— Слышь-ка, Йожеф Гоз. Выдь на минутку.
Йошка отодвигает стул, встает, идет к Ямбору. А тот от него пятится.
— Куда бежишь-то?
— Счас, счас… хочу тебе сказать, Йожеф, — шепчет Ямбор, — господин агроном и друг его, который у него гостит, лейтенант… словом, прийти они хотят. Говорят, никогда еще не были на крестинах.
— Все равно уже ничего не увидят. Были уж крестины. Чего они в церковь не пошли?
— Потому что… словом, они не то хотят видеть, что в церкви, а что, значит, дома…
— Ну так где они?.. И ты-то здесь при чем?
— В кооперативе они, слышь-ка, были, я тоже заглянул. Угостили меня стаканом вина, усадили с собой… словом, послали спросить, можно ли прийти им…
— Н-да… — Это Красный Гоз скорее не говорит, а думает про себя. Хоть и не позвал он господ, а они вот тебе, сами пришли. Оглядывается он на накрытый стол, на кумовьев, на Марику, на горницу, на колыбель. Что они хотят смотреть? Чего они здесь не видели? Без них как-то лучше: едят все, веселятся, разговаривают о своих делах… Ничего здесь нет такого, что господам было бы интересно.
— Пусть приходят. Примем с радостью, — говорит все же Гоз и возвращается на свое место, садится.
— Что там? — оборачиваются к нему гости.
— Ничего. Два гостя еще опоздали. Однако… поднимем-ка стаканы, кумовья!
Чокаются. Пьют.
И вкусен ужин, и обилен, однако не может же Человек съесть больше, чем в него влезает. Тарцали все чаще опустошает свой стакан; вот он уж и глаза зажмурил, песни просятся из него наружу… В это время в сенях раздается звон шпор, звякает сабля, и молодой щеголеватый лейтенант входит в горницу. За ним — агроном. За ними — Лайош Ямбор. Лейтенант щелкает каблуками, здоровается. Красный Гоз идет навстречу, руку протягивает, говорит:
— Добро пожаловать к нам. Проходите, садитесь.
Другую руку кладет он гостю на плечо.
— Ах ты господи, мне кормить пора, — шепчет испуганно Марика Илонке. И правда, двойняшки уже головами вертят, вот-вот заревут. Чтобы, значит, про них-то совсем не забыли между делом.
— Ну так что? Если нужно…
Марика усаживается поудобнее, ногу ставит на скамеечку. Илонка подает ей одного ребеночка, а со вторым играет пока. Кнопки расстегиваются на кофте, и показывается грудь. Сначала с левой стороны кормит Марика, со стороны сердца.
Удивительная эта белая грудь показывается на свет, словно дождевое облако из-за горизонта, когда освещает его яркое солнце. Или как тесто, пышным холмом вылезающее из квашни.
Никто не говорит ни слова. Никто даже не шевелится.
Лейтенант замер по стойке смирно, в одной руке у него сабля, в другой фуражка, голова наклонена, словно он перед командиром или в церкви на молитве.
Агроном стоит чуть сзади него, пересчитывает балки на потолке и размышляет про себя. Ленке, Матильда, эконом, прибавка к жалованью… Да, придется ему отсюда уезжать. А как хорошо было бы жить среди этих людей не только сегодня, сейчас, но и завтра, и послезавтра… всегда…
— Агу, агу, агушеньки… — приговаривает Илонка, качая вторую девочку, то ли Марию, то ли Эржебет, — и глядит на Лайоша Ямбора, который бесстыжими глазами рассматривает простоволосые затылки баб…
Колыбель
1
Ничего особого не случилось в деревне за последнее время. Если не считать, что Ференц Вираг связку соломы поджег на спине у Лайоша Ямбора, да вот еще помещик рыбный пруд задумал копать.
Пруд будет огромный, на тысячу хольдов, и протянется до соседней деревни.
Со своей землей, конечно, каждый волен делать, что хочет. Да только возле деревни не вся земля помещичья: есть тут и общинные наделы. Так что помещику надо или выкупить их, или отдать взамен другие. Ну, выкупить их нельзя: непродажные они. Да и где это слыхано, чтобы общинную землю продавали: она ведь не чья-нибудь, а общая… Правда, особой выгоды от нее никому нет; земля хоть и хорошая, да оставляют ее под выгон, потому что вытаптывают ее ребятишки и скотина из окраинных дворов. Словом, только и пользы от нее, что нельзя продать. Ну конечно, это тоже кое-что…
Однако умные люди друг с другом всегда договорятся. Как уж там было, неизвестно, но получил помещик эту землю, около сорока хольдов. А взамен отдал своей земли хольдов пятьдесят около виноградников. Так что община вроде еще и выиграла. Выиграла, правда, только на бумаге, потому что отданные помещику земли летом должны были быть розданы под участки для строительства.
Об этом не только в газетах писалось: уже и специальный закон вышел на этот счет, и секретарь его зачитал вслух на заседании правления.
Забурлила после этого деревня; особенно заволновались бедняки, кто давно о таком участке подумывал. Ходили мужики в правление, старосту крыли почем зря, кулаками стучали по столу, грозились начальству пожаловаться.
— Да сами вы подумайте, — пытался урезонить их староста. — Ведь если пруд здесь будет, вам же от этого одна польза. Всегда на поденщину есть куда пойти или землекопом: работы там невпроворот. То дамбу чинить, то то, то другое… Да и потом, травы всегда есть где накосить. И к столу, глядишь, перепадет карась-другой…
— А что с участками нашими будет? — не унимается Косорукий Бикаи. В прошлом году женился он и живет теперь с молодой женой у отца; в старой хате их — как сельдей в бочке. Так что жена ему прямо заявила: или новую хату строй, или развод.
— Да вы ж послушайте меня, мужики. Дадим мы участки под строительство. Возле мельницы. Там даже еще лучше место. И тракт рядом…
— Что-о? Это возле Черкерта, что ли? Погляжу я, как это вы в мою землю хоть колышек вобьете!.. — вопит Балинт Эмбер, у которого там хольд земли есть. А вообще-то, даже если он и захотел бы свою землю отдать, все равно с участками ничего бы не вышло. Потому что, как только пошел по деревне слух, все, у кого земля в тех местах, стали свои наделы огораживать, деревья сажать: им, мол, тоже в скором времени может понадобиться новая хата. У одного сын подрастает, у другого дочка на выданье…
— Ну… тогда есть еще общинные земли возле Атяша…
— Это солончаки-то?..
— Ну и что, что солончаки. Не такая уж там плохая земля. И чернозему можно подсыпать, деревья посадить…
Это уж точно, можно и подсыпать, и посадить. Года четыре назад вот так же подсыпали чернозем во дворе полицейской казармы. Вырыли ямы, навозили хорошей земли, насажали деревьев. Те росли себе, росли — пока корни до солончака не добрались. Тут их рост и кончился.
— Одно вот мы не уразумеем… зачем здесь, у самой деревни, надо тот пруд копать? — все не отстает Имре Вад, который красным солдатом был в России. Ему новую хату строить не надо: просто такая у него натура — везде влезать, где какую-нибудь несправедливость чует.
— Затем, друзья мои, что в эту сторону приходится падение воды.
Тут все замолкают. Это что-то новое. Такого они еще не слыхали. Сам Ференц Вираг — и тот первый раз услыхал. От инженера. А теперь произносит эти слова так, будто и инженер от него их узнал.
Ференц Вираг не один против недовольных стоит: с ним все деревенские богачи. И Габор Тот, и Эсени, и Такач — все, у кого есть земля возле виноградников. Еще бы. Вместе с новой землей и их наделы пойдут теперь как виноградники. А это значит, что цена их подскочит вдвое. Так что они за пруд — обеими руками; другие, кто победнее, против… Словом, волнуется деревня, шумит, как камыш под ветром. Или как наседка, у которой цыплята разбежались в разные стороны… Да Ференц Вираг держится непреклонно: ему к драке не привыкать. В таком деле тот выигрывает, у кого язык лучше подвешен. И у кого терпения больше.
А Ференцу Вирагу ни того ни другого не занимать стать.
В конце концов был подписан договор по всем правилам, всеми сторонами. С одной стороны, сам помещик подписал, с другой, от общины, — Янош Багди, с третьей, от деревни, — Ференц Вираг. Потому что здесь не только об обмене земли шла речь, но и об установлении прав на воду, о водоотводящих каналах и еще много о чем.
А тут и весна подошла, люди своими делами занялись; однако недовольство свое потащили с собой, как бегущие в драку — железные вилы.
А власти уездные спешно забрали у деревни солончаковые земли и распределили их на участки под строительство. Всего вышло семьдесят четыре участка, до самого болота. Почесали мужики в затылках, да и смирились. Мол, лучше все же хоть синица в руках, чем журавль в небе. Тем более что в это время и пруд начали копать. Участок стоит недорого, и выплачивать можно частями, а на земляных работах, глядишь, еще и на хату удастся заработать.
Так что Ференц Вираг опять победил, а деревня опять ему подчинилась. С гордым видом, твердо ставя в грязь свой посох, расхаживал он по улицам.
В то самое время, когда все это происходило, как-то в пятницу, перед рассветом, видели люди какой-то огонь за деревней, в той стороне, где Коццег. А спустя полчаса кто-то забарабанил в окно к Шербалогу, парикмахеру.
Парикмахер, конечно, встал, сапоги натянул, выглянул в окно и увидел на улице Лайоша Ямбора, который двоюродным братом его жене приходится. Уже в тот момент показалось это Шербалогу подозрительным. Не очень-то ходил Ямбор в парикмахерскую. Он и сосед сами друг друга стригли, в кружок. Повяжет Ямбору жена на шею свой синий передник, усядется он верхом на стул, а там сосед пусть делает, что хочет.
— Эй, шурин, откройте, — кричит Ямбор, стуча в стекло.
— Иду, иду… — отвечает Шербалог и бежит сени отпирать. Впускает он Ямбора и вдруг бьет ему в нос такой запах… ну, будто свинью палят во дворе. Даже подумалось ему: уж не снится ли все это… В общем, усаживает он Ямбора на стул, поярче свет делает в лампе, принимается ножницами щелкать… И тут от испуга чуть обратно в постель под одеяло не лезет. Да и немудрено. На голове у Ямбора волосы — будто их клочьями кто выдирал. И к тому ж воняет от них, как черт знает от чего.
— Господи боже, что это с вами?
— Со мной-то? Ничего… печку вот затопил, да пламя возьми и вырвись, всю спину обожгло… Спиной я как раз стоял, грелся, значит… Уж вы сделайте что-нибудь.