямбор. Причем скороговоркой. Будто слова его станут убедительнее, если он их единым духом выпалит.
Совсем разжалобил женщину мужик.
— Отпустите его с богом, я за него заплачу, — и уже сумку открывает. Звенит деньгами, ближе подходит с умоляющим видом.
На железнодорожников, по всему видно, женская красота тоже действует. Во всяком случае, совесть их довольно быстро смиряется с нарушением служебного долга. Конечно, что с него взять?.. Мужик неученый, деревенский… и у железнодорожников сердце есть, в конце концов. Они тоже люди. Один уже перестал держать Ямбора, лезет в карман за служебной книжкой и карандашом. Второй еще колеблется — но потом и он отпускает нарушителя. То на женщину глядит, то на Ямбора, то на товарища своего. Ямбор подбирает с земли шапку, отряхивает ее о голенище, надевает на голову. Кругом озирается. Будто большое несчастье с плеч свалилось. «Смотри-ка… — говорит, — смотри-ка…»
— Сколько платить?
— Два шестьдесят — билет да пенгё — штраф. Если уж на то пошло…
Дешево отделался Ямбор, ничего не скажешь. С благодарностью глядит на женщину. Знает, надо бы спасибо ей сказать… Но знает и то, что из спасиба шубу не сошьешь… да и не такое уж большое дело она сделала, если подумать. Не даром же она отдала свои деньги за здорово живешь. И верно: еще не убрав кошелек, женщина говорит:
— Вот так. Только уж вы вышлите деньги-то, дядя, да поскорее, я ведь тоже бедная, — и, написав что-то на бумажке, дает ее Ямбору. — Вот вам мой адрес.