Пожилая учительша, активистка местной ассоциации содействия народному образованию, тоже бормочет что-то насчет того, что, мол, с помоями смешаешься, не удивляйся, если свиньи тебя съедят… Но конец все же не договаривает: чувствует, не совсем тут это кстати.
От усадьбы до деревни вдоль дороги стоят акации в два ряда. Теперь, поздним вечером, дорога сплошь залита лунным светом. Несколько звезд мерцает в вышине, там, где слабее сияние луны; сверчки пиликают под деревьями. Красный Гоз шагает по дороге, ступая на свою тень, и несет с собой тонкий запах сигареты, которой угостил его агроном.
Хватается за карман. А в кармане только «венгерский королевский натиральный».
Табак, что на цигарки идет.
10
Лето стояло долгое и сухое. Хлеба были слабые и заколосились поздно. Лишь когда косили овсы, выпал долгожданный дождь, напоил поздние посевы. Кое-кто тут же, по стерне, подсолнечник посеял. Однако считали мужики, что дело это ненадежное. Больше для очистки совести: посеял — а там как бог распорядится.
Мало заработали и те, кто на помещичьих полях жал. Только артель Силаши-Киша кое-что получила. Центнера по четыре чистой пшеницы на па́ру, да центнер ржи, да столько же или побольше ячменя, и еще овса немного.
Было, кроме этой, еще две артели, и мужики из тех артелей теперь руками только разводят, не поймут, как это так. Ведь и там нормальные люди работали, такие же, как они, не хуже и не лучше. Каждый раз, как на новое поле переходить, тянули жребий, какой артели где начинать. И по утрам вставали в одно время — а вот поди ж ты: у тех больше вышло чуть не на целый центнер.
Видно, одним бог дает удачи не скупясь, а другим совсем не дает, проси не проси.
А удача здесь и вправду была, да только бог тут ни при чем. Потому что люди Силаши-Киша по подсказке Красного Гоза заранее рассчитали, какие скирды на их долю пойдут, и ночью вышли да снопы везде поменяли. Развязали их и навязали новых, покрупнее. Раз не получается девятая часть, как в прошлом году, и даже на десятину надеяться не приходится — что ж, надо выход искать. Вот и нашли: за последние две ночи все в лучшем виде сделали… Участвовали в этом, конечно, одни мужики, и уж они позаботились, чтоб и духу женского там не было. Пусть на их душу весь грех ляжет. Да и если дело, скажем, наружу выплывет, так хоть баб и девок полиция не будет таскать.
Не вышло дело наружу. Снопы, доставшиеся жнецам, как ни в чем не бывало пошли в молотилку и высыпались в мешки чистым зерном.
Только агроном обо всем догадался; может, и сказал он что-нибудь Красному Гозу, но это между ними осталось. Когда считал он долевые скирды, даже и глазом не моргнул, будто так и надо. Ему-то что за дело до всего этого? Нынче он здесь, а завтра — один бог знает где. Все равно уходить собрался. Чуть не каждый день у него стычки с экономом. Тут уж такое дело: или эконом, или он, а вместе им не служить. Весной кухарку они все не могли поделить, потом — Ленке, теперь вот — Матильду… Да и без того не выдержал бы он с экономом. Не для того он училище кончал, чтоб смотреть на то, что здесь творится. Целыми днями только и слышно, как эконом на батраков орет, на поденщиков; кроет их почем зря… И ведь что интересно: он их кроет, а от этого ни волы скорее не идут, ни батраки живее не шевелятся. Даже наоборот. На оплеухи да на ругань отвечают тем, что бездельничают где только могут.
Да, в училище им об этом ничего не говорили.
В училище они многолетнюю пшеницу выводили; подсчитывали, какую выгоду дают в крупном хозяйстве машины по сравнению с ручным трудом.
Правда, доходили туда слухи об исследовании деревни, о писателях-аграриях[28], да все это было слишком от них далеко — как комариный писк в соседнем болоте…
— Спасибо, господин агроном, и от меня, и от остальных, — подошел к нему Красный Гоз, когда телега с его долей тронулась в путь.
— Ничего. Не стоит. Только знаете, не люблю я, когда меня за идиота принимают. Закуривайте, Йошка, — и протягивает портсигар, который ему, кстати сказать, на день рождения подарили.
— Кто принимает? Мужики вас любят, господин агроном. Говорят, вот если б… — закуривает Красный Гоз, — если бы все экономы, все управляющие такими были…
Выпускает дым, смотрит вдаль, на поля, припорошенные желтой пылью.
Однако сам Красный Гоз, как ни бился, а на жатве куда меньше заработал, чем на земляных работах.
И все же, если вместе с прочим считать, так и это кое-что.
На издольный обмолот он не слишком надеялся, так что от него уклонился и нанялся на строительство дороги камень дробить. Пошли они туда вместе с Тарцали. Теперь на эту работу они больше всего уповали.
Потому что если уж очень донимают человека несчастья, обязательно надо ему на что-то надеяться. А у них двоих несчастий хватало, это уж точно. У Тарцали — теща, которая все больше в тягость ему становится. У Красного Гоза — процесс о разводе…
Начало августа. Раннее утро, едва-едва рассвело. По дороге к деревне катится коляска; в упряжке — две лошади из поместья. Народу в коляске — только что не на коленях сидят друг у друга. И Марцихази здесь с двумя дочерьми, и агроном, и священник, и еще кто-то. Младшая дочь Марцихази, Ленке, замуж вышла, очень быстро и как-то совсем неожиданно, за одного адвоката в Неште (не за Гашпара Бора). Так что они со свадьбы едут. Понятно, что настроение у всех — розовое, как сама заря, что встает над полями. Марцихази выпил от души: очень уж удачно вышла Ленке замуж. Агроном тоже много выпил: с досады. Он-то с Ленке и танцевал, и учил на зайцев, на куропаток охотиться — а тут откуда ни возьмись этот адвокат…
— Смотри, дядя Балаж! Люди вон уже на работу вышли, а мы еще не ложились. Всю ночь кутим, веселимся, а они работают, как каторжники… Н-но-о! — пытается агроном выхватить вожжи у кучера.
— Брось, братец, тебе этого все равно не понять, — машет на него почтмейстер, который только было задремал.
— Мне не понять? Эй… но-о!..
Пролетает коляска мимо каменных груд и работающих людей.
Двое дробят камень в синем свете раннего утра. Красный Гоз и Тарцали. Два кореша. На глазах у них — защитные очки; кувалда гремит, высекая искры; щебень — желтый, красный, черный, мерцающий — разлетается, как стружки. Только каменные стружки, звенящие.
Долго еще слышат господа звон кувалды по камню.
— Видал? Почтмейстер… Дочку выдал замуж.
— Одну. Дома еще трое…
— Хороший он человек. Потому что… дочерей много. И все красивые.
— Хороший. Настоящий барин. А остальные — шантрапа.
Со свистом рассекает кувалда воздух августовских полей.
Они вдвоем выходят на работу, когда остальные поденщики еще только на другой бок поворачиваются. Зато и тают за ними груды камня, будто это масло, а не гранит.
— Дядя Балаж! Это ж наш приятель был, Красный Гоз! — кричит агроном и хватает воздух у себя за спиной, будто там тоже есть вожжи.
А Марцихази опять было задремал.
— Он здесь на месте. Знает он, что делает. За него ты не беспокойся.
А Красный Гоз с Тарцали, только скрылась из виду коляска, кувалды — в сторону, ухватили по большому камню, потащили. Один — к придорожному колодцу, другой — к зарослям осоки. Два камня ухнули почти разом. Один — в осоку, другой — в колодец.
Каждая груда — два кубометра. Раздроби их или с кашей съешь — плата идет одинаковая.
Эти двое приспособились: выходят с рассветом, что-то дробят, что-то разбрасывают, уносят куда-нибудь, где не видно.
А мужики потом, во время пахоты или косьбы, будут находить то здесь, то там большие камни. Соберут их, на телегу положат — дома пригодится. Еще бы: здесь, на равнине, где в дождливую погоду грязь по колено, каждый камень ценится. Особенно если так вот, бесплатно. Будто с неба упал.
Начинают свой путь эти камни где-то высоко в горах; и часть их становится в конце концов водостоком, дорожкой во дворе, гнетом на бочке с капустой — только не тем, для чего они были предназначены. А вообще-то об этом куда лучше сказано в Новом Завете…
Однако мир ведь не только из бедняков и богачей состоит; есть и такие, кто ни беден, ни богат. И таких в деревне больше всего. У них земля вроде бы и есть, да так ее мало, что будь меньше на пядь — и можно по миру идти. Или детей будь на одного больше. Конечно, верно и то, что люди только так говорят; а если и вправду родится еще один ребенок, то уже совсем по-другому на это дело смотрят.
Людей этих и статистика, и печать, и писатели, и политики называют мелкими хозяевами. Называют еще и по-другому. Скажем: костяк нации. Да мужики-то сами ничего об этом не знают. Если прочтут про мелких хозяев в газете или в книге, думают, это про кого-то другого, а не про них. Думают, это о тех, кто ходит в крепких сапогах, и не в шапке, а в шляпе, в черных суконных штанах. У них таких штанов нет. У них совсем другие штаны. Летом ходят они в полотняных шароварах, а зимой — в стеганых портках под овчинным тулупом. Сначала эти портки у них выходными служат, а потом приходит пора на каждый день их пускать, с заплатами или так, как есть. На голове же носят они соломенную шляпу или какую-нибудь шапчонку.
Короче говоря, никакие они не мелкие хозяева, а просто люди, которые встают раньше всех, ложатся позже всех, а пшеницу на своих крохотных полях жнут так, словно и не жнут, а бреют. Снопы вяжут большие и колоски собирают так старательно, что там и воробью нечем поживиться. По зернышку подберут высыпавшуюся из стручков фасоль или горох; но дочерей своих воспитывают и одевают, будто богатые. Есть в этом свой резон: вдруг возьмет девку какой-нибудь зажиточный парень.
На мельнице ругаются они с мельником на чем свет стоит, требуют муку, что на жерновах налипла; да еще весы посмотрят — правильные ли. Если баба перо еврею продает, торгуется до последнего. А во дворе у них всегда чисто. Каждая травинка на учете. Летом кизяк сушат — топливо на зиму. Молоко не любят,