— Мы скоро вернемся, — говорят полицейские и уходят.
А местные жители, можно сказать, все на улице: стоят разинув рты, глазеют на землекопов. Нечасто случается увидеть столько чужих за один раз… Смотрят на них деревенские, как на людей, которым больше повезло в жизни. Вишь, им достался главный подряд на строительстве пруда, хоть и меньше их, чем деревенских, что стоят теперь по обеим сторонам улицы, вдоль заборов, как вдоль крепостных стен, и глядят на нашествие.
— Смотри, кум, глазеют на нас, будто на дикарей, — говорит сквозь зубы черный мужичонка белобрысому.
— Точно. Вроде мы и не венгры им, — отвечает кум с горечью. Да и остальные думают примерно так же.
— Дрянная это деревня, чтоб ей сгореть.
— Точно. Дрянная. И народец тут никудышный.
Злоба разбирает пришлых, бежит по веренице из конца в конец. С ненавистью смотрят они на деревенских; глазами готовы убить всех. Пока до усадьбы добрались, совсем остервенели, как растревоженные осы. Ругаясь, опускают на землю тачки, лямки снимают, сбиваются в кучу, кроют на все корки и корчму, и ее хозяина, и деревню. Мол, все они тут одним миром мазаны…
— Землекопы прибыли, — открывает кухарка дверь конторы. Двое поднимаются из-за стола: Енё Рац и новый агроном. Агроном этот совсем еще и не агроном; с грехом пополам кончил экономическое училище, а агронома помещик хочет из него вырастить. Видно, мания у него такая.
— Вы сидите, не беспокойтесь. Я сам пойду распоряжусь, — говорит эконом и идет к двери. На веранде вставляет в глаз монокль, с минуту смотрит перед собой в раздумье. Нет, лучше без него. Вынимает монокль.
— Ну что, мужики, пришли?
— Нет. Не пришли, — огрызается черный мужичонка. Он чем дальше уходит от корчмы господина Крепса, тем злее становится: видно, голова у него медленно работает.
Старшой, бросив на него сердитый взгляд, подходит к эконому. Докладывает ему: так, мол, и так; насчет жилья интересуется.
— Жилье? Сейчас… Вашко! Вашко! Куда к черту этот Вашко делся? — кричит эконом.
А Вашко, батрак, никуда не девался, индюшатник чистит. Испуганно вылезает он оттуда.
— Что прикажете?
— Отведи мужиков в сарай!
— Слушаюсь. Пошли, что ли? — машет им Вашко.
Не нравится все это землекопам; другого они ждали чего-то, хоть сами не знают чего. Каждый раз, начиная работу на новом месте, думают: вот, мол, уж эта-то работа будет особой, лучшей, чем вся прежняя, особыми будут и люди вокруг, и кошт, и жилье, и местность. И каждый раз оказывается, что ничего подобного. А они все-таки верят. Верят, что в новой, в следующей деревне народ наверняка живет лучше, чем они. И помещик там добрее, и жилье им дадут удобное… С унынием оглядывают они пустую овчарню. И здесь, значит, то же, что везде. В этом сарае предстоит им жить, пока не кончатся земляные работы. В дождливую погоду будут они валяться здесь, в карты играть, еду готовить, письма домой писать. Сарай этот будто пришел за ними с прежнего места работы… то есть не пришел, а чудесным образом прилетел, опередив их. Будто невидимые руки подняли его и поставили на землю в этом поместье.
Старшой молча смотрит на них и ничего не говорит. Знает он своих мужиков. Сейчас их лучше не трогать. Сами успокоятся. Как сами утихомирились и возле корчмы. Но если б начал он их уговаривать, тогда бы они уж точно разобрали стену. А он им ни слова не сказал — они и одумались. «Ну его к чертям», — сказали, и только черный мужик потоптался еще немного у дверей. А потом и он сложил инструмент и впрягся в лямку.
Слушает старшой невеселые разговоры мужиков, сарай оглядывает. Сюда, пожалуй, гвоздь надо вбить для котомки… Да стол завтра попросить у эконома… Стол им полагается, расчеты на нем чтобы делать.
Сарай ничего, хороший, крепкий; только паутину забыли из углов снять. Колышется паутина, когда ходят мужики по сараю; у иных она уже на шапке висит, будто вуаль у городских барынь.
Ругаются мужики, котелками бренчат, ложе себе устраивают в соломе.
И тут двое полицейских в дверях появляются.
Разглядывают копошащихся в полутьме людей. Теперь землекопы словно рассыпанные звенья цепи… А все же чувствуется: скажи слово — и соединятся они в цепь, не разорвешь. И невероятной крепостью будет обладать эта цепь. Еще на улице, встретив их, почуяли полицейские: небывалой силы вереница движется перед ними по дороге, по середине улицы. Беда тому, вокруг кого сомкнутся два ее конца. И сейчас еще не могут они освободиться от этого чувства — но служба есть служба. Люди эти пытались выломать стену в лавке господина Крепса. Хоть и не выломали, а все-таки ущерб нанесли. Однако еще надо выяснить, чем им лавка помешала, или, может, не лавка, а корчма? Может, врет Крепс? Может, он вино им продавал?
— Послушайте-ка меня, мужики! — говорит унтер.
Тихо становится. Все молчат. Даже шелеста соломы не слышно, так в крепком сне перестаешь слышать все звуки.
— Ничего страшного, мужики. Мы только хотим знать, что произошло у корчмы.
И снова загалдели землекопы, заговорили разом. Застучали тачки, загремели лопаты; из шума вырвался пронзительный голос:
— Гляди, кум! И эти против нас!
В такой вот момент и соединяется воедино разъятая цепь. И с таким шумом соединяется, что оглохнуть можно. Старшой подходит к полицейским.
— Очень прошу, не троньте, вы сегодня людей, а то я не отвечаю ни за что, — говорит он.
— Не отвечаете? Интересно. А кто вы такой?
Старшой слышит угрозу в этих словах. Да видно, не в первый раз имеет он дело с полицейскими, потому и присматривается, оценивает обстановку.
— Балинт Кепиро. Из Миндсента. Старшой артели, — говорит он, будто козырей в игре открывает.
— Ага. Так. Вот и расскажите, что было возле корчмы.
— Вот что, господа хорошие. Мы сюда только-только прибыли, пешком шли, шестьдесят километров одним духом, устали, поесть хотим, так что сейчас я ничего не скажу. Подождите до утра. А не можете ждать — допрашивайте корчмаря, — и отходит от них.
(Да, это цепь, прочная и неразрывная. Сила ее не видна, только тугое напряжение чувствуется.)
— Позвонить надо уездному начальнику, — говорит унтер и поворачивается уходить. Второй за ним следует.
Не надо было им сюда идти: мужики их только увидели и уже озверели. Правда, те, кто поспокойнее, пожитки начали развязывать, ужин готовить. А неспокойные сбились, в кучу посреди сарая, шумят, деревню ругают на чем свет стоит, корчмаря, полицейских… корчмаря, которому ничего на свете не надо, лишь бы продать свое вино да палинку, чтобы новое вино, новую палинку закупить и снова распродать и чтобы за то и за другое получить барыш.
Ну а деревня… ведь и из этой деревни точно так же, расходятся мужики на земляные работы, как и из той, в которой они живут. Им-то думалось: придут они сюда — и встретят понимание, мир, согласие. Голодать, нужду терпеть, ругаться — этого им и дома хватало. Дома, где остались детишки и оборванная, измученная жена. Казалось, на новом месте все должно быть лучше; известно ведь: там хорошо, где нас нет.
В марте дни уже заметно стали длиннее. Шесть часов вечера, а солнце еще светит; в этот час особенно много народу приходит к артезианскому колодцу.
Чужаки из усадьбы просачиваются понемножку в деревню, беспокойные, как вода, ищущая себе русло. Несколько землекопов оказались и здесь, у колодца; стоят чуть в сторонке, кружком, а один — в середине, тычет заступом в землю. Камениста насыпанная, утрамбованная земля, искры вылетают из-под лопаты. Мужик всякие замечания отпускает в адрес прохожих, а остальные хохочут. Так ведут себя люди, которые силу за собой чувствуют.
Будто бы для того они сюда пришли, чтобы деревню с землей сровнять, и теперь пробуют, где начать: здесь или с другого конца.
По дамбе местный мужик идет, гулко стуча большими сапогами: на плече у него — мотыга, на спине — котомка. В поле был, видать. Или на винограднике. Обходит землекопов, пальцем шляпу возле виска приподымает.
— Гляньте, братцы, на этого хмыря: еле ноги волочит! — говорит черный мужичонка и снова тычет заступом в землю. Братцы стараются, хохочут. Так собаки в лесу облаивают ежа.
Деревенский оглядывается беспокойно: может, сзади кто идет, над тем смеются землекопы. Да нет, сзади нету никого. Только парнишка один держит под краном кувшин. Мужик мотыгу на плече поправляет и спешит унести ноги подальше от греха.
Мишка Юхош, на вид совсем взрослый парень, да только по росту, а не по возрасту, идет с водой от колодца. Два глазированных кувшина тащит, переходит с ними через улицу на другую сторону. Смотрит на землекопов, не может решить, здороваться или нет. Не знает он еще, что полагается, чего не полагается; да и руки у него заняты, к шляпе не поднимешь. Так что он губами лишь двигает, вроде бы хочет сказать что-то.
— Гляньте, братцы, здесь с нами и здороваться не хотят… — опять шумит черный мужичонка.
— Брось, кум… здесь мужики богатые, жирные… свиньи это, а не мужики, — успокаивает его другой, но все же говорит Мишке: — Эй, не отсох бы язык поздороваться. Дай-ка воды испить, — и руку к кувшину тянет.
Очень не по душе Мишке такое обращение. Это он-то не здоровается? Это он-то — свинья, он — богатый?.. Ну, теперь самый случай показать, парень он или нет…
— Вон колодец, — говорит Мишка и головой кивает.
— Эх… мать твою… — И один кувшин разлетается вдребезги. Вода льется Мишке на штаны, на сапоги. Остолбенело сжимает он в руке черенок от кувшина, слышит злорадный смех; тогда подымает он второй кувшин и, не раздумывая, швыряет в того, кто к нему ближе.
Мужики бросаются на него, будто собаки на зайца. Тут уж давай бог ноги — мчится Мишка что есть силы. Так и не остановился до самой калитки Красных Гозов.
А Красный Гоз как раз ножку строгал для тачки: нынче утром лишь заметил, что треснула ножка. Пришлось чинить срочно: завтра на земляные работы выходить.
— Ты чего? — смотрит он удивленно на Мишку.
А Мишка стоит возле крыльца, мокрый, как мышь, и трясется; одно плечо чуть не до пояса отвисло.