— Что ж это, кум, в лесу мы, что ли, живем?
— Мужику насчет культуры говори не говори — все едино, — отвечает Шербалог, свирепо правя бритву. Щелкает ремень под бритвой, а Шербалог еще и ногой притопывает, будто точило вертит.
— Чтобы так вот наброситься на человека и по голове его…
— Да уж что говорить, прямо зверство какое-то… А вообще, неплохой удар был, кум, грех обижаться…
— Да ведь… не тому достался, кому следовало…
— А не все равно? Один черт. Мужик — он мужик.
Вот так говорят об этом люди мастеровые.
У мужиков, ясно, свое мнение: у одного — одно, у другого — другое.
Одни кричат, что таких, как Шандор Пап, повесить надо, за ноги; другие кричат, что этого Ферко еще не так надо было бы стукнуть.
Правда, Ферко не виноват был… да ему это тоже полезно. Ничем он не лучше родственника своего, Лайоша Ямбора. Или доносчика этого, Кароя Болдога.
Что бы там в деревне ни говорили, дела это не меняет. К тому ж и Шандор Пап сильно поплатился за свой вспыльчивый нрав. Верно говорят, что гнев лучше с вечера отложить на утро. Мало того, что промахнулся он (и кто бы подумал, что этот Лайош Ямбор таким проворным окажется — чистая ящерица!), так еще и у Мари Чёс не добился прощения.
Словом, Шандор Пап теперь и сам не знает, что и как. Увидев в корчме Лайоша Ямбора, он подумал, что вот сейчас, одним-единственным ударом все сразу исправит, что испортил… Да ведь господи! Кто же не ошибается? На что лошадь о четырех ногах, а и той случается споткнуться. Когда понесли Ференца Тота домой (не в простыне: вышла простыня из моды), Шандор Пап сам в полицию отправился.
— Умер пострадавший? — спросил его унтер-офицер.
— А дьявол его знает. Вроде бы нет, — ответил Шандор Пап, тихо размышляя насчет того, что все на свете — суета сует.
— Тогда… идите, господин Пап, домой. А мы начнем следствие…
Не посмел Пап сразу домой идти (ох, и трудна ж судьба у бедного человека, всюду его несчастья подстерегают), а прежде взобрался на колокольню и подвел часы на шесть минут вперед…
У Тотов же хлопают двери, калитка. Одни уходят, другие приходят. Один лишь старый Тот сидит сгорбившись в самом темном углу, за комодом, и ни слова не говорит, не шевелится, только моргает часто-часто. Отдал бы он не только теленка, а и мать родную, лишь бы Ферко, сын его, открыл глаза.
— Ты его довел до этого. Ты его погубил, — твердит жена; она уже не плачет: до того все это страшно, что и слезы у нее нейдут. Такое бывает, когда человек слишком уж перепуган.
— Ну-ну… до этого еще далеко, — говорит доктор и нерешительно руку протягивает куда-то вбок, но не говорит, что ему надо, а смотрит на лежащего без сознания Ферко.
Вдова Пашкуй, вся дрожа, стоит рядом, чистое полотенце держит; то под мышку его возьмет, то на локоть повесит. Сейчас сует его доктору в руки. А тот не смотрит ни на вдову, ни на других; осторожно вытирает промытую рану на голове Ферко, потом открывает свою сумку, достает бинты.
Рана у Ферко — основательная. От самого лба до затылка. И как могла толстая палка так изогнуться — непонятно.
Перевязывает доктор голову Ферко, отрезает бинт, узел затягивает; Ферко даже не шевелится. Будто снотворное выпил. Доктор может с ним делать, что хочет.
— Теперь дайте ему поспать, и все будет в порядке, — говорит он, выписывает рецепт, берет деньги и уходит.
А про себя думает: «До чего ж крепкая голова у некоторых. Кожа вся лопнула, а череп — хоть бы что. Не шевелится же Ферко просто потому, что пьян вдребезги».
Но родственникам доктор об этом ни слова не говорит. Ничего, пусть немного попричитают…
Старый Тот с двумя работниками стог довершает во дворе; работают молча, быстро. У ворот цыган околачивается: насчет мертвого теленка хочет поторговаться. Солнце клонится к горизонту, уходит за кроны акаций. Приближается вечер. Две бабы бесшумно бродят по горнице, сняв туфли. Делать им в общем-то нечего, просто стараются в доме быть, чтобы не пропустить момент, когда Ферко очнется… Вот он захрапел вдруг, потянулся; потом перевернулся на другой бок. И спит себе дальше.
— Я, пожалуй, выйду, слышь-ка. Дел у меня много во дворе. А ты оставайся с ним… — шепчет Тотиха вдове.
Та лишь кивает в ответ, подходит на носках к постели, отгоняет муху, которая чуть не села на повязку.
Мать выходит; в дверях еще оглядывается, потом тихо закрывает за собой дверь.
Крепкий запах йода стоит в горнице; мухи, спасаясь от него, собираются в окне; сгущаются сумерки. Вдова придвигает стул к изголовью постели; ни единой мысли нет у нее в голове. Лишь твердит про себя упрямо:
— Сейчас или никогда… сейчас или никогда…
— Ах-ха-а-а… — вдруг громко зевает Ферко и мотает головой, разжимает кулаки. Вдова наклоняется над ним.
— Спи, спи, миленький. Не бойся ничего, я с тобой… — шепчет она, гладя его по щеке.
Ферко долго смотрит на потолок и молчит.
— Крестная, я… я такой несчастный… — жалобно говорит он, готовый заплакать.
— Бедненький мой… знаю я, знаю, все тебя обижают… — гладит его вдова и косится на дверь. Потом без лишних слов встает, дрожащими руками торопливо расстегивает крючки на юбке. Юбка падает, а вдова поднимает одеяло и ложится рядом с Ферко.
Скоро, двадцать девятого августа, Ферко исполнится тридцать два года. Однако в его жизни вдова Пашкуй — первая баба, чьи плечи, руки, груди он ощущает так близко. Жестокое, острое до боли наслаждение наполняет его тело. Правую руку подсовывает он вдове под спину, другой рукой прижимает ее к себе, лицом зарывается в жаркую наготу — и рыдает мучительно, до икоты.
— Крестная… — выговаривает он сквозь рыдания, — милая, хорошая моя крестная…
Сколько бегал он, суетился, пыжился, готовил страшную месть… Устал, устал и душой, и телом. И теперь прячет голову на мягкой, доброй груди, как побитый, наплакавшийся ребенок.
14
Работа на строительстве дороги подходит к концу: вот докончит каждый свою кучу камней — и все. Теперь хорошо бы снова наняться куда-нибудь в землекопы, а там сахарная свекла пойдет. После свеклы, глядишь, опять набежит что-нибудь.
Красный Гоз и Тарцали работают в паре; в полдень начали они дробить кучу, а завтра уже и выходить не надо. Так что сегодня хорошо бы поскорее управиться. Нельзя сказать, что очень уж у них мелкая получается щебенка… Хоть известно, что камень не просто надо разбить да на дороге оставить: дорожный инженер точно определяет, каких размеров должны быть самые крупные куски. Если у тебя крупнее получается щебень — можешь начинать все заново. Или не обижайся, что будут большие вычеты. Значит, инженера нельзя перехитрить. Но так только инженер думает. А на самом деле все идет, как хотят Красный Гоз и Тарцали.
Они, например, предложили, что сами будут щебень рассыпать. Дорожник потом лишь проведет сверху доской, впадины разровняет. Остальные рабочие долго шумели; особенно те, кто не понимал, в чем тут дело. А дело в том, что под мелкой щебенкой много крупных камней можно оставить. Кто их найдет? Разве что те, кто потом с катком будет дорогу укатывать. Да к тому времени рабочие, что камень дробили, со своим заработком где уже будут!
Так обстоит дело с дорогой.
Правда, не то чтобы совсем так. В дорожном ведомстве сидят чиновники, инженеры, которые над тем голову ломают, чтобы ремонт и строительство дорог как можно дешевле обходились, чтобы и при самых хороших дорогах налогоплательщики от налогов поменьше страдали. Понятно, что эти старания прежде всего по рабочим бьют: по камнедробильщикам, по землекопам и прочим; так что этим тоже приходится браться за ум, и, по всему судя, они за него взялись.
А что принесет им будущее, этого они знать не могут. Да этого не знает и само дорожное ведомство.
Смеркается. Идут кореши домой. Далеко еще до деревни — добрый километр.
— Тпру-ру… — останавливает кто-то позади них лошадь. — Садитесь, брат Йошка, брат Тарцали. Тпру…
Оказывается, это Лайош Ямбор возвращается с поля в деревню.
Красный Гоз берется за борт телеги с одной стороны, Тарцали — с другой; вскакивают вместе. Садятся на борта, друг против друга.
— Где был, Лайош?
— В Шованхат ездил. А вы-то… не были, что ли, сегодня в деревне?
— Нет. Случилось что? — настораживаются оба. Мало ли что может быть: с семьей что… пожар…
— Эй!.. Пошел… Пошел, Чалый, но!..
— Ну, говори же скорей…
Точно, наверное, пожар. Года четыре назад священника встретили на станции вот так: мол, дом ваш сгорел, преподобный отец. На что священник почесал горько в затылке и произнес: «Не зря, видно, пел я целую ночь: «Дом горит, камыш трещит…» Потому что на именинах был он в дальней деревне.
— Эх… не знаю, с чего и начать, слышь-ка. Для одного из вас — плохо, для другого — хорошо. Я ведь никого огорчать не хочу… Словом, Пашкуиха-то сошлась… в общем, легла… или как уж там сказать… с Ференцем Жирным Тотом… а тому, стало быть, Шандор Пап в корчме голову проломил… в общем, с отцом он сначала поругался, Ферко-то, из-за теленка, которого он в стог зарыл… хе-хе-хе-хе…. — говорит Ямбор бессвязно. А сам лошадей подхлестывает: те несутся; вот-вот телегу разобьют.
Кореши молча глядят друг на друга, а мозги у них работают, как мельничные жернова. Красный Гоз много чего передумал за целый день… да что за день — за все лето, а такое ему даже в голову не приходило. Что так легко все решится. Что так быстро исчезнут с его пути все препятствия. Ведь если это правда, тогда он самый счастливый человек на свете… Суд выдаст развод безо всякого Якова, и денег немного потребуется; не придется отдавать все, что летом заработал… А в будущем году можно Борку поставить под ярмо… Все-таки, хоть ненадолго, а бросит он и земляные работы, и дробление камня, и сахарную свеклу… А главное, ребенку даст честное имя. Хо-хо, еще как даст! И Марика не будет смотреть на него жалостно, так жалостно, что сердце сжимается; и мать не будет вздыхать по ночам… Господи! Это ж такая радость!.. Если, конечно, правду говорит этот болван.