А вдове ничего не мило.
Вообще-то покой ее полетел ко всем чертям еще перед свадьбой Ферко Жирного Тота, когда Красный Гоз, этот проходимец, воспользовался ее женской слабостью. Да там захватили ее хлопоты с этой свадьбой, сватовство, чига, то, другое… не до своих переживаний было. Потом Тарцали посватался к Пирошке; потом у Макры была она на свадьбе, у Пишты Бана… а теперь вот, весной, не знает, куда себя деть.
Дочь с зятем первое время не стеснялись перед ней: раздевались, одевались, тешились друг другом. Ведь не перед чужим же человеком: перед матерью. Да оказалось, что и у нее в жилах кровь течет, а не капустный рассол.
Пирошка, дочь ее, совсем от нее отдалилась. Будто и не дочь, а какая-то чужая молодая баба, которая нарочно к мужу ластится, обнимается, ласкается с ним — чтобы ей, вдове, досадить… чтоб показать: мол, и она бы могла так, окажись у нее в свое время голова на плечах… Чуть не лопается вдова от какой-то непонятной злости, когда ладонь зятя шлепает звучно по голой Пирошкиной коже. «Вот бессовестные!» — думает вдова с сердцем и ломает голову, как бы сказать об этом Пирошке подоходчивее. Да она уж не раз ей намекала, когда зятя не было дома. Только Пирошка такими глазами смотрела на мать, будто та не по-венгерски, а по-испански с ней разговаривала. Уж очень нравится Пирошке замужем; вечерами, в постели, готова она вся спрятаться, голышом, у мужа в ладонях… Как можно говорить, что это нехорошо, что так нельзя?..
По правде говоря, от дочерина замужества ждала вдова чего-то… словно и она, хоть немножко, хоть чуточку, тоже бы замуж вышла. А оказалось совсем по-иному. Будто еще больше стала вдовой, чем прежде.
Да к тому ж зять ее, Тарцали, думает, что теща хочет дочь в своей власти удержать; с этого и начались первые несогласия.
Первое время молодые чуть не до полудня валялись в постели, все не могли друг другом насытиться. Вдова приносила им кофе, хлеб поджаренный, укрывала их, смеялась; если уж ей не досталось в жизни счастья, думала она горько, пусть хоть они потешатся, бедняжки, и поскорее уходила из горницы, словно больно ей было смотреть на них…
Трещит акация в печке, ласковый гул огня наполняет горницу, плита дышит мирным теплом.
«Эх, до чего хорошо зятем быть», — думает Тарцали потягиваясь. Щиколотки у него трещат, будто орехи кто колет. Зевает он сладко, а рука его в это время гуляет по Пирошкиным плечам. Эх, хорошо быть женатым. Полклина земли, да хата, да ласковая жена… «Смотрите-ка, мамаша, — говорит, — Пирошка ни капельки не похудела», — и поворачивает жену боком. Огонь бросает красные блики на ее голую спину.
Смотрит на них Пашкуиха и вдруг бледнеет вся. Молоко выплескивается на плиту, вспухает белым пузырем. Горница наполняется прогорклым запахом, от которого першит в горле.
А Тарцали, собственно, и не теще показывает Пирошку, а тихому утру, зиме, кипящему молоку, печке, огню, всему миру. Словно он — первый из людей, узнавший, что такое быть женатым. Словно ни у кого еще не было жены, лишь у него одного. Словно исчисление времени в мире началось со дня их свадьбы. Так много дает ему жена, такое большое место занимает в его жизни, что он и другим готов уделить что-нибудь — если б можно было резать, как хлеб, эту радость. Уделил бы, и глазом не моргнув. Да никто не просит… Не знает Тарцали, что у каждого на шее собственный груз висит.
Странно Тарцали, что теща не отвечает; поворачивает он Пирошку, чтоб показать ее и с другой стороны. А та не противится, что бы с ней ни делал муж. Лишь голову прячет в подушку. Словно остальное вовсе и не ее.
— Правда, не похудела? — опять спрашивает Тарцали.
— Не похудела, — говорит наконец вдова, а слова будто скребут ей горло. Смутно у нее на душе. Непонятная тоска давит грудь: будто влезла она на чердак, а кто-то убрал лестницу от люка…
Как-то в субботу вечером жарко было в горнице; молодые мылись, приводили себя в порядок… Вдруг видят: вдова тоже несет таз, ставит его за дверью. Потом спускает с плеч рубашку и как ни в чем не бывало над тазом наклоняется. Тарцали с Пирошкой друг на друга в недоумении смотрят. Слышат, как плещет вода, стекая по телу; если не глядеть в ту сторону, можно подумать, что это кошка уплетает галушку.
— Мама, что это вы?.. Может, и юбку снимете заодно?.. — говорит возмущенно Пирошка.
Вдова уши пальцами протирает, обернувшись, говорит:
— А что? Нельзя мне помыться, что ли?
Груди ее — большие и плотные, как капустные кочаны. Годы только с сосков стерли свежесть.
Тарцали как раз скручивал цигарку; хочет прикурить от лампы и, не удержавшись, прыскает прямо в стекло. Лампа гаснет, и он тупо смотрит в темноту, где, словно белое облако, колышется тещина грудь…
А то вдруг вдова говорит, что, мол, больна она. Что к доктору ей надо. Тарцали недавно лед ходил колоть к господину Бернату, так что деньги есть. Отправляют ее к доктору. Накинув шубейку, уходит вдова.
— Знаете что, милая? — говорит доктор. — Выходите-ка вы замуж, и болезнь вашу как рукой снимет. С нервами у вас не в порядке. От этого давление высокое, оно и на мозги действует…
Может, и прав доктор, а может, просто шутник. Но как бы там ни было, когда вышла вдова из амбулатории, щеки у нее полыхали румянцем, в синеву отдавали. Раздувая ноздри, оглядела она улицу хмельным взглядом, отправилась домой.
А дома от нее и слова нельзя было добиться. Села к столу, на обычное место, раскрыла библию и принялась читать с жадностью.
Когда-то много читала она библию. Особенно после того, как муж ее помер. Тогда перед ней два пути было. Или снова замуж — уж и сватался к ней один человек, — или в секту вступить. Выбрала она второе. Решила посвятить себя Священному писанию и дочери-сиротке.
В то время вербовала в секту народ нестарая еще баба Сатлериха. А как набралось достаточно, приехал из Нешты проповедник и окрестил их в Кереше, как когда-то пророк окрестил иудеев в реке Иордан. Вдова Пашкуй тоже приготовилась было креститься в следующее воскресенье — да тут случилась беда. Сатлериху застали в осоке с пастухом. Кого уже окрестили, тот говорил, дескать, грешен человек, потому что дьявол его искушает, а те, кто только собирался, почти все разбежались. Так и не вступила в секту вдова Пашкуй. Многие, однако, раньше туда попали: Модиха, например, Андраш Такарош, Гергей Ваш и другие. Собрались они, пошли к проповеднику: мол, беда, преподобный отец, пустая стоит молельня. «Пускай отсеиваются плевелы, тогда останутся истинно верующие», — ответил им проповедник. А вместе с плевелами отсеялись чуть не все верующие.
Вдова Пашкуй, которая уже пристрастилась было к библии, тоже ее забросила. Да поздно было: Кудлатый Тот, что прежде к ней сватался, жениться успел между делом. Так что она и замуж не вышла, и богу себя не сумела посвятить. В библии дошла она как раз до пророка Ионы, когда случилась история с Сатлерихой. На Ионе и остановилась. Хотя после много размышляла над тем, как господь поступил с Ионой… размышляла и никак не могла суть уловить. Но странное дело: даже как-то приятно было ей носить в себе эту загадку неразгаданной.
И вот теперь будто к самому горлу подступила ей нераскрытая тайна, не дает вдове покоя, хоть умри. Ох, как велико божье могущество; человечий разум не может его постичь. Как бишь там написано в библии:
«И повелел Господь большому киту поглотить Иону; и был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи.
И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита.
И сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой».
А ведь Иону уже и вода закрыла! И волны океана сомкнулись над ним! И морские травы опутали ему голову! Вот что читала вдова Пашкуй. Когда-то давно читала, а теперь перечитывает. Да все напрасно: не может понять, и все тут. Непостижимо это! Три дня — в животе у рыбы? И три ночи? Ничего себе!..
Может, у зятя спросить, у Тарцали? Он ведь себя ужасно умным считает… Только разве интересует его Священное писание? Его лишь собственная жена интересует. Лишь она ему и нужна… Да и как-то стыдно вдове обращаться к зятю с такими вопросами.
Читает про Иону снова и снова: вдруг просветит бог ее разум. Однако слова опутывают ей голову, будто водоросли, влекут куда-то в темную глубь. А она опять перечитывает, упрямо, как человек, который рыхлит свое поле, рыхлит и в сушь, в жару, надеясь, что после этого сразу пропадут, засохнут сорные травы. А дойдя, до конца борозды, видит, что там, где он только что прошел, уже поднимает голову ненавистный бурьян… Все-таки это невероятное чудо — три дня просидеть в чреве рыбы… Пророк Даниил со львами и огненная пещь — это еще куда ни шло. Безгранично могущество господне. Но рыба… эти ужасные жабры, рыбьи кости… Представляется ей почему-то лещ, каких цыгане ловят в Базарном озере. Только невероятно огромный, распухший. С дом величиной… Отправилась вдова к проповеднику. Уж он-то должен знать, что к чему.
После того прискорбного случая, когда верующие, чуть ли не все до единого, взяли и отсеялись из секты, проповедник стал добросовестнее к делу относиться и все делал для того, чтобы удержать паству. Смиренно, терпеливо выслушал он и вдову Пашкуй, которая битый час говорила ему об Ионе, о трех днях и трех ночах. Даже глазом не моргнул, когда она его спросила в лоб:
— Вы мне вот что скажите, святой отец: если господь ради пророка Ионы чудо сотворил, то почему не другое какое чудо? И если уж хотел он жизнь ему сохранить, тогда зачем сбросили его с корабля?
— Ну, для того… чтоб научился он слушаться господа и бояться его.
— Но почему же рыба-то его проглотила, преподобный отец?
— Да ведь… почему? Не мог же его слон проглотить, в океане-то. В океане только рыбы водятся. Рыба-кит, например. Которую акулой еще зовут. Рыбы эти ужасно большие… Вот, например, однажды мореплаватели потерпели кораблекрушение. Долго носились они по волнам, а потом наткнулись на маленький зеленый островок. Ну, думают, теперь-то мы спасены; тут же костер развели, обед начали варить, одежду сушить. И вдруг остров заходил ходуном, а потом и под воду ушел. Потому что не остров это был, а огромный кит. Видите, какие рыбы бывают в океане, — говорит проповедник. Говорит убежденно и за аргументами в карман не лезет. Человек он образованный, начитанный. Историю с мореплавателями он у Йокаи