В грядке никого нет. Ирман исчез. Неведомо откуда взялся, неведомо куда девался. Или нам показалось...
-- Подь, подь!..
На левом берегу мелькают искры над низкою трубой. Это заимка Шатунина. Мы проехали девять вёрст. Надо вернуться.
-- О, нах, нах, лево, лево. О, домой, домой, домой...
Комель и Игла сворачивают в сторону и увлекают упряжку. И, описав полукруг, вся свора мчится обратно ещё быстрее, чем прежде.
Вот и город. Церковь, кладбище на взгорье, приземистые избы с плоскими крышами, с высокими трубами. Вот там, ближе к берегу, наша изба. И над трубою стоит прямой высокий сноп багрового дыма. Искры так и скачут, крупные, кустистые. Как будто извержение вулкана, или же это почтенная троица: цыган, медведь и коза, подожгли избу?..
Собаки влетают во двор. А Ирман уже тут.
-- Что за нечистая сила. Или ты на помеле приехал? Ну, если ты тут, то распряги собак.
Ирман ворчит.
-- Катался, небось...
Мы бросаем ему упряжку и входим в избу. Лянцер и компания действительно жгут избу. Ломают перегородку, снимают пол, рубят на части и ставят в камин. Камин пылает как огненное жерло.
-- Что вы, черти, делаете?
В моей голове мелькает трезвая мысль. Завтра придётся вытёсывать доски и плахи и заново чинить все эти изъяны.
Но они увлеклись и не слушают.
Полозов декламирует гимн огню в стихах собственного сочинения, ибо мы все до одного сочиняем стихи, особенно в пьяном виде:
Пламя встаёт до небес,
Красный, разнузданный конь...
-- Брось, -- кричит Бинский, -- пойдём.
Мы опять выходим на двор.
-- Пойдём? -- повторяет Бинский.
-- Пойдём, -- откликаюсь я.
Мы стоим друг против друга и перекликаемся как два перепела.
-- Куда пойдём? -- наконец, спрашиваю я.
-- Пойдём на колокольню, звонить в набат, -- предлагает Бинский.
-- Нет, это старо. В прошлом году Шиллер звонил в набат. И даже ни одна собака не вышла на звон.
-- Идём к магазинам сменять часовых, -- решительно предлагает Бинский.
-- Зачем? -- спрашиваю я с минутным удивлением.
-- А зачем их ставят? -- кричит Бинский. -- В такую ночь... Кто украдёт?
Действительно, на Колыме никто не украдёт. Разве смотритель украдёт. Но он крадёт днём, а не ночью, и расписывает по книгам.
-- В такую ночь, -- повторяет Бинский значительно, -- все пьют, пируют, а они мёрзнут. Пошлём их домой. Мы станем на часах, мы, го-су-да-рстве-нны-е пре-сту-пни-ки...
-- Идём!
Он заражает меня своим мрачным энтузиазмом.
-- Идём, ура!
-- Allons, enfants, de la patrie...
Бинский надувает щёки и выдувает марш. Мы стараемся идти в ногу, хотя это и трудно.
Магазины в трёх шагах за первым углом. Там сложены казачья мука и казённая соль. И два поста спереди и сзади. Вот старая школа и городские весы. Ну-ка, кого они поставили мёрзнуть в эту пьяную ночь?..
Перед дверью стоить мальчик с пальчик, в большом тулупе, с большущей берданкой в руках. Это Лучка Гусёнок, самый маленький казак на всей Колыме и самый безответный. Ему 25 лет, но бороды у него нет. Его красный носик наивно выглядывает из-под мехового капора.
-- Лучка, ступай домой, -- говорит басом Бинский.
Лучка склоняет головку набок и отвечает тоненьким, сюсюкающим голоском:
-- А вы бы сами шйи, Айександр Яковйевич!..
Бинский радостно смеётся и с высоты своих двенадцати вершков протягивает руку над головою Лучки, снимает с него капор и ласково гладит его по темени, потом опускает капор.
-- А где другой? -- говорю я озабоченно.
Мы обходим амбары и подходим к другому часовому. Мы знаем наперёд, что это старик Луковцев. Он нанимается стоять за других в очередь и не в очередь. Можно сказать, что это бессменный часовой всей колымской законности.
Вот он стоит на своём месте, в оленьем балахоне, с ружьём в руках.
-- Здравствуй, старик! -- приветствует его Бинский.
Но это другое лицо. Бинский делает шаг вперёд и сердито плюёт в сторону:
-- Тьфу, баба!
Это не старик, а старуха, старая Луковчиха. Бессменный часовой зашёл погреться домой, а вместо него под ружьё встала его верная супруга. Ибо казённый пост не должен остаться пустым ни одной минуты.
-- Тьфу, тьфу, тьфу, -- плюёт Бинский. -- Баба, баба, баба!..
-- Идём назад.
Мы повернули обратно. Бинский почему-то пылает гневом. Он останавливается посреди дороги и произносит грозные речи, авансом нарушает все статьи новейшего закона, 126 и 128 и 1, 2 и 3 пункты 129 статьи.
-- Где исправник? -- спрашивает он в заключение. -- Подать сюда исправника.
Никто не откликается.
-- Пойдём, поищем, -- предлагаю я скромно.
Здание полиции и вместе с тем квартира исправника находятся по ту сторону улицы, как раз против нашей избы. Там тоже, должно быть, идёт пир горой. Из труб выходит дым. И сквозь снежные льдины окон мерцает огонь, и перебегают смутные человеческие тени.
-- Идём туда!..
Ворота открыты настежь, во дворе люди. На ступеньке крыльца скорчился Сергушка, исправничий драбант, он что-то жуёт и вертит жестяную форму, должно быть, делает мороженое. Кухарка Палага перетряхает в решете мёрзлые ягоды со снегом.
И дверь открыта. Оттуда тянется струёю тонкий пар. Должно быть, внутри слишком жарко.
Мы входим в сени, потом в горницу.
Бинский щурится от света, но вопрошает по-прежнему грозно:
-- Где исправник?
-- Здравствуйте, -- отвечают нам хором двадцать голосов. -- Пожалуйте, гости дорогие.
Все встают с мест и обступают нас.
-- Мы послать хотели за вами, -- повторяют они наперерыв.
Бинский обводит их глазами, и лицо его смягчается. На кого тут сердиться? Всё это наши соседи, близкие знакомые.
Вот почтеннейший исправник Шпарзин, Владимир Петрович. В трезвом виде мухи не обидит. А в пьяном виде -- чистейший сахар и даже часто плачет от избытка чувств. Он подскочил к Бинскому и трясёт его за руку, и нос его лоснится от умиления.
Вот Ваньковский, помощник исправника. Его рыбная избушка стоит на заимке рядом с нашей, и во время промысла мы состязаемся, кто больше наловит. Вот отец Александр, милый священник. Он уже два раза горел от пьянства, но его оттирали снегом. Вот Сашка Судковский и вдова Елисанова, они живут в гражданской любви, и когда играют в карты с чужими людьми, подают друг другу сигналы пальцами. Высунут средний палец, и это значит туз козырей, а указательный -- король, а безымянный -- дама. Если их поймают, то слегка обругают, а игра продолжается дальше. Вот Соловьёв -- торговец; у него плоский череп и весёлые глазки, а вместо носа широкая чёрная дырка. И кажется, что сквозь эту дырку можно насыпать внутрь черепа мерку зерна или фунтов пять дроби. Он танцор и балагур, дамский любезник и душа общества. Вот две дамы, две попадьи, одна попадья -- Кириллиха, а другая -- Гаврилиха.
А вот девицы. Дука-Беленькая. О ней парни сложили игривую песню:
Ай, Дука, Дукашок,
Дука, сахарный душок.
Вот Монька, поповская дочь. О ней сложили иную песню, не сладкую, а терпкую как чёрная ягода сиха:
От солёной рыбы вонько,
У поповских дочи Монька.
Она ходит колесом,
Продаёт парням весом...
Вот Нимфодора, а прозвище такое, что и написать нельзя... Чичирка, Анюрка Чёрная...
Они обступили нас. Мы для них дорогие, желанные гости. Девицы льнут к Бинскому.
Закуска, спирт. Ужин, ещё спирт. Все наспиртовались...
Прекрасные глаза Бинского заволоклись лёгким туманом.
Полночь бьёт.
-- С новым годом, с новым счастьем, с новым весельем... Ура!
Сергушка выбегает на улицу и стреляет из ружья.
-- Ура!..
Бинский саркастически улыбается.
-- Давайте хороводы играть, -- предлагают девицы.
Ибо на Колыме летом некогда играть хороводы, надо работать, даже в праздник. И хороводы играют зимою, ночью, в закрытой избе.
Мужчины становятся по левую сторону, а женщины -- по правую.
Дука-Беленькая выходит вперёд и, посматривая на Бинского, спрашивает своим сладким "сахарным душком":
Бояре, вы зачем пришли?
Молодые, вы зачем пришли?..
Бинский молчит. Владимир Петрович слегка подталкивает его в плечо, но Бинский упорствует.
Соловьёв выскакивает вперёд и отвечает весёлой скороговоркой:
Княгини, мы пришли невест смотреть;
Молодые, мы пришли невест смотреть.
Хоровод развёртывается. За каждым коленом мы обнимаемся и целуемся, мужчины и женщины попарно.
Время идёт. Мы разыгрываем Перепёлку, Вьюна, Голубя, Вен-венок, все эти прекрасные хороводные игры, которые на коренной Руси давно исчезли, а в этом диком углу ещё сохранились во всём цвету, как будто замороженные в снегах. Поцелуи не прерываются. Девицы поют:
Кинуся, брошуся свому другу на руки,
Поцелую, обойму, надеждушкой назову.
Бинский вышел из круга. Он сел на лавку и опустил голову на грудь.
-- Что с тобой, Саша?
Он плачет горькими слезами, всхлипывает как ребёнок.
-- О чём ты плачешь?
-- Домой хочу...
Заплетайся труба золотая, -- поют девицы, --
Завивайся камка хрущатая.
Сера мала уточка потопила детушек,
Что во пади, во паводе, что во мёде сахарныем.
-- Саша, полно тебе! Ну, пойдём домой!..
Но Бинский толкает меня в грудь.
-- Пошёл к чёрту с твоим проклятым колымским домом... Я хочу туда!..
Он вскакивает и запевает сразу, во весь голос:
Россия, Россия, прекрасная страна...
Глаза его блистают ярче прежнего. Он круто обрывает песню и надувает щёки и снова выдувает прежний бравурный марш:
Allons, enfants, de la patrie.
Все подхватывают дружно и в тон. Ибо поречане -- певучи и переимчивы. И уже давно мы переняли ихние песни, а они -- наши. Они знают также и слова, конечно, русские. Но Бинский почему-то упорно поёт по-французски. И в открытые двери катится стройный напев, и громче всех раздаётся его глубокий бархатный голос: