Из всех родственников одна лишь вдова Пашкуй поддерживает знакомство с Жирными Тотами. Особенно в последнее время. Целыми днями у них толчется. Дома ей делать нечего; по дому Пирошка справится, а что другое — так на это зять есть. Пусть тоже поработает. Словом, времени свободного у вдовы сколько хочешь. С обедом помогает Тотихе, варенье на зиму варить, фрукты собирать, сушить.
И поди ж ты: даже с парнями, Гезой да Ферко, не стесняется иной раз поиграть, подурачиться.
В воскресенье утром, часов в девять, Ферко с работником люцерну в саду сгребали; и вдруг смотрят, идет к ним Пашкуиха по борозде. Новое какое-то платье на ней, прямого покроя, с широкими рукавами; на локтях коричневые кружавчики нашиты. Подходит к груше, руки на груди складывает, смотрит на мужиков, потом на грушу глаза подымает.
— Кто из вас грушу мне сорвет, а?
— Полезайте, крестная, сами! — кричит Ферко; в самом деле, он бы не против посмотреть, как это будет выглядеть: крестная на дереве, на самой верхотуре… Н-да… он ведь тоже не деревянный… и в последнее время частенько беспокоят его всякие мысли.
Зимой, когда свадьба была, что-то словно вспыхнуло у него в сердце, да так с тех пор и не погасло. Так с тех пор и тлеет, дымится… а время от времени разгорается вдруг жарким полымем. Бывает, наработается он за день, каждая мышца поет в руках-ногах — а увидит вдруг вдалеке раздуваемую ветром юбку… И начинают бродить в нем видения всякие, мечты… Какие-то линии, округлые формы мерещатся ему — и дивное дело: уставшие мышцы сразу наливаются силой, становятся упругими, как после хорошего сна. Мечты эти одолевают его и тогда, когда едет он на тряской телеге домой, ну а если к тому же крестная открывает ворота…
— Эх, жаль, что вы мне крестная… — говорит он чуть не со стоном и подходит ближе.
— Что так? Или я тебе плохая крестная?
— Да ведь я… не то чтоб… — бормочет заикаясь Ферко. Не смеет он вымолвить то, что про себя думает много раз на день… Чтобы спрятать глаза свои от вдовы, хватается за ветку и вскарабкивается на грушу, будто кошка. (Ему легко. Весу в нем — всего пятьдесят кило с чем-то. Балинт Сапора, например, думает, не вслух конечно: «Хозяин у меня — чистая макака».)
Зимой, на свадьбе, Ферко лишь раз, один-единственный раз дотронулся до руки невесты, но и сейчас, спустя добрых полгода, помнит то сладкое чувство, которое тогда охватило его. Особенно ясно вспоминает он это, когда глаза закрывает… Однако сладость та — странная какая-то. Словно парша: и тянет почесаться, и больно. А в последнее время стало ему казаться, будто белое тело крестной — это тело бросившей его невесты, что, касаясь крестной, на самом деле касается он Марики… Вот если бы не думать еще о том, что люди его осудят за крестную… Счастье ведь редко кому дано постичь, и мужикам, и бабам. Не то важно, что есть, а то, что кажется… Эх, не было бы сейчас здесь этого чертова Балинта… Сад большой, как лес, тут и деревья, и кусты, и кукуруза, и картошка…
А чертов Балинт Сапора вечно под ногами мешается. И с тех пор, как вдова зачастила к Жирным Тотам, он на нее с таким видом поглядывает, будто и ему что-то полагается.
Правда, крив Балинт на один глаз — вышибли в корчме, в пьяной драке; да и с одним глазом он мужик хоть куда и к тому же силен как бык. Будь у него одежонка получше, сошел бы за порядочного… Соображает Балинт: коли хозяин по деревьям прыгает вроде белки, так и ему работать не обязательно. Втыкает вилы в копну, бредет к груше.
— Полезайте и вы, что ли, — говорит он вдове.
— Ишь ты, шутник, как я влезу-то? — отвечает та; а Ферко на дереве кажется, будто она чирикает.
— А вот я помогу… — хватает Балинт вдову на руки, подымает, хочет подсадить на нижние ветки.
Вдова визжит; Ферко тут же спрыгивает на землю, за ним груши сыплются, десятка два сразу. Подбегает к работнику:
— Ты что делаешь, скотина?
Только Балинт Сапора не тот мужик, который так просто бабу из рук выпустит. Даже глазом на Ферко не ведет: вертит вдову туда-сюда, вот-вот по кусочкам разберет. Той и смешно, и досадно… а когда Балинт вдруг кусает ее за плечо, будто собака, она и вовсе готова рассердиться… то есть рассердилась бы, если б могла…
— Стукни его, Фери… не позволяй ему…
Фери же только смотрит на них, переминается с ноги на ногу. В жизни он еще никого не бил. Разве что лошадей. Зато тех бивал от души. А как это ударить такого вот битюга, которому схватить на плечо мешок пшеницы и нести хоть в другую деревню ничего не стоит…
Не появись в этот момент мать в саду, бог знает, чем бы все кончилось.
— Поди-ка, Ферко, — кричит она сыну. — Рассыльный тебя ищет.
И вправду рассыльный пришел к Ферко. Повестку принес из уездного суда. Четвертого сентября слушается дело.
— Оставил бы уж ты их в покое, бедняжек, — говорит ему Пашкуиха уже во дворе, заглядывая через плечо в бумагу.
— Не оставлю. По миру пойду, а не оставлю, — окрысился Ферко, а вдове не по себе становится. Н-да, коли он их не хочет в покое оставить, значит, ей вряд ли можно на что-то надеяться. Играет с ней Ферко, масляными глазами глядит на нее, а что ей от этого… Видно, ему совсем не то нужно, что ей. Другое. То же, чего Шандор Пап от нее хотел, подлый негодяй…
Да не только подлый негодяй хотел от нее этого и не только Ферко хочет: хочет того же и работник Балинт Сапора и второй работник, который вообще-то с Ирен гуляет, с бывшей соседкой Марики Юхош. Будто осы вокруг банки с вареньем, вьются они вокруг вдовы, успевай только отмахиваться. Есть ей из кого выбрать, только захоти. Стоит пальцем поманить — и готово. Да ведь ей такой мужик нужен, чтобы замуж ее взял, а так — хватит с нее и Шандора Папа… На всю жизнь насытилась, вперед…
Да и Шандор Пап сыт этой историей по горло.
Начал он с того, что сунул в карман бинокль и под вечер двинулся с ним к Керешу. Чтоб он свою Мари Чёс бросил? И на Пашкуихе женился? Нет уж, дураков мало… Лучше он на проезжей дороге женится. Или… или на большом колоколе. Да он Мари Чёс не, отдаст и за дюжину таких, как Пашкуиха! Не отдаст за всех баб в мире. И как это его угораздило влипнуть… чтоб дьявол побрал этот проклятый бинокль и того, кто его придумал… Вот пойдет он сейчас на мост, встанет там, будто на воду загляделся, и бросит его потихоньку. Только круги пойдут от этой мерзостной штуковины…
Да как на зло на мосту встречается ему Шаркёзи, который рыбачить ходил. А когда удается ему что-нибудь поймать, сразу вспоминает он, что рыбу ловить сейчас запрещено и разрешения у него нет. Потому говорит он Шандору Папу льстивым тоном:
— Куда это вы направляетесь, господин Пап?
— Да так… вышел пройтись немного… — И Шандор откашливается, будто простыл. А про себя радуется, что не бросил бинокль в воду: выловит еще кто-нибудь… По-другому надо сделать. Лучше пойти домой и зарыть его в саду… Никогда он не думал, что так трудно от этой штуки освободиться.
Возвращается он домой, а жена как раз провожает за ворота какую-то бабу. Та смотрит на него испуганно — и ну бежать вдоль забора. Бежит, бежит, обернется — и дальше бежит. А Мари глянула в одну сторону, в другую, потом на луну, повернулась и в дом пошла. Будто и не муж перед ней, а пустое место. Шандор входит во двор, растерянный, долго возится с калиткой, закрывает, ощупывает зачем-то. Вспоминает Антала Балинта, что сделал им калитку в прошлом году за десять пенгё; еще порог сделал, хоть насчет порога не договаривались… Словом, тянет Шандор Пап время. Потому что чувствует: дело плохо, черт возьми. Видно, не зря та баба приходила… Еще раз хлопает калиткой, стучит щеколдой — чтоб жена обратила на него внимание. Дескать, хозяин пришел домой. Дескать, и он сам, и дом, и калитка, и все прочее — для того лишь, чтобы ей угодить. Да только жена и не смотрит на него; каблуки ее стучат уже в сенях.
— Принесу завтра два кило свинины… не совсем по правилам закололи… Почему не взять, раз дают… вреда от этого никому нет… — заискивающе говорит Шандор, идя за ней. Случалось им и раньше ссориться (не бывает, чтобы все тишь да гладь), и свинина всегда его выручала. А нынче жена словно и не слышит его. Подходит к печи угли помешать и сшибает крышку с какой-то кастрюли. На грохот выскакивает на середину сеней кошка, облизывается, глядя на хозяйку.
— Пригодится мясо завтра на обед, верно ведь? — не отстает Шандор Пап; садится. И тут же испуганно руку прижимает к боку: бинокль очень уж оттопыривает карман. И дернуло же тащить его домой! Лучше бы оставить на колокольне: там-то уж точно никого не бывает. Только тот, кто ему нужен… Или забросить куда-нибудь, в малину или в бурьян…
Тишина. Опять что-то гремит, и на стол перед Шандором со стуком опускается кастрюля. А жена молча уходит: дескать, вот тебе ужин, на, подавись…
Шандор Пап со вздохом заглядывает в кастрюлю, прислушивается: не плачет ли жена где-нибудь в другой горнице. Однако бабы не всегда плачут, когда плохо. Иногда лишь смотрят перед собой горящими глазами и молчат. А то еще встанут вечером возле хаты, сложат руки под передником — и смотрят, смотрят на звездное небо. Потом присядут, но все глядят на небо, даже когда в горницу идут, все еще на небо оглядываются.
Быстро-быстро постель разбросают, одну подушку сюда, другую туда, повернутся к расстеленной кровати, кофту стянут, юбку, комбинацию, схватят с подушки ночную рубашку, дневную — спустят до пояса; что-то еще отстегивают, пристегивают; потом, надев ночную рубашку и откинув одеяло, забираются в постель. Ложатся навзничь, одеяло натягивают до подбородка и смотрят в потолок. Будто мужа и нет в горнице. Будто это не муж, а воздух… Вот так же в точности ложится нынче спать Мари Чёс. Потеет Шандор Пап, но пока не сдается.
— Слышал я… обратно хотят меня в правление взять, — говорит он громко. Это уж должно ей по вкусу прийтись. Быть женой писаря. А то и помощника секретаря… Однако сейчас даже эти слова не помогают. Лежит Мари, как деревяшка. А Шандор Пап мучается: ну не может он вынести этого молчания. Садится на стул, напротив кровати, колени расставляет, глаза зажмуривает; но так только хуже: с зажмуренными глазами жена ему вроде бы еще лучше видна, во всей ее вечерней красоте и загадочности. Потому что Мари Чёс — из тех баб, на которых днем, когда они одеты, ничего не видно, но зато вечером… Одним словом, Шандор Пап лишь сейчас понял, что он теряет… лишь сейчас, когда почти что уж и потерял.