— Ну-ну, не бросайся словами… Если в твоих глазах жизнь Красного Гоза и таких, как он, — пылинка, то не думай, что это и в самом деле так.
Вполне возможно, что аптекарь оскорбился, по крайней мере голос его становится густым, даже каким-то желтым, как гудение контрабаса, отдающееся дребезжанием в оконном стекле летним вечером.
— Я ведь тоже не с неба свалился, сам понимаю, што почем… — намеренно подчеркивает он «што».
— Красному Гозу этому сидеть бы тихо да радоваться, что все ему гладко сошло, — вступает в разговор пожилая учительша, активистка местного общества содействия народному образованию, которая к тому же была когда-то замужем. Правда, всего года полтора; а потом муж, почтовый чиновник в отставке, взял и повесился на печной трубе. Не на дереве, как все нормальные самоубийцы, а, подумать только, на трубе! Этого она ему по сей день не может простить…
Теперь каждый старается что-нибудь вспомнить про Красного Гоза. Сначала к адвокату все обращаются; но потом забывают о нем и разговаривают кто с кем. Не вредно было бы повнимательнее прислушаться к этим мнениям. Правда, дело это очень нелегкое, потому что говорят все разом, а за столом как-никак четырнадцать человек. Так что, скажем, если одну тему обсуждают десять минут, то в целом получается уже сто сорок. Почти два с половиной часа! За это время можно успеть небольшую книжку прочитать. Особенно если читать ее будет вслух бараконьский кантор: он до того быстро умеет нараспев говорить — вот как сейчас, например, — что все слова сливаются в монотонную частую дробь! Словно ветер трясет шелковицу и с нее градом сыплются в пыль спелые ягоды… Однако сейчас, кажется, дело не десятью минутами пахнет. Горничные успели какое-то блюдо уронить на пол, тут же все подмели, даже пол подтерли; потом кофе подали господам… А те все не могут закончить с Красным Гозом. Правда, от Красного Гоза разговор незаметно перешел к разным высоким проблемам: к внутренней политике, к внешней политике… Однако Красный Гоз каким-то образом все же стоит в самом центре этого необозримого словесного моря. Словно в руке у него — фонарь, которым он все вокруг освещает.
Из всего общества, пожалуй, и двух человек не найдется, кто бы на улице остановился и заговорил с Красным Гозом. Где там: даже смотреть не станут в его сторону, хоть чувствуют, знают, что с крестьянством они связаны крепко-накрепко. Так естественно вливаются мужики в их жизни как кофе в кофейную чашечку, как вино в граненый стакан…
— Что касается меня, то я вам так скажу: поспешили мы с восьмилетней школой, — раздается в наступившей вдруг тишине — все уже выдохлись, видно, — голос учителя.
— Ерунда. Газеты нельзя отменить. И радио нельзя, — говорит аптекарь, рассматривая у себя на пальце массивный перстень с камнем.
— Представь себе, дорогой, вчера вечером я этой девке говорю… — девка, о которой идет речь, — служанка в доме учителя, и теперь ее хозяйка говорит о ней так, будто та, в коротенькой своей линялой юбчонке, служила у них тогда, когда хозяйку в колыбели еще качали.
— Это что! А вот моя служанка, как ни открою дверь в кухню, все время в носу ковыряет. Все время! — говорит жена священника и смотрит вокруг. Ждет, что все будут ей сочувствовать и возмущаться. Плечи у нее приподняты, и, когда она говорит, голос идет у нее будто не изо рта, а откуда-то из самого нутра.
Но как ни стараются дамы сменить тему разговора, крестьянский вопрос по-прежнему не дает гостям покоя.
— Поверьте, что сословная Венгрия с закрепленными за помещиком крепостными пользовалась в мире бо́льшим авторитетом, чем нынешняя Венгрия с ее так называемыми равноправными сословиями, в которых идет постоянный процесс расслоения, — слышится уверенный, не допускающий возражений голос помощника секретаря правления, молодого человека, который лишь в прошлом году получил аттестат зрелости и выпускное сочинение по литературе писал как раз по «Трем поколениям» Дюлы Секфю[25]. Все, что осталось от этого сочинения у него в голове, он и выкладывает при каждом удобном случае. И вообще у него в детстве был рахит; а в прошлом году на улице, на ровном месте, сломал он себе ногу. Причем средь бела дня.
— Дело не в этом. Дело в том, что… правительство намеренно подрывает авторитет умственного труда, потому что слишком высоко ценит крестьянский труд, — возражает аптекарь.
Помощник секретаря не любит, когда ему не дают высказаться до конца.
— Они хотят направить историческое развитие по ложному пути, — заявляет он вдруг.
Но аптекаря тоже не так-то просто сбить с панталыку:
— Они переворачивают культурный прогресс с ног на голову…
— Точно. Ерунда какая-то происходит…
Опять говорят все сразу. Сначала не обращаясь ни к кому. Потом снова повертываются друг к другу.
Марцихази до сих пор и двух слов не сказал, занят был едой. Аппетит у него превосходный. Говорят, красивые дочери рождаются у тех, у кого хороший аппетит. Вполне возможно… Но вот он задумчиво отодвигает тарелку, берет стакан, отпивает из него — все это замедленно, почти торжественно. Ленке поглядывает беспокойно на отца: как бы он не вскочил и не перевернул стол. (Однажды такое случилось с ним в гостях у помещика, когда тот заявил, что только реставрация монархии может принести венграм спасение.) И вот голос его врезается в общий шум, словно нож в каравай хлеба:
— Что ж… давайте посмотрим на эту социальную иерархию и что там еще, — и тихо посмеивается.
Все смолкают. С Марцихази спорить? Нет уж, увольте. Дураков мало. Только помощник секретаря все не может забыть школу и «Три поколения».
— А я все-таки повторю то, что говорил раньше…
— Ну и зря. Это попугай одно и то же повторяет, у него мозгов нету. Послушай лучше, что я скажу. — И Марцихази набивает трубку, потому что всегда после ужина трубку курит. — Боюсь я, что, если скажу все, что думаю, вы меня отсюда взашей погоните… Ну да ладно, — смотрит Марцихази, прищурив глаза, на дым, поднимающийся из трубки, и видятся ему женские волосы, собранные в нетугой, мягкий узел.
— Говорите, говорите, — хлопают в ладоши женщины.
— Значит, умственный труд? И физический труд? А знаешь ли ты такую вещь: во всех наших с вами занятиях, что мы там ни делаем — марки ли продаем, телеграммы ли рассылаем, или телефон включаем, за солнечными часами следим, и что там еще… ты, скажем, распределяешь налог на деревню по количеству земли, по домам, по душам, начальник твой канцелярию ведет, священник в церкви служит, врач больных обследует, аптекарь отраву свою мешает или лекарство — словом, кто чем занят… так вот, знаешь ли ты, что в работе любого из нас духовное начало и по качеству и по количеству нисколько не выше, чем в труде обычного мужика?
— Полно!
— Да-да! Подумай-ка сам. Крестьянская жизнь — это сплошные перемены, тысяча вариантов, тысяча оттенков. Мало того, что мужику надо хорошо изучить землю, семена, животных, даже так называемые погодные условия, — он еще должен сопоставлять эти вещи, смотреть на них все с новых и новых сторон, с новых точек зрения. Скажем, рыхлить поле — простое как будто дело, а требует напряженной умственной работы. Конечно, тут затрачиваются физические усилия, работают руки, ноги, мышцы живота, спины. А в то же время надо по-разному рыхлить кукурузу, картошку, сахарную свеклу, опять же фасоль, капусту — сколько всего!.. Но ведь прежде, чем лопата погрузится в землю, мозг каждый раз должен обдумать движение. Если земля сухая, то необходимо одно усилие, после дождя — другое. И еще нужно учитывать, какова почва, велики ли растения, крепки ли, близко ли к ним сорняк растет. Так что лучше нам помалкивать с нашей умственной деятельностью. Потому что более лишенную фантазии, более однообразную работу, чем наша, трудно придумать. Какой-нибудь сапожник — и тот больше работает головой, чем мы. А уж о хлеборобах и говорить нечего.
— Но такое говорить, однако…
— Какое — такое? Ну вот ты, скажем, умеешь числа складывать без ошибок. Придет время, когда это не люди будут делать, а машины. Автоматы. Есть ведь и сейчас банки, заводы, где человек лишь кнопки нажимает, а машина выдает абсолютно точные сведения.
— Ну хорошо, пойдем тогда до конца. Значит, мы, средние слои, работники умственного труда, совершенно лишние в обществе?
— Те, кто занимается умственной деятельностью и на этом основании считает себя существами высшего порядка по сравнению с людьми физического труда, — те действительно лишние…
— Но позволь, позволь… это ведь, я бы сказал… большевизмом попахивает. А кто же тогда создал культуру, кто создал все прекрасное в жизни? Мосты, книги, картины, скульптуры, краски, линии — словом, искусство, науку — кто все это сотворил? Труд или дух?
— Ну-ну, осторожнее с выражениями, приятель, рога обломаешь, — если уж почтмейстер мужицкие выражения начал в ход пускать, значит, плохо дело. — Начнем с того, что духовный и физический труд в их творческом потенциале неотделимы друг от друга. Насчет этого ты можешь с кем хочешь спорить, только не со мной. А чтобы это не были пустые слова, заглянем-ка немного назад, в прошлое. Джордж Вашингтон с землей дело имел, от земли и пошел освобождать Америку. То же самое ты можешь найти в истории любого народа… И вообще, не о том совсем речь, что, дескать, человек умственного труда в собственном смысле слова должен быть тождествен рабочему, в данном случае мужику, — речь идет о тождестве скорее духовном, даже душевном, о тождестве в культурном уровне, в потребностях. А если говорить о духовной продукции, которую ты производишь на свет, а также о живописи, скульптуре и прочем, то цена всему этому в точности определяется тем, в какой мере искусство признано большинством, то есть народом. Что им не признано, тому грош цена. Ну а железные дороги, мосты — это уже плод счастливого союза труда и духа. Словом, того, что вы называете цивилизацией. И я скажу вам: духовный мир какого-нибудь мужика куда глубже и богаче, чем то, что может быть выражено в представляемых вами или пусть реально созданных картинах и скульптурах. Духовный мир мужика способен очеловечить, заселить самую неприветливую степь, самую дикую пустыню. Чтобы найти смысл и радость жить в них и для них. Он вносит в них красоту… И возле его хаты появляется вишневый сад, а жена его или дочь превращаются в фей, в ангелов. Да что об этом долго говорить! Разве не многозначительно то, что врачи, инженеры, техники в самых запутанных социальных вопросах встают, как правило, на сторону трудящихся. Без всяких лишних умствований. И без всякой выгоды для себя. А это такой факт, который будет иметь серьезные последствия в будущем. Это опять же значит, что труд и дух не только неотделимы друг от друга, но органически переходят одно в другое… А теперь говори, — он берет стакан, смотрит сквозь него на лампу, отпивает немного.