Один из них перешагивает канаву, устало идет к корчме, глазеет на закрытую дверь, трогает ее, пробует открыть.
— Не очень-то нас ласково здесь встречают, — говорит он.
Невеселый смех раздается ему в ответ.
— Видать, наша слава нас опередила, — снова говорит мужик, а сам все топчется перед корчмой.
В глазах у землекопов еще стоит пройденный путь, деревни, рощи, поля. На плечи еще давит груз неохотно уходящих назад километров. Сейчас бы стакан вина или стопку палинки — все легче было б на душе. Хмель отодвинул бы, заслонил горечь прощания с родной деревней, со своей хатой, семьей, женой. Ведь теперь несколько месяцев быть им бездомными… Все-таки несправедливо, что наткнулись они на закрытые двери.
— Через лавку можно войти, — предлагает кто-то. И верно: лавка-то открыта.
В лавке, за дверьми, стоит Хелена, старшая дочь господина Крепса. Стоит она там с тех пор, как ушли полицейские. На ней цветастое бумажное платье. На поясе — крохотный передник; узел его торчит сзади, как клок соломы. Зевает Хелена, целый день она на ногах: мужики с самого утра нынче пили да шумели. Старосту крыли на все корки, правление, секретаря; говорили, что наведут здесь порядок. Над этим как раз и размышляла Хелена, когда заскрипели по дамбе колеса тачек. Высовывается Хелена из дверей и тут же прячется обратно.
— Папа! — кричит она. — Землекопы пришли!
Для окраинной корчмы большое дело, когда через деревню проходят чужие. В пути человек беззаботнее, чем дома, не бережет каждый грош. От дома своего он уже оторвался, к цели еще не прибыл… Понятно, такой человек и в питии не всегда меру соблюдает. Ну а про землекопов и говорить нечего. Им сам бог велел беззаботными быть, у них ведь дом — на спине, стол — на земле… Господин Крепс все это знает отлично и Потому ни капельки не удивляется и не сердится, когда сразу четверо чужих мужиков входят в лавку. Как дым всегда найдет себе выход, так землекоп найдет вход в корчму.
— Почему заведение закрыто? — спрашивают они.
Господин Крепс как раз бабе одной товар отпускал; бумагу покупает баба, на полки постелить, да еще уксусу; протягивает она хозяину деньги. Роется господин Крепс в ящике, сдачу ищет, а сам говорит:
— Двенадцать да еще девять — двадцать три… Что говорите? Почему закрыта? А потому, что винцо у меня очень уж хорошее, быстро расходится, хе-хе-хе…
— Ну так дайте поскорее стаканчик, — говорит один землекоп.
— И мне, — говорит другой.
Тут лезет господин Крепс под прилавок, вытаскивает плетеную бутыль. Мужики пьют, а он их рассматривает.
Одни выходят из лавки, другие входят; льется вино, звенят деньги. Сначала одна только Хелена помогает отцу; однако господин Крепс, сообразив, что тут лучше перестараться, чем недостараться, кричит:
— Фани, Серена!
То есть еще двух дочек зовет в лавку на помощь.
А землекопов в лавке все прибывает: топчутся, плакаты разглядывают на стенах. Потом в питейный зал проходят, там тоже осматриваются, закуривают, держа в руке стакан. Дочери господина Крепса мечутся среди них, деньги считают, сдачу дают, вино приносят. И еще успевают присматривать, чтоб землекопы не утащили что-нибудь, в карман не сунули. Особенно меньшая, Серена, зорко следит. Проворная она девка, ловкая. И самая красивая из всех, Хоть еще и пятнадцати ей нет.
Вдруг взвизгивает она, деньги, что у нее в руке, ссыпает в карман юбки и бежит к маленькому черному мужику.
— Вы что взяли, дядя? Я видела, в карман сунули!.. — и вцепляется ему в плечо, в карман норовит залезть.
Мужик, черный, как стриж, — даже в синеву отливает — сконфуженно бормочет:
— Ничего я не брал. Я не вор. Ишь ты…
— Неправда, взяли! Я видела! Отдайте! — и еще крепче вцепляется в него Серена.
Господин Крепс встревоженно поднимает голову, потом запирает ящик с деньгами, убирает бутыль под прилавок. «Что такое?» — спрашивает он с угрозой в голосе.
— Этот дядя что-то украл, — верещит Серена и вытаскивает наконец из кармана черного мужичонки смятый платок, кукурузную лепешку, полпачки табаку, спички и шкалик с коньяком, грамм на двадцать.
Мужик даже слова не может сказать — таи ему стыдно. Одной рукой от Серены обороняется — правда, несильно: можно ли такую красивую девку грубо отталкивать!.. Другой рукой шею ощупывает: расцарапала-таки ему, будто кошка. И за карман ему стыдно перед другими — что таким барахлом набит. Лепешку кукурузную ему жена сунула — перехватить в дороге, если проголодается. Чтобы, значит, котомку не развязывать без надобности. Спичечницу он еще с фронта принес… А шкалик этот… черт его знает, как он в карман к нему попал… Вот что значит не везет бедному человеку…
— Эй, так-перетак… и ты, кум, терпишь, чтобы у тебя в кармане копались? — кричит другой мужик, высокий, белобрысый, и с размаху шлепает Серену по заду, хлестко.
— А-а-ай-яй! — вопит девка что есть силы. В раскрытом рту у нее тонкие нити слюны блестят. Словно паутинки. Все, что она держала, прижав к груди, сыплется на пол. Лепешка кукурузная катится, катится под столами, пока не наступает на нее чей-то тяжелый сапог. Старшая сестра ее, Хелена, бросается на белобрысого мужика, а тот подставляет кулак — и девка падает на пол кому-то промеж колен. Тут и Фани кидается на обидчика…
— И-и-и… — вопит она дико, повиснув у него на шее.
Господин Крепс торопливо собирает стаканы.
— Больше не дам, больше не дам… — приговаривает он. — Уходите, пожалуйста! Уходите!
Словом, кавардак стоит неописуемый.
Прически у девок — уже и не прически, а какая-то растрепанная, перепутанная пакля; слезы текут по щекам. Хелена в голос ревет, а сама все наскакивает на кого-то.
Несколько мужиков, ругаясь почем зря, складывают в карманы бутылки помельче. Шкалик коньяку, шкалик горькой… Даже какую-то бутылочку, на которой написано: Triple sec[34].
Через несколько минут никого нет в корчме. Господин Крепс торопливо запирает дверь, перекладину ставит.
— Ну и дела-а… — говорит кто-то из землекопов.
— Сдачи корчмарь не дал! — кричит другой.
— Это я-то — вор? — снова вопит маленький мужичонка, и глаза его наливаются кровью. Ведь что такое шкалик? Тьфу! Разве это воровство, если их там видимо-невидимо… Будто теперь только пронял его по-настоящему стыд. И идет он пошатываясь, будто нестерпимый груз давит ему на плечи или будто пьян он в стельку… направляется к своей тачке. Развязывает инструмент. Хватает заступ и — через канаву, обратно к корчме.
— Закрыли они, кум. Теперь нам с ними не разговаривать по душам… — пробует образумить его белобрысый.
— Да я… я с самим господом богом разговаривать буду, если надо… — спокойно, расчетливо начинает выламывать двери.
Однако с такими дверьми справиться непросто: изнутри окованы они железными полосами. Разве что богатырь какой-нибудь смог бы своей палицей разнести их вдребезги. А не такой хилый мужичонка… Правда, и мужичонка не так прост, как кажется: нашел-таки способ. Раз дверь нельзя сломать, за стену принялся. И вот заступ стучит по стене рядом с дверьми.
Стена — кирпичная, на кирпиче — глина; от времени высохла глина, растрескалась. Рассыпается в пыль. Стукнет мужичонка — и кусок, величиной с ладонь, отскакивает. От каждого удара содрогается корчма.
Отец с дочерьми переглядываются испуганно. Сотрясаются стены, звенят бутылки на полках, сквозь щели в потолке сыплется пыль…
3
Бывает, что тянется день, тянется и никак не закончится. Вот так получилось и сегодня.
Хоть и позакрывали полицейские все корчмы, а мужики все ж не расходятся, стоят на улицах, шумят, руками машут.
Многие только что с полей вернулись, с виноградников — гусениц с лозы обирали (то и дело читают по деревням распоряжения, чтобы каждый хозяин гусениц уничтожал), не торопятся домой.
Полицейские расхаживают по улицам; перья колышутся у них на шляпах, ремни скрипят; мужики уже издали шапки перед ними снимают. Почему и не снять? Полицейские — служивые люди. Они ведь не виноваты, что надо приказ выполнять.
— По домам расходись, по домам! — выкрикивают они.
— Идем мы, идем, господин унтер. Как не идти. Кто же это домой идти не хочет… — отвечает Имре Вад, да так смиренно, так послушно. Смеются мужики. Смотрят на полицейских глазами невинными, как у новорожденных.
Полицейские, постояв немного в нерешительности, идут дальше. Теперь вроде с околицы доносится какой-то шум.
Едва дойдя до угла, лицом к лицу сталкиваются они с землекопами. Впереди, как и прежде, пожилой мужик, за ним вереницей — остальные. Полицейские останавливаются, а землекопы проходят мимо них равнодушно, будто мимо телеграфных столбов.
Пришли, стало быть, сторонние землекопы. Больше будет теперь беспорядков — больше забот у полицейских.
Идет патруль дальше.
Господин Крепс только что открыл дверь лавки, тут и полицейские подошли. Створка двери почти прикрыла развороченное место на стене. Да не настолько, чтобы полицейский глаз ничего не заметил.
— Какие новости, господин Крепс?
— Новости, господин унтер? Никаких особенных новостей… — останавливается Крепс в дверях лавки.
— Лавку тоже решили закрыть? — перешагивает унтер через канаву.
— Закрыл. Землекопы тут проходили…
— Так-так. А ну, посмотрим… — заглядывает он за створку. — Это что за дыра? — показывает унтер сапогом на оголившиеся кирпичи.
— Это-то? А, не спрашивайте. Завтра заделаю.
— А все-таки?..
— О, да что там…
Но тут Серена выскакивает вперед и перебивает отца. Еще бы: такой случай отомстить этим мужикам.
— Землекопы чужие разломали, они ворваться к нам хотели, нас хотели убить!
— Заткнись! — рявкает на нее господин Крепс. Да поздно. Теперь хочешь не хочешь, надо рассказывать. Он им вина не давал, избави бог, он даже в лавку-то их не хотел пускать, от этого все и вышло… Словом, запутался господин Крепс. И дернуло ж эту девку вылезти! Никак не может усвоить, что полезно для дела, что вредно… Полезно, чтобы землекопы и в другой раз сюда заходили. Если нынче он с ними не по-хорошему расстался, так это ничего, можно пережить. А теперь вот пойдет: Протоколы, допросы, то, се… морока, словом.