Однако ж воскресенье бедняки соблюдают лучше, чем богатые. Те, может, сами и отдыхают, да зато дети и работники у них трудятся. И не только возле скотины: смотришь, то сено идут грести, копнить, то уже возят сено или озимый ячмень. И летом так бывает, а уж осенью обязательно. Правда, много лет как объявляют по деревне, что, мол, в воскресенье можно работать: министр разрешил. Да ведь это такое дело… все равно бы работали мужики, хоть бы министр и не разрешал.
Чудны́е все-таки эти министры…
А поденщикам, землекопам хватает работы и на неделе. Для того и воскресенье, чтобы душу отвести. Побездельничать. Шелковичных ягод поесть. По соседям походить. Посидеть в саду или у калитки.
А еще воскресенье — для того, чтобы в корчме побывать.
Это, конечно, для тех, у кого душа требует.
Для старого Сито, например. У которого семеро детей. И который мечтал двух волов купить, а еще готов был пристяжным до Варада скакать за барышней из усадьбы.
Начинает он с фрёча, потом идет второй фрёч, третий. Когда, ближе к вечеру, очень уж размахается он руками, тут прибегает в корчму меньшой его сынишка: мол, идите домой, батя. Сито на него даже внимания не обращает. Потом бежит кто-нибудь побольше, потом еще побольше, еще… а когда стемнеет, приходит за ним старший сын, женатый. Этот ничего не говорит, только покашливает. Будто в горле у него першит.
Тут понимает Сито: конец веселью. Хочешь не хочешь, а домой надо идти. Потому что сын этот шутить не любит. Если надо, и за шиворот отца возьмет.
Так что воскресенье в деревне, в летнюю пору, проходит по-разному…
— Эх… и в воскресенье покоя нет… — ворчит Лайош Ямбор, четвертый выборный, который нынче с девяти часов утра слоняется вокруг своей телеги, вдали от дома, в Комади. Однако ворчит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Обойдет телегу, колеса посмотрит, ободья, сено поправит в передке. Лошади головы повесили — тоже тоскуют, наверное. Стоят они в упряжи на улице, перед ресторацией. Часа уже полтора, наверное, стоят.
То, как Лайош Ямбор, четвертый выборный, оказался с телегой и лошадьми в Комади — история особая. (Ух, нелегко же рассказать обо всех историях, что случаются в воскресенье.) Во вторник зашел он в правление, и тут его, как выборного, послали деревню обойти насчет прививки скоту. Словом, выходит он на крыльцо, шапку на голове примащивает — а навстречу поднимается по ступенькам Шара Кери.
— Э, смотрите-ка, и вы здесь? — говорит повитуха и останавливается на ступеньках, руку упирает в колено.
— Тс-с!.. Тише, — шепчет Лайош Ямбор и озирается. Не слышит ли кто-нибудь?
— Это почему же тише? Я ведь не воровать иду… Давайте-ка быстро три пенгё шестьдесят. Ишь ты! В Неште, говорит, живу. А я про вас вспоминала недавно, когда вы языком трепали по деревне. Только думала, что это не тот Лайош Ямбор, наверное, какой-то другой. Ну, так что будет с долгом?
— Не кричите, ради бога, — умоляет Ямбор. До сих пор удавалось ему как-то обходить повитуху, будто чувствовал, что плохо это кончится. И вот тебе на! Надо же было ей как раз в эту минуту сюда явиться!..
— Это как же понимать? Вы мне задолжали, и еще чтобы я не кричала… А ну, давайте сейчас же деньги, или я прямо к старосте иду.
Лайош Ямбор очень умным бывает, когда его прижмет. До сих пор радуется, что в таком трудном положении выкрутиться сумел.
— Ладно, ладно… я ведь помню. Только в последнее время все денег не было… да еще поросята сдохли… — Тут он не соврал: в самом деле сдохли — три года назад. — В общем… может, вам отвезти чего-нибудь или телега нужна?
Смотрит повитуха на рыжего мужика, думает.
— Ладно. Пусть будет так. В воскресенье утром отвезете меня в Комади. Отправимся утром, в шесть часов. Но чтобы без фокусов, а то ведь мне надоело свои деньги ждать…
Ух, это еще можно вынести. Только бы забылся наконец тот случай на станции. Но Лайош Ямбор — мужик умный, понимает, что теперь, после этой встречи, он навсегда у повитухи в руках.
А все ж такая поездка лучше, чем деньги отдавать… Вот только баба что скажет на это? Как ей объяснить?..
— Кто знает, мать: может, понадобится и нам когда-нибудь повитуха, или еще что… — заискивающе говорит Ямбор жене, в то время как та опять складки на платье распускает: поправилась с зимы на шесть кило.
— Нам, повитуха? — удивляется баба; но вообще-то кто знает… Короче говоря, Лайош Ямбор оказался-таки в Комади и теперь вот стоит, ждет повитуху, которую неизвестно зачем вызвал на сегодня санитарный врач.
Вызвал, конечно, не одну ее, а всех повитух из окрестных деревень. Однако нет вокруг, на улице, ни одной телеги — только телега Лайоша Ямбора. Дала ему Шара Кери пятьдесят филлеров, чтоб поел или выпил чего-нибудь. От скуки ощупывает он монету в кармане, думает: вечером пригодятся ему эти пятьдесят филлеров. Пойдет в кооператив, возьмет стакан вина побольше, сядет на веранде, как все солидные мужики, выборные и прочие. Не такая уж злая баба эта повитуха… Да и жена согласилась, чтобы он ехал, и страхи его кончились, не нужно теперь бегать от повитухи, обходить ее за версту. Хорошо, когда все ладно. Только бы пришла она скорей: очень тоскливо здесь торчать.
Да ведь Лайош Ямбор — такой мужик, что, если деньги у него завелись, они ему карман жгут. Не выдержал он: перепрыгнул канаву и вошел в ресторацию.
— Стакан вина мне, побольше. Из каких лошадей поят, — говорит, — хе-хе-хе…
Вот так. Это уже лучше. И вино к тому же неплохое…
Сорок пять филлеров отдал он за вино, так что пять филлеров еще в заначке осталось. Выходит на улицу, и мир кажется ему еще краше… Только вот телегу свою он что-то еле узнает. Потому что на тротуаре, против нее, стоит полицейский и, наклонив голову, пытается прочесть, что написано на табличке.
Лайош Ямбор, как известно, тертый калач, да еще вина выпил, так что мозги у него работают особенно быстро. Думает: вот, мол, как здорово, что не обновил он в этом году табличку на телеге, все-таки есть какая-то польза от должности выборного — не все правила можно соблюдать… Во всяком случае, прочитать, чья телега и откуда, не так-то легко.
— Эй, это ваша телега? — спрашивает полицейский. Спрашивает не то чтобы уж очень строго.
— Моя. А то чья же?.. — храбро отвечает Ямбор. Главное — без страха смотреть в глаза опасности.
— Почему на улице оставили без присмотра?
— А что, мне ее с собой, что ли, взять в корчму?
— Гм. Я вижу, вы еще и шутник. Ну, я с вами шутить не буду. Имя, фамилия? — и опять смотрит на табличку. Но широка канава, а форменные штаны узки. Да и авторитет надо беречь: все ж таки не кузнечик он, а страж порядка.
Чувствует Лайош Ямбор, плохи его дела. Опять с невероятной быстротой шевелит мозгами: думает о последствиях, о штрафе и о тех, кто сейчас в мире и покое сидит дома и ни о чем не думает.
Знакомые лица, имена кишат у него в голове, как муравьи.
— Пишите: Йожеф Красный Гоз. Переулок Берната. Я ведь не боюсь… Меня ведь на мякине не проведешь… Бывали мы на базаре с двумя грошами в кармане.
— Ну-ну… это хорошо, что бывали. Только на этот раз двумя грошами не обойдетесь, — говорит полицейский спокойно и записывает что-то в книжечку. Еще раз глядит на табличку: название деревни там все же можно разобрать. А большего ему и не надо.
Да и Лайошу Ямбору большего не надо: разговора этого вполне хватает, чтобы всю его храбрость как ветром сдуло…
И зачем он Красного Гоза назвал, а не другого кого-нибудь, попокладистей?.. Господи боже, и чем он только думал? Кого хочешь мог бы назвать: скажем, судью — у него денег девать некуда и не любит он ни с кем связываться лишний раз. А Красный Гоз… Ух… даже холодный пот Ямбора прошиб.
Словом, пока Шара Кери вышла от санитарного врача и села в телегу — мол, теперь можно и домой, — Лайош Ямбор до того себя исказнил, что теперь и не знает, куда деваться со своим раскаянием. Хочется ему какое-то доброе дело сделать, чтобы беду предупредить, обман свой загладить… Ну, не перед Красным Гозом, так перед другими: вдруг зачтется это ему как-нибудь, защитит его бог…
— Вы мне моргните только, а уж я завсегда… Тут же запрягу и поеду, куда скажете. С нас не убудет, чего там… — рассыпается он перед повитухой. Просто распирает его доброта… Правда, вспоминает он и про жену. Она ведь и на эту-то поездку еле-еле согласилась… Эх, ладно, как-нибудь, глядишь, устроится… — Вы меня только позовите, а я тут как тут. Уж такой я человек: люблю долги платить, как положено. Даже с лихвой… Н-но, милые, н-но-о…
Лошади задирают головы, телега дребезжит и трясется, словно вот-вот развалится.
9
Красный Гоз с Марикой с утра решили, что после обеда навестят Тарцали, а оттуда и к Юхошам заглянут. Чтобы к вечеру непоздно домой вернуться: надо косу еще точить, завтра выходят мужики на помещичью пшеницу. Так они рассчитывали провести воскресенье… Да только собрались выходить, как Тарцали сам пришел, с Пирошкой. Видно, одинаковые оказались у них планы.
— Думаю, зайду погляжу, как кореш мой поживает, — весело кричит Тарцали. Правда, на земляных работах они целыми днями вместе были, а перед тем — кочки на лугу ровняли, а еще раньше — пни корчевали… Да ведь хорошим людям лучше чаще видеться, чем никогда.
У Пирошки лицо в пятнах, осунулось. Плечи обвисли, будто листья кукурузы в засуху. И вообще — быстро потеряла она свою девичью фигуру. Всего пять с половиной месяцев носит, а уже очень заметно. Не то, что у Марики. У той только и изменений, что в платье ходит свободном, без пояса. Да ведь мало ли кто как любит одеваться: одни — так, другие — эдак… Обе сразу же отходят в сторонку и начинают шептаться — сначала стоя, потом на порожек усаживаются рядышком.
— Ой, Марика, ты все такая же красивая, — шепчет Пирошка, а сама платок пониже на лоб натягивает. Чтобы пятна не так были видны. Выпрямляет плечи, голову откидывает: у нее ведь тоже есть на что посмотреть. На груди, например. Груди у Пирошки теперь даже красивее, чем раньше… Ну, правда раньше груди ее были как два резиновых мячика, а теперь больше похожи на краюху хлеба.