говорят, а на самом деле на продажу его оставляют. Сало тоже не любят: затхлое-де оно; мучаются, голодают, смотрят на мир без всякой радости, когда вечером ждут у калитки корову из стада. На сельских выборах голосуют дружно, на парламентских всегда стоят за оппозицию.
По-другому им нельзя жить. Потому что, если съедят, что собрали, уплывет в два счета все достояние.
Деньги ухитряются добывать из пряжи, из вина, из ничего. Конечно, невелики эти деньги, как раз чтобы прожить кое-как. А это — тоже дело немалое.
Многого они себя лишают в жестоком, бесконечном самоограничении; зато стараются отыграться в политике. Только зря стараются. Не было еще в округе случая, чтоб где-нибудь победила оппозиция. Ну, может, один раз. Первый и последний. Еще во времена Кальмана Тисы да Иштвана Тисы[29].
Но вспоминают они об этом при каждом удобном случае. Давняя та победа и сегодня подогревает их оппозиционные настроения.
К таким людям относился и Лайош Ямбор, хотя и не совсем: что для них — вопрос морали, права или обычая, то для него — вопрос самолюбия. А самолюбие это разрослось в нем сверх всякой меры, как грыжа у поросенка или гнойник у коровы. И потому пустой, ненадежный он мужичонка. За пенгё готов продать не только соседа, но и всю деревню, всю страну. Чего там: всю Европу.
Надо, правда, сказать: за все, что удается ему урвать, ухватить, расплачивается он щедро, даже с лихвой. Не деньгами, конечно, или чем иным, а словами. Насчет этого он мастер, каких поискать.
После того как удалось ему благодаря повитухе счастливо выпутаться из самой неприятной истории в его жизни — истории с билетом, — долго он опасался, как бы не прознали про это в деревне. Потому и назвал тогда Нешту вместо своей деревни. Ну а теперь, освободившись и от своего долга повитухе, воспрянул духом. И даже начал думать о себе: мол, вот он какой честный, какой порядочный!
Теперь-то уж не боялся он встречаться с повитухой. Даже сам останавливался поболтать о том, о сем.
А сплетня про Ференца Вирага да про Шару Кери, которую Лайош Ямбор и пустил гулять по свету еще весной, теперь разлилась, как наводнение. Дескать, Ференц Вираг и Шара Кери…
— Скажите, господин староста, неужто нет в этих разговорах никакой правды? — спрашивает однажды Ямбор старосту. Оказались они как раз в правлении вдвоем. Сидели в кабинете у старосты на конторских стульях.
— В сплетнях-то? Да ни единого слова. Не такая она женщина, господин выборный. Если б такая она была… — и моргает задумчиво, глядя на шкаф, где свалены конфискованные у браконьеров ружья и палки, отобранные в драках. И когда уж начальство их заберет?..
— Ну а коли не такая… так чего вы думаете? Женитесь на ней, и все там. Не мытьем, так катаньем. Она согласится. А баба она завидная.
Ференц Вираг Ямбора не любит, как не любит его никто в деревне. Но когда речь о Шаре Кери заходит, тут староста даже с Ямбором готов беседовать хоть до утра. Вот и сейчас тянется он к кнопке и звонит (три раза, чтобы знали, к кому идти); тут же входит в кабинет рассыльный Жига Цебе.
— Звонили, господин староста?
— Сбегай-ка за бутылкой пива.
А Лайошу Ямбору лишь бы пива выпить за чужой счет. Начинает он расхваливать повитуху, да так, будто сам на ней жениться собирается.
Вот какой он человек, этот Лайош Ямбор.
Есть за ним еще один грех: перед жатвой, когда возил он повитуху в Комади, записал его там полицейский, а Ямбор от испуга Красным Гозом назвался. И где у него голова была… почему кого другого не придумал? Хоть бы, скажем, того же старосту. А Красного Гоза… Бр-р… Как вспомнит он про это, так словно старые долги всплывают в памяти, все сразу. И как это он такую промашку дал? Ведь если выйдет это дело наружу — пропала его голова. Красный Гоз с ним шутить не будет. Как-то надо беду предупредить — а как? Ой, трудно… но все-таки надо постараться…
«И что про себя думает этот Жирный Тот, что не дает развода? По какому такому праву? Потом захочет развестись, да поздно будет, я так думаю», — говорит Ямбор встречным и поперечным. Авось дойдут его речи и до Красного Гоза.
Словом, несет Лайоша Ямбора по запутанным дорогам жизни, то влево бросит, то вправо. Однако больше все-таки влево, чем вправо… И вот как-то раз — было это позавчера вечером — открывается у него во дворе калитка. Собака бросается с лаем — да что там собака… Входит Красный Гоз; на собаку и глазом не ведет. Направляется прямо к крыльцу.
Шапка на голове у Ямбора заметно поднимается вверх: волосы ее снизу подталкивают. Ведро падает из рук, гремит по камням возле колодца. А мозг с невероятной скоростью перебирает все углы, все темные места во дворе, на чердаке, куда бы забраться. Спрятаться, как мышь. Или лучше — как муравей. Поздно, правда, прятаться. Однако в такую минуту хоть подумать об этом, и то уже легче.
— Здорово, Лайош. Ты был в Комади в июне, в последнее воскресенье? — спрашивает Красный Гоз негромко.
— Не-ет… говори тише, брат Йошка, ради господа бога… — шепчет Ямбор, оглядываясь на сени.
— Ладно. Давай говорить тише. На мое имя штраф пришел, пять пенгё, за телегу, оставленную без присмотра. Короче, ты оставил телегу и моим именем назвался. Так что давай сюда пять пенгё, я уплачу, и будто меня здесь и не было.
— Я… вовсе не твоим именем хотел назваться… как-то ненароком вырвалось. Отдам я тебе пять пенгё. Ей-богу, отдам.
А в дверях сеней и вправду шевельнулась занавеска.
— Давай сейчас. Живо.
— Э-э… — бывают деревяшки, которые вот так же скрипят, если их потереть друг о друга. — А… можно по-другому отдать? С поля, скажем, чего привезти?..
Красный Гоз тоже малый не промах. Ему в общем-то все равно, как получить.
— Вспашешь мне полтора хольда.
— Да ведь это двенадцать пенгё, не меньше!
— Точно. А не нравится, выкладывай пять пенгё сию же минуту.
Снова скрипят две деревяшки.
— Э-э… Оставь мне бумажку, брат Йожеф. Я сам отошлю.
— Черта лысого. Выкладывай деньги или…
Короче говоря, вспахал Лайош Ямбор полтора хольда Красному Гозу, и всего за пять пенгё. Стало быть, Красный Гоз на этом деле даже выиграл. Да к тому же Ямбор его должником остался на всю жизнь. Потому что, сами подумайте, экий позор для него, для выборного, если Красный Гоз расскажет обо всем в деревне. Так что Лайошу Ямбору теперь до смертного часа суждено, как верному псу, хвостом вилять перед Красным Гозом.
Когда случается Ямбору работать одному в поле или во дворе, часто он думает: как это выходит, что всегда он остается в проигрыше? Почему это закон всегда у него под ногами путается? Уж ему ли, кажется, не знать, как себя вести? И ничего не помогает. Не успеет забыть одно, как приходит другое… А все дело в том, что слаб Лайош Ямбор. Потому и хочет всех перехитрить, чтоб не затолкали его те, кто посильнее.
Еще в детстве много страдал он от этой своей проклятой слабости. Скажем, придумают ребятишки бороться — Ямбор только подножкой мог кого-нибудь одолеть. Если в «ушки» играли, ему лишь обманом выигрывать удавалось. А выигрывать хотелось всегда — потому и мошенничал он сверх всякой меры. В школе все силы в учение вкладывал — а хорошим учеником стать так и не смог. Тогда и появилась у него привычка — говорить не то, что надо. Не смотреть в глаза тому, с кем разговариваешь. Никогда не отвечать прямо на вопрос учителя; чужие грехи на белый свет вытаскивать, чтобы свои спрятать. А главное, все время быть начеку, настороже, жить с открытыми глазами. Закроешь их на минутку, тут же тебя затопчут, и маму родную позвать не успеешь.
Ну, у него-то глаза всегда открыты, это уж точно.
Правда, дома у себя и открытые глаза не помогают. Дома даже наоборот, зажмуриться хочется крепко-накрепко, чтобы не видеть, как баба его всем хозяйством заправляет и им, мужем, помыкает. И приходится ему всегда плясать под ее дудку.
В саду у них, в самом конце, за люцерной, выросли в этом году отличные дыни, а Лайош Ямбор до дынь большой охотник. Это бы еще ничего, да вот беда: ест он их не тогда, когда хочется. А когда жена разрешит. Скажет, например, жена: «Принеси-ка дыню!» Ну, он и принесет; а если ей чего другого хочется, так ему и мечтать нечего о дыне. Вот и наладился Ямбор потихоньку лакомиться: прокрадется в сад, сядет в кукурузу, выберет себе дыньку. Да всю ее и употребит. Даже корки выгложет, выскребет. Правда, баба всегда знает, сколько у них дынь было; можно сказать, каждую дыню помнит. Однако тут тоже есть выход. Дыни ведь воруют часто. Они, Ямборы, например, давно уже соседей в этом подозревают… Словом, дело идет к вечеру, Ямбор в хлеву возился целый день, вспотел весь да и проголодался — и очень захотелось ему дынькой полакомиться. Баба как раз на чердак полезла белье развешивать. Тут Ямбор — шмыг в сад. Схватил одну дыню — и в кусты с ней, в кукурузу.
Сад их одним краем примыкает к ректорскому, а ректорский сад находится как раз под колокольней. Под стеной, в саду, малина растет вперемежку с бурьяном, с чертополохом — как это всегда бывает у тех хозяев, кто крестьянским трудом не занимается… И вдруг видит Лайош Ямбор: зашевелились кусты малины возле колокольни. «Должно, скотина какая забралась, — думает, — или собака…» Жует он дыню, а сам вокруг смотрит, ищет, чем бы туда запустить. Как вдруг из малины выходит баба, оглядывается и идет по борозде вниз. Будто так и надо.
Кто же еще околачивается в будни возле колокольни, если не вдова Пашкуй? Сейчас она делает вид, будто к сестре своей направляется, которая живет на той же улице, что и Лайош Ямбор.
Ямбору и это уже странным показалось — а что говорить, когда через некоторое время заметил он Шандора Папа, который стоял у стены, в малине — лишь голова высовывалась, — и сморкался в платок.
— Ух ты… вон оно что… — качает головой Лайош Ямбор и хохочет про себя. Уплетает дыню за обе щеки, а сам помирает со смеху. Прикидывает: хорошо для него, что он этакое узнал, или не очень? Какая ему будет выгода… или вред, если он другим об этом расскажет?