Огромную цену нужно заплатить за покой, за семейное счастье; все молодые годы уйдут на расплату…
Марика смотрит на мужа и словно угадывает его тяжкие думы, хотела б ему помочь, да не может. Лишь прижаться может к нему, ласково, любяще.
— Не думай все время об этом, Йошка… Вот увидишь, все обойдется, все уладится… — шепчет, касаясь своей щекой его щеки.
— Да… все должно уладиться… Обязательно должно. — Он стискивает кулаки, смотрит вокруг, словно угрожая кому-то, потом медленно-медленно разжимает их.
Луна застряла в ветвях акации; шаги слышны в тишине переулка. Подходит Вашко, батрак из усадьбы.
— Вечер добрый. Пошли-ка, племянник, господин эконом зовет, — говорит Вашко.
— Сейчас? Зачем? Что ему надо? — И Красному Гозу вспоминаются замеры, пощечина, земляные бабы на подставках…
— Ему-то ничего. А есть там один адвокат. Бор, или как его.
— Ага. Это дело другое. Тогда надо пойти. Я скоро вернусь, Марика. Ты пока стели, — и уходит…
Вино к ужину подали отличное, так что настроение у гостей заметно поднялось. Енё Рац как хороший хозяин гостей по очереди развлекает разговорами. И еще прислушивается к музыке, посматривает на Матильду, оживленно болтающую с адвокатом. Хочется ему и с Ленке танцевать, как агроном, и Матильде комплименты говорить, как адвокат. Сколько красивых женщин хотя бы вот в этой маленькой компании — и все они недоступны. Опять ему ничего не досталось, как шелудивой собаке.
Снова думает он, что, наверное, помнят гости о его шести классах первой ступени. Только виду не подают… Тщетно старается он задобрить их, подкупить — ужином ли или еще чем.
Что из того, что на словах они считают его ровней, что в прошлом году он был даже секундантом у аптекаря… Никогда, никогда они не забудут про его шесть классов!..
Горничная входит, говорит, что пришел Красный Гоз.
Все замолкают, даже граммофон, и оборачиваются к двери. Ждут чего-то с нетерпением. Словно все, что съели и выпили за ужином, не настоящее и настоящим станет лишь тогда, когда войдет в комнату этот мужик.
— Пусть входит! Позовите его! — раздается сразу несколько голосов.
Горничная уходит и вскоре возвращается. Красный Гоз передал: кто с ним хочет говорить, пусть к нему выйдет.
— Это ко мне относится, — объясняет адвокат Матильде и встает. — Я на минуту…
— О! У вас секреты? Я тоже хочу взглянуть на этого человека. — И ей вспоминается прошлая встреча на раскопе.
— Ради бога. Если вам интересно.
Красный Гоз ждет, опершись о столб веранды. Вот и адвокат вышел. Да еще с этой рыжей бабой.
— Добрый вечер, господин адвокат, — говорит Красный Гоз, делая шаг навстречу.
— Добрый вечер. Не сердитесь, что так поздно потревожил. Поговорить с вами хочу.
— Ничего…
— Ну вот. Утром был у меня ваш противник. Вызывал я его. Упрямый мужик, скажу я вам.
— Еще бы. Сейчас на его стороне сила.
— Вот то-то и оно. Надо нам что-то придумать. Хорошо бы в какой-нибудь тайной связи, например, его уличить…
— Оно хорошо бы… Если б можно было. Да нельзя. Правда… там у них все время родственница одна околачивается, Пашкуиха… да нет, пожалуй, это тоже пустой номер…
— Плохо. Так мы его могли бы ухватить. Что будем делать? Начнем процесс?
— Сколько надо времени, чтобы приговор был вынесен?
— Сколько времени? Ну, можно ведь и ускорить это дело. Через месяц можно добиться развода.
Красный Гоз подсчитывает в уме — не деньги считает, а время. В сентябре родится ребенок; сейчас июль, скоро август, а там и сентябрь.
— Начинайте сейчас.
— Ладно. Но уж о деньгах вы позаботьтесь.
— А как же. Деньги будут, раз надо, — отвечает Красный Гоз, хотя и сам не очень-то верит в свои слова. Кто знает, сколько насчитает суд на свадебные расходы; наверное, вызовут свидетелей, которые были на свадьбе… Правда, до тех пор еще многое может случиться. Можно и заработать еще, и на скотину, глядишь, цены поднимутся… или начнется война и его призовут в армию. А в этих случаях и закон по-другому судит.
Матильда смотрит молча на беседующих мужчин. Она мужиков знает больше по пьесам — и теперь чувствует какое-то разочарование. Не такими она их себе представляла. Думала, все они похожи на Дани Тури или Шандора Гёндёра[27]. То есть или крушат все направо и налево, как взбесившийся медведь, или вздыхают горько, повесив буйну голову.
— Скажите-ка, — обращается она к Красному Гозу. — А нельзя этого человека как-нибудь по-иному проучить?
— Как же это?
— А просто отколотить как следует.
— Ха. Нет ничего проще.
— Так что ж вы?.. Ведь речь идет о вашем счастье.
— Если б только о моем…
— То есть как это? Ведь ваша жена…
— Именно что моя жена. И ребенок. Может, когда-нибудь и вы поймете, в чем тут разница.
— Трудно иметь дело с мужиками вроде этих Тотов. Уж если они упрутся… — говорит адвокат; а гости в комнатах тихо сидят, прислушиваются. Кажется им, что здесь, на веранде, происходит что-то необыкновенное. Хочется им взглянуть на этого крестьянина, про которого столько говорят кругом. Посмотреть, как выглядит попавший в беду мужик в свете ярких ламп, рядом с обильным столом. Тверь они разговаривают не о крестьянском вопросе, а о себе самих.
— Представьте, — говорит аптекарь, — нынче получаю я визитную карточку от доктора, и знаете, что он пишет? Вот что: «Дорогой друг! Учитывая теперешние стесненные обстоятельства, о которых пишется и в газетах, прошу Вас в нынешнем году воздержаться от поздравления по случаю моих именин, ввиду того что я не смогу устроить праздничного ужина. С наилучшими чувствами, Шоморьяи». Каково, а?
— И мне прислал, — говорит директор школы.
— И мне, — откликается помощник секретаря.
— Присоединяюсь, — говорит Марцихази и встает. Отодвинув стул, выходит на веранду, где стоят Красный Гоз и адвокат с Матильдой.
— Я к вам, на воздух…
— Давай, давай сюда, к нам, дядя Балаж.
Подходит к ним и Мария, молодая учительница, за ней — Ленке с агрономом; и пяти минут не прошло, как никого не осталось в столовой. Зато на веранде — теснота. С одной стороны Красный Гоз стоит, как бы один против всех; с другой — застольная компания. Словно никогда не видели они друг друга вблизи… Словно Красный Гоз видит не того же учителя, секретаря, аптекаря, которых сто раз видел на обычном их месте, за обычными занятиями. Они здесь будто бы во много раз мельче и незначительнее. Будто каждый из них — это два человека: один в конторе сидит, учит в школе; другой — стоит сейчас перед ним в вечерней мгле. О тех еще можно было подумать, что как-никак, а для таких умных занятий нужны и люди необычные, способные вершить важные дела; об этих же ничего такого не скажешь. Однако двойственность их не столько даже в этом, сколько в чем-то ином, чему даже названия-то нет, потому что само раздвоение происходит сию минуту, на этом самом месте.
Но разочарован не только Красный Гоз. Разочарованы и господа.
Мужик, что стоит перед ними, словно не из тех, которых они учат, воспитывают, в школе ли, в правлении, в аптеке. И не из тех, кто снимает перед ними шляпу на улице, в конторе; у этого на голове и шляпы-то нет. Стоит с красиво причесанной, непокрытой головой, волосы поблескивают в свете ламп. Некоторые из господ поднимают невольно руку, приглаживают себе волосы со лба к затылку.
Нет, совсем другой это мужик.
Сапоги начищены до блеска, под пиджаком — ни жилета, ни поддевки, только коричневая рубашка с расстегнутым воротом. Но это еще куда ни шло. Хуже, что он смотрит на них, словно на деревья или на забор. Или как на своих соседей.
Чувствуют господа: произошло что-то необычное — будто земля дрогнула под ногами или комета промчалась по ночному небу. Необычное в том, что простой мужик стоит перед ними и смотрит на них сверху вниз, и даже в голову ему не приходит видеть в них господ. Торопливо ищут они в себе, в своей жизни что-то такое, что доказывало бы: нет у него оснований так к ним относиться… Ищут и не находят. В этом человеке открылась им деревня в каком-то новом, незнакомом и потому пугающем облике.
Новый, необычный мужик стоит перед ними: сильный, но одинокий и пока бездействующий. Словно ждет, когда из ступней его вырастут, разбегутся во все стороны прочные, невидимые корни.
С непостижимой быстротой ползут, прорезают почву, движутся все дальше и дальше эти корни, цепляются за землю с невиданным упорством, уходят на невиданные расстояния. Так что лучше как можно скорее оказаться вместе с ним, рядом с ним, чтобы удержаться, уцелеть, в то время как мир вокруг меняется с головокружительной быстротой…
Все это, конечно, не более чем смутное видение, фантазия… Однако в самом деле человечно и великодушно было бы взять и позвать его, усадить с собой за стол, сказать: «Ваше здоровье! Чокнемся, ведь мы братья, а братья должны понимать друг друга…» Да не могут они этого сказать.
Позвать и усадить рядом с собой мужика — нет, на это они не способны.
Даже не то чтобы не способны: история, бог не позволят им этого сделать…
— Мы еще незнакомы, — без колебаний подходит к Красному Гозу агроном, руку подает, представляется. — У меня есть идея. Что, если мы втроем… то есть вчетвером… — и косится на Матильду, — пойдем куда-нибудь отсюда. Бросим всех этих…
— Никак невозможно. Утром на пшеницу выходить, в три часа.
— Да-да. К нам, жать?
— Жать. К вам, в поместье.
Нечего тут возразить. Лопнула хорошая идея. Агроном поворачивается, идет в комнаты. И тихо, шепотом, отчаянно ругается.
— Заходите, сосед, пропустим по стаканчику, — выкрикивает вдруг, будто очнувшись, бараконьский кантор и тянет шею.
Красный Гоз, наклонив немного голову, поблескивая белками, отвечает насмешливо, презрительно:
— Верблюд вам сосед, а не я… с ним и пропустите.
И уходит.
— Вот вам! Кто с псом свяжется… — запоздало отвечает на оскорбление аптекарь.