— Ну что ж… подымем, кумовья дорогие. — Красный Гоз берет стакан, чокается со всеми по очереди. Каждый думает про себя: пожалуй, надо бы сказать что-нибудь насчет младенцев… пожелать им счастья и прочего. Да не очень-то умеют они говорить, особенно если красиво надо и торжественно. Один Шандор Пап мог бы… вот он уже и откашлялся было… Да передумал. Черт бы все побрал. Скоро суд у него будет с Жирным Тотом. Он-то, правда, согласился бы на мировую и Ферко бы, может, согласился, да молодая жена его, Пашкуиха, урожденная Ребека Торни, ни за что не хочет мириться. Око за око, говорит, зуб за зуб. Так и в Писании, говорит, сказано… Словом, мог бы он такую застольную речь сказать, что и сам Петефи не придумал бы лучше, если б на крестины его позвали… Только его, беднягу… Петефи то есть, ни одна собака никуда не звала… Все гости уж подумали было, что вот Шандор Пап сейчас встанет и что-то скажет — да так и не дождались. Допил Шандор Пап свой стакан молча. И лишь после этого сказал:
— Однако это куда вкусней, чем молоко, — и, оглянувшись вокруг, добавил: — Если первый стакан так хорошо пошел, что ж будет дальше?
Большой, раскладывающийся стол стоит посреди горницы. Вокруг него все и сидят. Довольно тесно получается, да это ничего. Как говорится, в тесноте, да не в обиде. Окно раскрыто; табачный дым выходит из него сизым облаком. Марика сидит на кровати, рядом с колыбелью, смотрит на гостей. Встать-то она встала, но за стол ей садиться еще не полагается. То одна, то другая баба заглядывает из сеней: подавать ужин или рано еще? Первый стакан гости выпили, да все еще не освоились; еще и на «вы» друг друга надо величать — это тоже мешает чувствовать себя по-свойски; но это скоро пройдет. И вот уже шум поднимается, веселый разговор, выкрики.
Часто сиживали они вместе: на посиделках, на вечеринках. Но тогда все было по-иному. Все знали: этот парень ту девку возьмет, потому что гуляет с ней, а этот — ту!.. Казалось, отношения установились прочные, навсегда. Шутили друг с другом, смеялись, плясали; иногда, при свете луны или снега, торопливо, неумело целовались… А прошло полгода-год, и все оказалось по-другому. Так все перемешалось, что и во сне не приснится. Смеются гости, шутят, говорят двусмысленные слова — и между делом пытаются узнать что-нибудь друг про друга.
— Я что скажу вам, кум Тарцали, — вертится на стуле Макра, — раз ночью просыпаюсь и слышу: что-то чмокает. Сажусь, значит, на кровати, прислушиваюсь: все чмокает. Встаю тогда, сапоги натягиваю, пиджак надеваю. Не тот, что на мне теперь, а другой, желтый, я его всегда беру, когда только что-нибудь накинуть на себя надо… по нужде или так что… — говорит, объясняет Макра, но совсем уже не о том, с чего начал. Даже уж и не о старом пиджаке, а о том, как дед его помирал. Уж такой человек этот Макра. Если начал говорить, не может остановиться. Щеки у него и без того румяные, здоровые, а теперь совсем раскраснелись от возбуждения. Илонка в такие минуты даже смотреть на него не может. Противно ей. И стыдно… Подходит она к Марике, усаживается рядом, потеснее.
— Видишь, какой он дурак, — шепчет ей. — Тебе-то хорошо, а мне…
Плакать ей хочется. А Марика не знает, что ответить. Смотрит на Илонку, смотрит — и вдруг не по себе ей становится. Представилось ей, что не Йошка ее муж, а кто-то другой, скажем Макра. Хоть вообще-то он человек неплохой. И не бедный… Что же все-таки отличает их друг от друга, Йошку от Макры? Бедная Илонка… Жалко становится Марике Илонку. Потихоньку гладит она ее по щеке, по плечу.
— Ну ладно, кум, ты все ж нам скажи, что там чмокало-то? — не терпится уже Тарцали.
— Да ведь я и хочу… — и говорит, говорит себе Шандор Макра. А на него никто уж внимания не обращает. И правильно. Не для того они сюда пришли, чтоб бестолковые эти разговоры слушать, которым конца нет. Видит Макра, что мало-помалу все от него отворачиваются, — делать нечего, приходится досказывать начатое соседу, Косорукому Бикаи. Ему, значит, пытается объяснить он, что к чему. Тот терпит немного, потом закуривает, облокачивается на стол. Говорит Йошке Бану, сидящему напротив:
— Смотрю я, кум, вы даже и не попробовали вина-то.
Макра смущается, потом в другую сторону поворачивается, к Юльче Виг, невестке Чемегешей. А та прямо в глаза ему смеется с хитрым видом: мол, меня ты на это не возьмешь… Умолкает Макра, оглядывается на жену. Однако Илонка смотрит куда-то сквозь него с брезгливым видом. Вертится обиженно Макра туда-сюда. Он и в парнях такой был: парень как парень, а коли рот открыл, никак закрыть не может.
Шара Кери то бабам поможет в сенях, то в горницу зайдет, встанет меж двух стульев, руки на плечи гостям положит.
— Пейте, пейте, больше крестить не будем, сегодня обеих окрестили, — приговаривает.
А гостей долго упрашивать не приходится. У многих на языке вертятся шутки-прибаутки, которые в таких случаях говорят повитухе, да робеют еще мужики перед Шарой Кери. (А Тарцали думает, что зря они не эту повитуху позвали к Пирошке, а другую.)
Тут Гозиха появляется в дверях, машет повитухе. Значит, готов ужин. Можно подавать. Потому что повитуха должна и блюда носить: так положено. Не удалось Шаре Кери отвертеться. В сенях заставили ее выучить все, что в таких случаях говорить надо. Складные такие стишки, не то что, например, на свадьбе. И короче, и смешнее. Шара Кери тут же их выучила, всего-то и повторили ей два-три раза… Несет она первое блюдо и шепчет про себя, чтобы не забыть. Ну вот, сейчас… Подошла к столу, рот раскрыла — и все забыла, начисто.
— Давайте, давайте. Мы слушаем! — шумят гости.
— Ах ты господи… — говорит она с отчаянием. Но не стоять же так до утра. Да и блюдо горячее, руки жжет. Ставит его на стол. — Кушайте, пожалуйста. Приятного аппетита.
И убегает.
— Хо-хо-хо-хо!.. Ха-ха-ха!… — гости прямо-таки закачались на стульях. Вот это да! Вот это повитуха!.. А суп хорош — с чигой, сверху жир плавает кружочками. Кружочки и большие и маленькие. Плавают они и, как встретятся, — сливаются. Цвет у супа чудный: от шафрана, а еще больше от заботливых глаз, которые за ним следили. Да в нем еще и пупки плавают. И печенка куриная. И крылышки, и лапки…
Отличный суп, а повитуха, которая его подала, еще лучше. Подмигивают кумовья Красному Гозу.
Это уж всегда так: пока жена лежит в постели, мужа в разных делах подозревают. А есть на то основания или нет — неважно. Бывает, что и в самом деле без греха не обходится. От человека зависит и от случая. Правда, насчет случая недавно еще, год назад, когда старая Шара Баи была повитухой, говорить особенно не приходилось… Одним словом, тут в общем-то больше разговоров, чем настоящего греха.
Красный Гоз помалкивает, улыбается только. Сегодня он всем готов улыбаться. Даже если дрова будут у него на спине колоть. Сидит в углу, возле двери: чтоб и угощать было удобно, и к колыбели подойти, когда надо. Сидит немного ссутулившись. Будто на плечи ему давит невероятное счастье, которое свалилось на него, можно сказать, совсем неожиданно. Марика теперь — законная его жена, и у детей его — да еще сразу у двух! — имя есть: доброе, честное имя. Жена хорошо роды перенесла, скоро расцветет снова. И дети такие славные, как ангелочки; крохотные, но красивые, крепкие, как два орешка. Правда, обе девчонки… да кто сказал, что это последние? Еще будет и сын. «Золотая моя», — думает Йошка, глядя на Марику, которая опять шепчется о чем-то с Илонкой. Та суп в два счета съела и снова к Марике ушла.
И о чем они там шепчутся? А впрочем, не все ли равно? Марика говорит Илонке:
— О, кума… не так уж это страшно. Правда, пришлось помучиться, да это пройдет. Теперь уже я ничего не чувствую. Все почти как всегда… Вот не знаю только, у всех после родов живот, как у меня?.. Такой некрасивый. Какой-то дряблый… А теперь еще и кожа немного шелушится…
Илонка ближе к Марике придвигается, будто хочет заразиться от нее плодовитостью. Потому что у нее-то, она знает, ребенка не будет… от мужа, от этого ненавистного… нет, не будет. А уж она не жалела бы своего тела, чистого, белого, ради ребенка. «Послушайте, кума, вот что…» — говорит она Марике; чувствует: обязательно нужно рассказать куме все и про мужа, и про то, какая она несчастная…
Вскоре Шара Кери паприкаш приносит, и Илонка опять садится к столу, немного успокоившись: хоть кому-то излила наконец душу.
— Эх, кум, — говорит Тарцали, глядя на горячий пахучий паприкаш из баранины, — если я с этим справлюсь, то и сам блеять начну, как баран.
— А может, бодаться начнешь, как козел… — отвечает ему Пишта Бан, накладывая себе полную тарелку.
— Или… это… будешь ходить и болтать… кой-чем, — оживляется опять Макра и вертится суетливо в разные стороны: очень у него язык чешется. Еще какую-то историю хочет рассказать. Но тут жена так на него глянула — будто кнутом хлестнула; Макра испуганно втягивает голову в плечи, смотрит к себе в тарелку, нюхает паприкаш.
— Поедим, кум… очень тяжела была весной тачка, — говорит Тарцали больше себе, чем другим, и берет паприкаша.
— Это-то точно, — отвечает ему Косорукий Бикаи и шею вытягивает. Хоть и сам, пожалуй, не знает, о чем речь. Во-первых, он на земляных работах не был: он сам по себе… А на днях договорились они с женой продать лошадь и корову купить. Потому что и молоко будет, и пахать можно на корове… А во-вторых, его сейчас только паприкаш интересует: раз уж дорвался, надо поесть досыта.
Тихо за столом. Все едой заняты. И вообще, простой человек, когда ест, болтать не любит.
Шара Кери уже кур вносит. Вдруг собака залаяла во дворе, калитка хлопает, все прислушиваются. Шаги стучат перед домом, потом шепот в сенях, шум — и в дверях появляется Лайош Ямбор, четвертый выборный.
— Добрый вечер! Бог в помочь!.. — приветствует он гостей и ухмыляется.
Рот у него расплывается в улыбке, как базилик под дождем.
— Спасибо, коли не шутишь. Вовремя пришел, — слышится с разных сторон; но Лайош Ямбор на гостей больше не глядит, с серьезным видом обращается он к Гозу: